существенную помощь, но разве не я всегда по мере сил тебя поддерживала? Ты и сам не раз хвалил меня за это!
Клэрендон пристально оглядел сестру.
– Да, – произнес он отрывисто, выходя из комнаты, – всё так, ты содействуешь мне во всем постоянно. Возможно, у меня еще возникнет надобность в твоей поддержке.
Он вышел из дома на передний двор, и Георгина последовала за ним. Они двинулись на свет фонаря, горевшего поодаль за деревьями, и вскоре увидели Сюраму, склонившегося над крупным телом, простертым на земле. Клэрендон демонстративно отвернулся, но Георгина, приглядевшись, вскрикнула и побежала вперед. Дик, огромный увалень-сенбернар, лежал у ног ассистента неподвижно, с воспаленными глазами и высунутым языком.
– Он болен, Альф! – обернулась она к брату. – Сделай же что‐нибудь!
Доктор кивнул Сюраме. Тот забормотал на неизвестном Георгине языке.
– Отнеси его в клинику, – распорядился Клэрендон. – Боюсь, Дик заразился лихорадкой.
Слуга взял пса за шиворот – как и Тсампу совсем недавно – и молча потащил к зданию близ аллеи. Задержавшись на мгновение, он обернулся, посмотрел сначала на Георгину, потом перевел встревоженный взгляд на доктора. Неужто – или ей то показалось? – Сюрама просил Альфреда спасти собаку? Человек, стрелявший в Тсампу! А ведь она так и не подвела брата к этой теме – но не потому ли, что сама страшилась правды, которая может открыться, и того, какой след оставит эта правда на ее отношении к Альфу?
В тот же момент Георгина решила проследить за ними – и либо же убедиться в своей догадке, либо с облегчением понять, что все ее опасения напрасны. Как же хотелось поверить в последнее! Обычно Альфред не приветствовал ее нахождение вблизи клиники – более того, всячески препятствовал ему, – но, в конце концов, неужели не имеет она право знать?
Дождавшись, пока обе фигуры – и Сюрама, и ее брат – скроются за дубовыми дверьми, она, глубоко вздохнув, подкралась ко входу. Обычно Альфред запирал клинику за собой, но в этот раз, видимо, его невротизм сыграл ей на руку. Погруженный в неестественный полумрак коридор встретил ее могильной прохладой. Ориентируясь больше на слух, чем на знание внутреннего устройства здания, в котором ей приходилось бывать нечасто, Георгина наконец остановилась у одной из дверей – на этот раз запертой, – из-за которой неслись голоса, принадлежавшие, очевидно, Сюраме и Альфреду. Судьбе недавно уже было угодно сделать ее невольным слушателем; теперь же она притаилась у запертой двери, направляемая личной волей – и, быть может, именно поэтому услышанное подвергло непростому испытанию ее сердечное равновесие и прочность нервов.
Доктор, похоже, вступил со своим слугой в ожесточенную перепалку. Услышанных Георгиной речей оказалось достаточно, чтобы пробудить самые дикие страхи – и подкрепить наихудшие опасения. Она вздрогнула, когда голос брата резко взвился, и в нем зазвучали исступленные нотки:
– И это ты, ты советуешь мне смириться и отступиться? Кто, если не ты, все это начал? Я ведь и думать не смел о том, что есть Великие Древние и тот хаос, что они несут! Я был лишь ученый, пытливый ум… на свою беду, я вывел тебя из той пустыни вместе со всеми дьявольскими знаниями! Ты меня подстрекал, а теперь предлагаешь пойти на попятный? Ты ничего не делаешь, твердишь – не нужно спешки, не нужно спешки, а сам мог бы уже давно помочь. Ведь пойми, я в растерянности, я не знаю, что делать, а ты знал, наверное, еще до того, как человек научился мыслить! Как же это похоже на тебя, ты, отродье веков – начать то, что не желаешь или не в силах остановить!
Сюрама в ответ недобро усмехнулся.
– Здравый ум покинул тебя, Клэрендон, и лишь поэтому я согласен выслушивать твой пустой брех – хотя могу обратить тебя в ничто, в пыль, пущенную по легкому ветерку. У тебя были все необходимые слагаемые в нужных пропорциях, но, смотрю, тобой овладело глупое, банальное маниакальное помешательство! Что за блажь – убить собаку сестры! Во всяческой живой твари ты видишь только экспериментальный материал. И потому ты поступил с псом так же, как с мексиканским мальчишкой, как с Тсампой и остальными. Это не бескорыстная страсть ученого, а постыдная жажда убийства. Ты желал держать все под контролем – но отныне событиям подконтролен ты сам. Я оставлю тебя рано или поздно, Клэрендон. Мне казалось, ты человек воли, но, верно, и я могу ошибаться. Нужно искать других адептов, а ты себя исчерпал!
В ответе доктора смешались страх и ярость:
– Следи за собой! Есть ведь силы и выше тебя. Не зря я побывал в Китае. В «Аль-Азифе» записано такое, что неведомо и твоему племени! Оба мы погрязли в рискованных поисках, но глупо думать, что тобой просчитаны все мои ходы. В Йемене я внимательно слушал рассказ путешественника, вернувшегося из Безымянного Города и видевшего своими глазами, кто возносит в его подземных святилищах молитвы древним богам! Йа! Шаб-Ниггурат! Черная Козлица лесов и Легионы Младых!
