услыхав дребезг запиравшихся ворот, юноша встал и, отряхнув с одежды грязь, погрозил обитателям дома кулаком. Когда он повернулся, собираясь уходить, сквозь маленькое окно в спину ему прилетел глухой раскат гортанного, леденящего душу смеха Сюрамы.
Этот молодой человек решил – возможно, вполне справедливо, – что с ним обошлись грубее, чем он того заслуживал, и задумал месть. Он написал фиктивное интервью с доктором Клэрендоном, якобы проведенное в клиническом корпусе. Репортер в красках описал агонию тех, кто содержался там с диагнозом черной лихорадки. Убийственным штрихом в этом пасквиле выступало описание умирающего пациента, который, задыхаясь, просил воды, в то время как доктор держал стакан так, чтобы больной не мог до него дотянуться, и с интересом живодера наблюдал за муками своего подопечного. Выдержанная в сатирически-уважительном ключе, заметка несла в себе двойную дозу яда, настраивая читателей как против самого доктора, так и против его методов. Альфред Клэрендон, говорилось в ней, – вне всяких сомнений, один из самых талантливых и наиболее целеустремленных ученых современности; вот только наука, – не служанка какой бы то ни было одной, пусть даже и самой выдающейся, личности, и едва ли гуманно продлевать чужие страдания в исследовательских целях – бытие быстротечно, как ни крути.
Статья была настолько хороша, что ее перепечатала не одна газета, и с каждой новой публикацией с завуалированных оскорблений и порицаний слетала очередная пелена. Вскоре полосы уже пестрели десятками цитат из фиктивных интервью – одна бредовее другой; но доктор Клэрендон не удостоил опровержения ни одну из публикаций. Когда Джеймс Долтон направил ему телеграмму о том, что сожалеет о сложившейся в прессе ситуации и постарается помочь, Клэрендон в свойственной ему прямолинейной манере ответил, что обращать внимание на пустой брех собак – ниже его достоинства. Высокомерие не покидало его и в трудную пору, когда все усилия были брошены лишь на работу.
Однако пущенная молодым репортером стрела угодила точно в цель: Сан-Франциско накрыла повторная волна паники, характерная для средневековых поветрий. Фигура доктора Клэрендона стала очень удобной мишенью для нападок; казалось, ослепшая общественность возненавидела его даже больше, чем саму болезнь, нагрянувшую в овеваемый благодатными морскими ветрами город.
Позже, обуреваемый нероновыми страстями, молодой репортер внес новые штрихи в клеветническую картину. Памятуя об унижении, нанесенном ему похожим на нежить слугой доктора, он написал мастерскую статью о доме и быте доктора Клэрендона, выставляя их в крайне нездоровом свете, должном свидетельствовать о сумрачном состоянии души хозяина. Костлявого слугу он попытался изобразить одновременно и в потешном, и в пугающем свете – последнее, пожалуй, удалось гораздо лучше, ибо в нем самом еще жил страх от пережитого столкновения с Сюрамой. Молодой газетчик собрал все слухи о нем, развил предположение о дьявольской природе его нетипичной для «дикаря» учености и туманно намекнул, что доктор Клэрендон нашел Сюраму в далеко не самом благочестивом племени таинственной древней Африки.
Георгина, сталкиваясь с поклепом прессы, неизменно падала духом. Часто навещавший ее Джеймс Долтон призывал не расстраиваться по пустякам. Он ведь любил не только ее саму, но и ее брата, в юношескую пору неизменно приводившего его в восхищение необъятностью и красотой ума.
– Все, что они могут сделать, – говорил Долтон, – так это нагородить пустых слов.
– Но эти слова больно ранят, – возражала Георгина. – Альф страдает, хоть и делает вид, что его это не касается. Я-то знаю.
Долтон поцеловал ей руку в галантной манере, тогда еще не утерянной людьми славного воспитания.
– Вам не мешало бы также знать и держать в уме Соломонову истину: «Все проходит – и это пройдет». Я верю, Альф выстоит. Он ведь совсем как Дженнер, Листер, Кох, Брахмачари, Мечников – их выводы тоже приняли далеко не сразу, но теперь их имена вписаны в историю медицины навечно!
Но беспокойство Георгины все же передалось в известной мере и Долтону; вызвано это было не в последнюю очередь тем, что Сюрама, при деланой услужливости, явно старался всячески воспрепятствовать его визитам, а сам доктор будто позабыл обо всех аспектах жизни, что не касались работы в Сан-Квентине. Управляемая Сюрамой моторная лодка доставляла его туда, и даже в пути Клэрендон не терял времени даром, ревизируя свои записи и делая новые пометки. Отчужденность была отчасти привычной и даже ожидаемой; да и лед ее каждый раз вскрывался самим Альфредом, неизменно дружелюбно привечавшим Долтона при личной встрече. Кроме того, в благоприятной среде невмешательства помолвка Джеймса и Георгины стала делом решенным.
Однажды в вечер понедельника, в самом начале февраля, Джеймс Долтон явился в дом с твердым намерением просить у Клэрендона руки его сестры. Калитку открыла сама Георгина. Когда они зашагали вдвоем к парадным дверям, Джеймс остановился приласкать огромную собаку, что подбежала к нему и дружелюбно прыгнула на грудь. В душе он был безмерно рад тому, что сенбернар Дик, любимец Георгины, так тепло принимает его. Выражая свое расположение, пес заставил губернатора сделать почти полный круг вокруг собственной оси и очутиться лицом к фасаду клинического корпуса. С громким лаем Дик бросился к зданию, протиснувшись между тонкими деревцами; помедлил, обернулся – будто приглашая Долтона и Георгину присоединиться.
