Надежды на изучение методов и приемов маститого ученого не оправдались – Джонс молча смотрел, как его патрон направляется к палате, куда определили заболевшего. Никогда прежде, с тех пор как восхищение сменили первые приступы зависти, он не был недоволен новыми порядками до такой степени.
Войдя в палату, Клэрендон бросил взгляд на койку и отступил к двери – проверить, как далеко может завести доктора Джонса любопытство. Убедившись, что коридор пуст, он запер дверь и обернулся к больному – на редкость отталкивающего вида заключенному, чьи дикие судороги наводили на мысль о предсмертной агонии. Немое отчаяние исказило грубые черты лица.
Клэрендон внимательно осмотрел больного – приподнял веки, проверил температуру и пульс, после чего дал ему препарат пятивалентной сурьмы. Приступ вскоре ослаб – дыхание страдальца выровнялось, напряженные лицевые мышцы расслабились. Он даже открыл глаза – вполне живые, хоть и обделенные тем, что обычно называют «отражение души». Клэрендон улыбнулся успеху – в тот момент он действительно ощущал за собой силу науки. Уже давно он приметил этот случай, и сейчас вырвал жертву у смерти в считаные мгновения. Еще час – и этот человек умер бы. Джонс отметил симптомы задолго до того, как распознал их, и даже распознав – не знал, что предпринять.
Однако не так уж и много абсолютных побед над болезнью известно истории. Альфред Клэрендон, заверив сиделок, что лихорадка не заразна, велел вымыть пациента, соорудить для него компресс и проследить, чтобы он соблюдал строгий постельный режим. Увы, следующее утро принесло мрачную весть: доктору сообщили, что несчастный скончался-таки. Он умер после полуночи в жестоких корчах, чуть ли не до смерти перепугав сиделок своими криками. Доктор, приняв случившееся хладнокровно и не выказав ни малейшего расстройства своей диагностической ошибкой, велел захоронить тело в негашеной извести, а сам отправился на дневной обход.
Два дня спустя болезнь снова дала о себе знать, поразив одновременно троих мужчин, и вспышку черной лихорадки уже не было смысла отрицать. Клэрендон, упорно не желавший отступаться от своего заключения о том, что недуг не является заразным, явно терял авторитет – дошло и до того, что сиделки отказывались смотреть за больными. Эти женщины были отнюдь не из тех, кто жертвует собой во чье-либо благо, – их набирали из преступниц, и они работали лишь ради привилегий, которых не могли получить в пенитенциарном заведении иначе. Теперь цена для них сделалась слишком высока, и они предпочли отсиживаться в камерах.
Но доктор все еще оставался хозяином положения. Посовещавшись с тюремным главой и отправив срочное сообщение губернатору Долтону, он настоял на том, чтобы заключенным обеспечили специальное денежное вознаграждение и пересмотр сроков за особо опасный для здоровья труд, – и таким образом сумел набрать необходимый штат. Теперь ничто не могло стать преградой его решимости, и каждый новый случай заражения он отмечал спокойным кивком. Не ведая устали, он перебегал от койки к койке, меряя шагами огромную каменную обитель скорби. Однако на следующей неделе заболело более сорока заключенных, и пришлось звать медперсонал из города. В это время Клэрендон дневал и ночевал в больнице – спал на койке в конторе начальника тюрьмы.
Затем явились первые глухие предвестники той неистовой бури, которой суждено было вскоре сотрясти Сан-Франциско. Сведения об ужасном недуге просочились наружу, и угроза черной лихорадки нависла над городом мрачной тучей. Репортеры, ценящие сенсацию выше всего на свете, отпустили на волю свое воображение. Их радости не было предела, когда врач, возможно, любивший деньги больше, чем правду, диагностировал у больного в мексиканском квартале черную лихорадку.
Это стало последней каплей. При мысли о том, что погибель подкралась так близко, жители Сан-Франциско просто помешались. Начался тот самый исторический исход, весть о котором вскоре должен был поведать всей стране перегруженный до отказа телеграф. Паромы и гребные лодки, экскурсионные пароходы и катера, почтовые и грузовые вагоны, велосипеды и экипажи, фургоны и тачки – все это спешно приспосабливалось для перевозки как можно большего числа людей. Население Зозалито и Тамальпаиса, расположенных на пути в Сан-Квентин, тоже обратилось в бегство, причем цены на жилье в Окленде, Беркли и Аламеде подскочили до баснословных величин. Возникали палаточные городки, импровизированные поселки выстраивались вдоль забитых до отказа дорог к югу от Миллбри вплоть до Сан-Хосе. Многие искали убежища у друзей в Сакраменто, а те, кто по разным причинам вынужден был остаться, с трудом удерживали парализованный страхом город в работоспособности.