– Умолкни, червь презренный, – оборвал доктора Сюрама. – Для меня твои слова ничего не значат. Формулы и формулировки, формулировки и формулы… всегда я был выше этого. Сейчас мы обретаемся в материальном мире и действуем по его законам. На твоей стороне только горячность помешательства, на моей – револьвер, и стоит тебе вывести меня из себя, будь уверен, моя рука не дрогнет.
Георгина не стала слушать ответ брата. Нетвердым шагом она направилась по коридору, к дубовым дверям, за спасительным глотком свежего воздуха. Кризис наконец назрел – ей следует немедля обратиться за сторонней помощью, если она еще хочет спасти своего брата, тонущего в кромешных пучинах безумия.
Четверть часа спустя, сидя в одиночестве в своей затемненной комнате, она вынесла окончательное решение. Помочь ей мог только Джеймс Долтон. Он сильнее и умнее ее, а его влюбленное сердце и сострадание к Альфу смогут подсказать ему верный выход. Он знает ее брата с детства и сможет образумить его, пока еще не слишком поздно.
В клинике до сих пор горел свет, и она с тоской взглянула на ставшее вдруг таким ненавистным здание с решетками на окнах. Надев шляпу, Георгина бесшумно покинула дом. На Джексон‐стрит она поймала извозчика, который довез ее до телеграфной конторы, где ею была тщательно и вдумчиво написана телеграмма для Джеймса – с просьбой немедленно вернуться в Сан‐Франциско в связи с делом, чрезвычайно важным для них всех.
Послание Георгины порядком озадачило Джеймса Долтона. От Клэрендонов не было вестей с того самого памятного февральского вечера, когда Альфред отлучил его от своего дома. Он, в свою очередь, также воздерживался от контактов – даже при желании выказать Альфу сожаление по поводу скоропалительного смещения. Губернатор целиком и полностью посвятил себя упорной борьбе с политическими кознями за право назначения должностных лиц и тяжело переживал отставку человека, который, несмотря на разлад, представлялся ему совершенством медицинской компетенции.
Сейчас, прочитав сию явную просьбу о помощи, Долтон терялся в догадках. Зная, что Георгину трудно заставить волноваться по пустякам – она-то никогда не была склонной к паникерству, – он, не теряя времени даром, взял билет на поезд, отходивший из Сакраменто через час, а по прибытии в Сан‐Франциско отправился прямиком в городской клуб, откуда направил к Георгине посыльного с письмом, уведомляющим, что он уже в городе и находится в полном ее распоряжении.
Тем временем в доме Клэрендонов все замерло. Там царило затишье, обычно наступающее перед бурей: тучи зла уже сгустились над имением, готовые разразиться гибельным дождем.
Двадцать восьмое мая – тот день, которому суждено было надолго отложиться в памяти калифорнийцев, – началось очередным непогожим утром. Георгина расхаживала по пустым комнатам, не находя себе места и чувствуя, как сдают ее многострадальные нервы. Брата не было, он заперся в клинике с Сюрамой. Приходила Маргарет с письмом Джеймса, взятым у курьера; в библиотеке Георгина нетвердой рукой написала коротенький ответ и попросила служанку доставить его Долтону как можно скорее. Старушка ушла, а она села в кресло и напряженно застыла. Казалось, каждый час вырождался в бесконечный стазис; библиотеку от угла до угла заполняли угрюмые тени, захватывавшие стены и целые полки с антикварными книгами, открывать которые ей было бесполезно, ибо написаны они были в лучшем случае на совершенно неизвестных ей языках, в худшем – вязью криптографических знаков, строчки из которых перемежались гравюрами, повергающими в ужас, если представить, что существа, практики и обряды, запечатленные в них, могут иметь место в действительности.
Когда перевалило далеко за полдень, в холле раздались шаги. Вспыхнули газовые рожки в люстре под потолком, разгоняя тени, и в библиотеку вошел Альфред. Беспорядок в одежде делал этого по-своему величественного человека поистине маленьким и жалким, но хуже был блуждающий взгляд.
– Георгина? – робко окликнул он ее, потоптался на месте, обернулся лицом к креслу. – О господи…
На какое-то мимолетное мгновение в его глазах вспыхнул прежний свет заботы, когда он заметил впавшую в бессильное оцепенение сестру; и тут же выражение лица доктора сильно преобразилось. Неожиданное озарение, нерешительность, вина и испуг – все это смешалось в некую маску пристыженной обреченности.
– Господи, Георгина, ты больна. Только погляди на себя в зеркало. Ты вся бледная, – тщательно подбирая слова, заговорил он.
Хотя ее самочувствие действительно оставляло желать лучшего, она нашла силы слабо улыбнуться:
– Нет, Альф. Все в порядке. А вот тебе нужно отдохнуть.
– Обо мне не беспокойся. – Он приблизился к ней, аккуратно приложил пальцы к ее запястью. – У тебя замедленный нитевидный пульс, бледнота, слабость, нервное истощение… это ведь… – он отстранился, опуская руки, – …это симптомы лихорадки на ранней стадии.
И в том, как сузились его глаза, выдававшие плохую, вымученную игру, было что-то по-настоящему страшное. Какие мысли посещали сейчас его?