Переглянувшись, они пошли следом, а пес с готовностью трусил вперед, во двор клиники, подпиравшей остроконечной крышей темное с проблесками звезд небо.
Из-под опущенных штор пробивался свет – Альфред и Сюрама еще работали. Внезапно изнутри донесся приглушенный звук, похожий на плач ребенка. Дик заворчал, а Георгина и Джеймс вздрогнули. Им даже показалось, что они разбирают слова: «Мама! Мама!» Потом Георгина улыбнулась, вспомнив о попугаях, которых Клэрендон всегда держал для опытов, и потрепала Дика по голове, успокаивая. По дороге к дому Джеймс признался, что собирается этим вечером обсудить с Альфредом помолвку. Георгина не возражала: конечно, брат едва ли захочет терять в ее лице преданного управляющего, но хотелось верить, что чинить препоны ее матримониальным планам он не станет.
Позже в дом бодрым шагом вошел Альфред. На лице его было менее угрюмое выражение, чем обычно. Долтон, усмотрев в том добрый знак, приободрился. Доктор крепко пожал ему руку и со свойственной ему иронией спросил:
– Ну, Джим, какие свежие новости с политических фронтов?
Он пристально посмотрел на Георгину, и та под неким предлогом ушла, а двое мужчин сели и заговорили на общие темы. Неспешно предаваясь воспоминаниям о минувших годах, Долтон подводил разговор к своей цели, пока наконец не спросил прямо:
– Альф, я хотел бы жениться на Георгине. Ты благословишь нас?
Выражение лица доктора Клэрендона неуловимо изменилось – казалось, на него легла тень. Темные глаза мимолетно сверкнули, но почти сразу же взгляд Альфреда вновь потух.
– Боюсь, нет, Джеймс. Моя сестра десять лет назад и сейчас – два разных человека. У нее есть обязанности, обязательства – не только передо мной, но и перед медициной в целом. Ее место здесь. Лишь благодаря ей моя работа возможна. Учитывая нависшую над городом опасность, было бы просто преступно помышлять о подобной капитуляции.
– Альф! – решился возразить Джеймс. – Что за ребяческий эгоизм, где же твое чувство меры, друг? Сестра ведь не Сюрама и не кто-то другой, без кого эксперимент невозможен, она всего лишь ведет хозяйство. На это место ты без труда сыщешь кого угодно. Она любит меня и согласна быть со мной! Не делай из нее невольницу своих амбиций – и какое, в конце концов, право…
– Хватит, Джеймс! – Клэрендон закаменел. – Правом на решение наших домашних дел обладают исключительно члены семьи. Они касаются лишь нас, а всякие чужаки…
– «Чужаки»! Вот как ты называешь того, кто… – Долтон возмутился безмерно.
– Всё так, чужаки для семьи, а с этого момента – и для моего дома, – прервал его доктор. – Долтон, ваша наглость не ведает границ!
И Клэрендон вышел из комнаты, не подав на прощанье руки. Джеймс сидел совершенно опустошенный до самого прихода Георгины. По ее лицу было очевидно, что она поговорила с братом. Долтон порывисто обнял ее за плечи.
– Георгина! Ты понимаешь, что он хочет сделать? Раньше между нами стоял твой отец, теперь – Альф…
– Джеймс, – тихо спросила она, – ты веришь в то, что я люблю тебя?
– Что за вопрос – верю, конечно же!
– Тогда, если и ты меня любишь, тебе придется подождать. Не обращай внимания на резкость Альфа. Он сейчас как никогда нуждается в сочувствии. Всё из-за его напряженной работы и споров вокруг нее. Он утомлен сверх меры – может показаться, что это не так, но только со стороны. Мне виднее – я-то знаю его всю жизнь. Он боится, что сдастся, что ноша окажется слишком тяжела для него, – и отгораживается ото всех грубыми манерами. Пойми, он не желает никому зла. Пойми – и прими, хорошо? – Она сделала паузу, а когда Джеймс кивнул и прижал ее руку к своей груди, закончила: – Так обещай же мне быть терпеливым. Я должна оставаться с ним. Должна!
Какое-то время Долтон стоял, молча опустив голову в благоговейном поклоне. Женщина эта заслуживала звания праведницы гораздо больше иных, оное звание носящих, и такой преданной любви ему нечего было противопоставить.
Быстро попрощавшись, Джеймс, чьи глаза были полны слез, даже не заметил Сюраму, выходя за отворенные тощим слугой ворота. И только когда створки сомкнулись, он словно проснулся, услышав ставший уже знакомым зловещий каркающий смех странного ассистента, которого Георгина звала не иначе как злым гением своего брата. Удаляясь твердым шагом, Долтон принял решение быть настороже, чтобы помочь старому другу и его сестре при самых первых знамениях беды.
Пересуды касательно эпидемии не утихали, и Сан-Франциско единодушно отворотился от доктора Клэрендона. Случаи заболевания за пределами тюремного двора были единичны, и почти все приходились на бедные мексиканские кварталы, погрязшие в антисанитарии и то и дело охватываемые каким-нибудь недугом, но это не мешало ни политикам, ни обывателям обвинять доктора во всех смертных грехах. Оставался на его стороне лишь Долтон, и против него поспешили объединиться противники их обоих с твердым намерением продавить закон, по которому право назначения руководителя того или иного лечебного заведения переходило от главы исполнительной власти к специально организованным общественным комитетам.