Деловая жизнь Сан-Франциско быстро угасала, если не считать бурной деятельности врачей-пройдох, предлагавших «проверенные препараты» и «средства гарантированной профилактики». На непривычно тихих улицах люди вглядывались друг в друга, пытаясь распознать роковую симптоматику, а хозяева лавок все чаще отказывались обслуживать постоянных клиентов, видя в каждом потенциальную угрозу здоровью. Судебные и юридические структуры начали распадаться, так как чиновники окружного суда один за другим манкировали обязанностями и обращались в бегство. Прекрасно понимавший опасность эпидемии медицинский персонал бежал в массовом порядке, ссылаясь на необходимость отдохнуть среди гор и озер в северной части штата. Ежедневно закрывались школы и колледжи, театры и кафе, рестораны и бары – за одну неделю Сан-Франциско превратился в призрачный, полувымерший город без систем жизнеобеспечения, с умолкшей прессой и пустынными магистралями, по которым изредка проезжали гужевые повозки.
Долго так продолжаться не могло, поскольку даже самый распоследний паникер не мог не заметить, что за пределами Сан-Квентина лихорадка не распространялась: было отмечено лишь несколько случаев тифа, вызванных антисанитарными условиями палаточных городков. Общественные деятели и представители прессы, посовещавшись, стали действовать, призвав на помощь тех же журналистов, что разожгли костер паники. Теперь их жажда сенсации была направлена в более конструктивное русло. В многочисленных статьях и сочиненных прямо в редакциях интервью утверждалось, что доктор Клэрендон держит руку на пульсе событий и не допустит эпидемии, ибо всякое распространение болезни за пределами тюрьмы абсолютно невозможно.
Эта массированная журналистская атака подавила панические настроения, и горожане стали мало-помалу возвращаться. Одним из первейших неожиданных «побочных симптомов» такого обратного исхода послужила газетная полемика, выдержанная в саркастическом тоне: дескать, в ответе за массовый испуг тот, кто первым озвучил страшный диагноз. Возвращаясь в город, снедаемые завистью медики запустили клеветническую кампанию против Альфреда Клэрендона, заверяя общественность, что они точно так же могли бы сдержать лихорадку и что доктор не принял и половины требовавшихся мер.
Клэрендону, утверждали они, сошло с рук гораздо больше смертельных исходов, чем их должно было быть. Даже новичок в медицине смог бы разработать лучший план действий; и если прославленный ученый не сведущ в основах, это как минимум подозрительно. Он явно желал изучать конечные результаты болезни и потому не прописывал лекарства, необходимые для спасения больных. Такая тактика, намекали они, возможно, хороша для осужденных убийц, но не годится для всего Сан-Франциско, где жизнь человека остается пока еще священной и неприкосновенной. Таблоиды охотно гнали в печать все, что могло сгладить воцарившееся смятение и восстановить душевный покой горожан. Клэрендон на эти выпады не отвечал – он только улыбался, а его единственный помощник Сюрама откликался каркающими смешками.
Доктор все чаще целыми днями просиживал дома, так как репортеры начали осаждать ворота решетчатой ограды, которой он обнес территорию своего жилища. Правда, они так и не могли добиться своего, ибо Сюрама следил за неприкосновенностью преграды между доктором и внешним миром. Газетчики, коим удавалось пробраться в переднюю, мельком видели чудное окружение Клэрендона и старались, как могли, описать Сюраму и загадочных худощавых тибетцев. В каждой новой заметке, естественно, все это приобретало преувеличенный вид, и народные массы стали питать к доктору страх, граничащий с неприязнью. Они простили бы ему бессердечие и некомпетентность, но не могли примириться с существованием злорадного служки-насмешника и восьми таинственных азиатов в черных одеждах.
В начале января один особенно настойчивый молодчик из «Наблюдателя» перелез через ограду поместья Клэрендона и стал осматривать внутреннее строение усадьбы, невидимое за деревьями с центральной аллеи. Ловкий и сметливый, он подмечал все: розарий, вольеры, в которых содержались все виды «экспериментальных» млекопитающих от морских свинок до обезьян, бревенчатый клинический корпус с зарешеченными окнами в северо-западном углу двора. Замышлялась большая статья, и пытливый взгляд юноши рыскал повсюду, тщась найти некую зловещую, оберегаемую от общества тайну – или, на худой конец, понять, из чего тут ее можно выдумать. Неизвестно, получилось ли у него это, но вот уйти незамеченным ему точно не удалось: помешал лай Дика, огромного сенбернара, любимца Георгины Клэрендон.
Сюрама, тут же появившийся будто из воздуха, схватил репортера за воротник – тот не успел и слова вымолвить – и, встряхивая, как гончая трясет дичь, поволок на передний двор к воротам. Сбивчивые объяснения и требования отвести его к доктору Клэрендону остались без внимания – Сюрама лишь угрюмо усмехался и тащил добычу дальше. Внезапно нешуточный страх охватил пронырливого газетчика – он страстно возжелал, чтобы безмолвный слуга хоть слово проронил, подтвердив тем самым принадлежность к роду людей и земной реальности. В плену необъяснимой слабости юноша старался не смотреть в глаза Сюрамы, которые, как он знал, должны были находиться в глубине этих впалых черных глазниц. Вскоре он услышал, как открылись ворота, а потом его вышвырнули наружу – в грязь размокшей после недавнего ливня аллеи. Ужас сменился гневом –