Активнее всех выступал главный помощник Клэрендона, доктор Джонс. Связанный с председателем попечительского совета тюрьмы кровным родством, он завидовал патрону и мечтал, направив волну общественного негодования в нужное русло, вытеснить именитого и независимого ученого, чтобы занять его место. У Джонса были все те качества, коих чурался Альфред Клэрендон: карьеризм, корыстолюбие, склонность к оппортунизму. Пользуясь полной информационной дезориентацией доктора, последовавшей после ссоры с Долтоном, Джонс принялся готовить операцию, в результате которой место в Сан-Квентине однозначно перешло бы к нему. Клэрендон, думавший, что Долтон не станет держать на него зла, упустил тот момент, когда право назначения и смещения по закону перешло в совершенно иные руки. Привыкший легко получать желаемое, он воображал, что фортуна все еще на его стороне.
В первую неделю марта, через день-другой после принятия закона, председатель совета тюрьмы прибыл в Сан-Квентин. Клэрендона не было, но доктор Джонс с радостью провел важного посетителя – своего же дядю – по огромному лазарету, задержавшись лишь у палаты для больных, страдавших от той самой лихорадки, которая стала печально известной благодаря панике, раздутой усилиями прессы. К этому времени, невольно проникшись уверенностью Клэрендона в том, что лихорадка не заразна, Джонс с улыбкой объяснил дяде, что бояться нечего, и предложил осмотреть пациентов, в особенности одного из них. Это был работяга, исхудавший до такой степени, что ребра торчали, – а ведь прежде он был настоящим гигантом, полным сил и энергии! Теперь же несчастный медленно и мучительно умирал. И все лишь потому, изображая праведный гнев, заявил Джонс, что самоуверенный фанфарон Клэрендон не считает нужным дать ему необходимое лекарство.
– Уж не хотите ли вы сказать, – воскликнул председатель, – что доктор Клэрендон прямо отказывает этому больному в спасительном средстве?
– Истинно так, – горячо ответствовал доктор Джонс. Впрочем, он сразу замолчал, едва дверь открылась и в палату вошел сам Клэрендон. Холодно кивнув Джонсу, он окинул нового посетителя хмурым взглядом.
– Доктор Джонс, мне казалось, вы знаете, что этого больного вообще нельзя беспокоить. И разве я не говорил вам, чтобы посетителей не впускали без специального разрешения?
Прежде чем племянник представил своего начальственного родственника, председатель сам вмешался в разговор.
– Прошу меня простить, доктор Клэрендон, но правильно ли я понял – вы отказываетесь дать этому человеку лекарство, которое может спасти ему жизнь?
Клэрендон, не сводя с него ледяных глаз, ответил с металлом в голосе:
– Вопрос ваш в высшей степени неуместен, сэр. Я здесь главенствую, а посетители сюда вообще не допускаются. Пожалуйста, немедленно покиньте палату.
Председатель совета, втайне обладавший недюжинным актерским дарованием, ответил с бóльшим высокомерием, чем того требовал случай:
– Боюсь, вы меня неправильно поняли, сэр! Здесь я, а не вы, как изволите выражаться, главенствую. Вы имеете честь разговаривать с председателем совета тюрьмы. Более того, скажу без обиняков, я считаю вашу деятельность подрывной по отношению к благополучию заключенных и должен известить вас о вашей отставке. С сего момента руководить будет доктор Джонс, так что если вы намерены оставаться здесь до официального решения – будьте любезны подчиняться ему.
Настал великий миг в жизни Уилфреда Джонса. Ни до, ни после ему уже не доводилось переживать подобного триумфа; посему нет нужды питать к нему неприязнь. В конце концов, он был не столько плохим, сколько мелочным человеком, полным меркантильных порывов.
Клэрендон застыл на месте, уставившись недоуменно на председателя, но в следующий миг по торжествующему лицу доктора Джонса понял, что имеет место нечто действительно значимое.
– Не сомневаюсь, что вы именно тот, кем мне представляетесь, сэр, – ответствовал он с подчеркнутой вежливостью. – Однако смею напомнить: назначен я был губернатором штата, и, хвала небесам, только он имеет право это назначение отозвать.
Председатель и его племянник по очереди смерили доктора пораженными взглядами – в их головах не укладывалось, что образованный человек может быть до такой степени несведущ в политической жизни штата. Однако опытный чиновник, оценив обстановку, быстро нашелся и подробно изложил Клэрендону поправки, внесенные в законодательство.
– Будь у меня хоть малейшее подозрение, что поступающие жалобы не имеют под собой правдивого основания, я отложил бы вынесение решения, но прецедент с этим несчастным и ваше заносчивое поведение не оставляют мне выбора. Итак…
– Итак, – перебил его доктор Клэрендон, – главный здесь по-прежнему я, и я настаиваю, чтобы вы немедленно покинули помещение.
Побагровев, председатель рявкнул:
– Да кем вы себя возомнили, черт вас дери? Вы хотя бы отдаете себе отчет в том, с кем разговариваете? Спесивый наглец, вы уво…
Закончить мысль ему не удалось: объятый черным пламенем ненависти, доктор нанес двойной удар – сначала левой и тут же правой – со столь сверхъестественной силой, какой никто бы в нем не заподозрил. Исключительной оказалась и точность атаки: бывалый боксер позавидовал бы такому результату. Оба противника – и председатель, и доктор Джонс – были сражены наповал. Обрушившись на пол, они лежали без каких-либо признаков сознания.
Клэрендон, внешне совершенно невозмутимый, взял шляпу с тростью и вышел, чтобы присоединиться к сидевшему в лодке Сюраме. Лишь когда они тронулись в путь, доктор дал словесный выход снедавшей его ярости. С перекошенным лицом он призвал на головы своих врагов чуму, холеру и проказу, и даже Сюрама содрогнулся и, сотворив древний оберегающий знак, не описанный ни в одном справочнике верований, впервые забыл рассмеяться.
Георгина всеми силами пыталась умерить нанесенный брату ущерб. Доктор возвратился домой разбитым. Пройдя в библиотеку, он без сил опустился в кресло и застыл в напряженно-недоброй задумчивости. Она с ходу принялась успокаивать его, уговаривая взглянуть на все происшедшее с присущим ему хладнокровием. Касайся вопрос его личного благополучия, доктор смирился бы, но утрата базы для научных исследований значила куда больше: одним росчерком был поставлен крест на работе, ведущей его к открытию универсального лекарства против лихорадки.
Георгина напомнила, что болезнь может принять вялотекущую форму, а то и вовсе рецидивировать с новой силой, и тогда тюремный комитет будет попросту обязан обратиться к нему снова.
– Вялотекущая форма или рецидив? – мрачно усмехнулся доктор. – Разумеется, так оно и будет! Проще всего закрыть глаза на правду! Слепы невежды, плохие работники близоруки – такие не делают открытий. Никогда! Наука равнодушна к глупцам и посредственностям. И они еще смеют называть себя врачами! Сама подумай – пройдоха Джонс будет начальствовать надо мной! Это просто смешно! – В последние слова было вложено столько желчи и злобы, что Георгина невольно вздрогнула.
Обитель Клэрендонов надолго погрузилась в уныние. Доктор пал жертвой чернейшей депрессии и наверняка уморил бы себя голодом, если бы не Георгина, ежедневно отводившая его к столу и заставлявшая съесть хоть что-нибудь. Журнал наблюдений сиротливо пылился на столе в библиотеке, а гордость доктора, миниатюрный золотой шприц с сывороткой против лихорадки, чей резервуар крепился на широком золотом кольце, был убран в футляр, там же, с журналом, и оставленный. Все планы Альфреда Клэрендона, все его стремления к открытиям будто улетучились. Он даже ни разу не поинтересовался делами в клинике, где сотни склянок с культурами сгрудились на полках, напрасно ожидая ученого.
Экспериментальное зверье, здоровое и сытое, радовалось вечно юным лучам весеннего солнца. Прогуливаясь в садах, Георгина чувствовала себя неуместно счастливой, понимая, что скоро этому ощущению, вероятно, наступит конец. Бездеятельность брата в чем-то была спасением – спасением ее души от вечных тревог и волнений, и втайне она наслаждалась сей вынужденной паузой. Восемь слуг-тибетцев тихими тенями скользили по дому, делая свою обычную работу – Георгина следила за тем, чтобы заведенный порядок поддерживался даже без прямого хозяйского наказа.
Предпочтя науке и известности домашний уют, Клэрендон, безропотно сносивший хлопочущую вокруг него Георгину и целиком отдавшийся воле ее предписаний и указаний, впал в безмятежную апатию. В той тихой и блаженной гавани, какую представлял ныне собой дом Клэрендонов, откровенно несчастным оставался лишь Сюрама, заскучавший без своих мрачных обязанностей по препарированию подопытных животных и потому не считавший нужным скрывать свою неприязнь к сестре хозяина. Раз за разом он навещал доктора и почти просительным тоном осведомлялся, есть ли какие-либо новые поручения, не планируются ли новые эксперименты; однако ответом ему было лишь рассеянное покачивание головой, а иной раз его и вовсе игнорировали. В такие моменты он, тихо бранясь на лишь ему ведомом языке, удалялся в свои покои, где за запертыми дверями подолгу медитировал – протяжные напевы мантр перемежались макабрическими ритуальными песнопениями, приводившими Георгину в ужас.
Воцарившаяся в доме застойная атмосфера крайне отрицательно сказывалась на нервах девушки, а самым тяжким испытанием стало затянувшееся бездействие брата; пусть она и не разбиралась в медицине эпидемий, но уж с точки зрения элементарной психиатрии состояние Альфреда никак нельзя было назвать удовлетворительным. Упадок сил и сплин, пришедшие столь резко на смену привычному деятельному фанатизму, могли в итоге погубить его.
Ситуация переломилась в конце мая. Предвестники перемен – присланная Сюраме бандероль с алжирским почтовым штемпелем, источавшая причудливую вонь, и редкая для Калифорнии ночная гроза, грянувшая в ту ночь, когда зловещий препаратор неистовее обычного распевал свои монотонные мантры за запертой подвальной дверью, – не укрылись от внимания Георгины. Собирая утром цветы в саду, она приметила брата в библиотеке. Альфред в необычно бодром расположении духа метался от полки к полке, облаченный в халат. Поспешив расставить по вазам цветы, Георгина помчалась в библиотеку, но брата там уже не было – судя по всему, он ушел работать в клинику. Понимая, что, если ее предположение верное, ждать его к завтраку бесполезно, она поела одна и оставила небольшую порцию на очаге, чтобы быстро разогреть в случае, если он все же улучит минутку и вернется подкрепиться. Но Альфред, верный себе, не снисходил до дел земных и не вел счет времени. Он не вернулся и к самой ночи, видимо, всецело поглощенный новым длительным экспериментом. Георгине не хотелось отправляться на покой, не поговорив с братом о его неожиданном выздоровлении, но в конце концов она поняла, что ждать бесполезно, написала ему записку, положила ее на стол в библиотеке и возвратилась в спальню. Ворочаясь без сна, она услышала, как входную дверь кто-то открыл, а потом аккуратно затворил. Выходит, эксперимент продолжался всю ночь. Желая убедиться, что брат хотя бы поужинал, Георгина поднялась с кровати, наскоро оделась и спустилась по лестнице к библиотеке.