Доктор прервался, набрав воздуха в грудь.
– Я не хочу умалять свою вину, но Сюрама здесь – первоисточник всех бед, – заявил он. – Увы, не смог до конца прояснить тебе его природу – о, я и сам не знаю, что он на самом деле из себя являет, да и не думаю, что знание это, в итоге, будет хоть что-нибудь значить. Не уверен даже в том, что его вообще можно назвать живым существом! Я руководствовался исключительно благой целью. Я желал избавить мир от смертельной болезни. Мне не повезло – и я был достаточно безрассуден, чтобы не заявить об этом во всеуслышанье. Знай, никакого антидота мной получено не было. Я лгал. Естественную науку я с легкой душой променял на оккультную – и далее углублялся в столь странные дебри, что иной раз отказывался верить в то, о чем твердили все эти странные люди, что попадались мне в процессе моих изысканий. А твердили они, в общем-то, об одном – мир, Джеймс, дьявольски стар. Мы ошибаемся в своих исчислениях. Задолго до того, как зародилась наша цивилизация, успела прийти в упадок не одна чуждая, совершенно от нас отличная. Их культура, знания, открытия и болезни – все кануло в Лету. Но остались на Земле такие места, где время течет иначе, храня тех, кому должно покоиться в руинах истории. Лемурия и Атлантида ушли на дно – но можем ли мы быть уверены в том, что это была стихийная гибель, а не радикальный и спланированный способ самосохранения? Великий Боже, остается лишь надеяться, что ничто из упокоившегося под толщей вод никогда не будет поднято на поверхность!
Цепочки, по которым передается тайное знание, запутаны, и с каждым новым звеном, с каждым новым циклом смысл искажается – но не настолько, чтобы человек, вооруженный эрудицией и смекалкой, не смог бы вычислить истоки и отделить правду от вымысла. В медицине я постиг все, в оккультизме я постиг куда больше! Уйдя в пустыню, которой даже не дали имя картографы, я спустился в погребальные залы в песках и отыскал там Сюраму. Он был мертв, как и твердили мне люди, знавшие место захоронения, – но я, используя свои медицинские познания, заставил это черное сердце биться вновь!
Я знаю, ты мне не веришь. Знаю, у тебя назрело много вопросов – если он столь древний, то почему говорит на английском без акцента так же легко, как и на любом другом человеческом языке? Как вышло так, что он умеет обращаться с револьвером и медицинским оборудованием? Как обратился к нему я и почему он вообще согласился последовать за мной? Я рад был бы ответить, если бы был хоть в чем-нибудь уверен. Это дьявольский ум, Джеймс… неслыханный гений! Это он, а не я, знает, как разбудить черную лихорадку и, возможно, как остановить ее! Ты еще не понял? Ты все еще наивно полагаешь, что это болезнь, занесенная из природного очага в Тибете? Все не так. Прочитай, о чем пишет Миллер в статье! Он вывел универсальный антидот, который покончит со всеми видами лихорадки, как только его научатся правильно адаптировать и применять. Именно этого я хотел достичь, но свернул не на тот путь… и вот теперь – повержен.
Ты поражен тем, что эта статья так подействовала на меня? О, как же поздно! Как же поздно спасать меня, но других – еще нет! Прости… я, кажется, уже заговариваюсь… болезнь берет свое. Я сказал, что ты так и не догадался, в чем дело… как бы ты мог! Миллер пишет, что вылечил семерых больных, так? Ключевой элемент здесь – постановка диагноза! Миллер только предполагает, что имеет дело с черной лихорадкой. Погляди… страница пятьдесят один… вот. Прочитай вслух. Понимаешь теперь? Больные с побережья Тихого океана не выказывали улучшения после его лекарства. Поразительно, говорит он, но их случаи даже не похожи на черную лихорадку, известную науке. Конечно же – то были мои больные! И от их болезни антидота на всем белом свете еще не придумали! Почему я так убежден, спросишь меня? Потому что их болезнь свойственна иному миру! Ее возбудитель взят откуда-то еще, одному Сюраме ведомо откуда, потому что в своей крови он пронес его сюда! Он пронес – а я распространял! Вот и вся тайна, Джеймс, вот ради чего я добивался должности, вот что я все это время творил на самом деле – заражал людей посредством подкожных инъекций! Никакой науки – одно только убийство. Одно нажатие пальца, и зараза внесена в кровь! Мне льстило смотреть, как твари божьи извиваются и корчатся, кричат, а их рты покрываются пеной. Животные, заключенные тюрьмы, дети, слуги… черт, и почему бы не она!
Голос Клэрендона надорвался. Он согнулся, тяжело дыша.
– Вот… – пробормотал он. – Вот так я и жил, Джеймс… и Сюрама хвалил мое рвение, пока не понял, что ничто уже не способно остановить меня. Даже он стал меня бояться! Пробовал отговаривать… но сейчас я получил последнюю жертву. Последний эксперимент! Хороший подопытный материал, Джеймс – я здоров, я дьявольски здоров. Какая, однако, ирония – следить за собственным, а не за чьим-то, угасанием… никакого удовольствия… как жаль… как жаль…
Корчи доктора вспыхнули с новой силой, и Долтон, бессильно наблюдавший за ними, с грустью понял, что не может сейчас даже в полной мере пожалеть умирающего. Насколько рассказ Альфреда был вздором, а насколько – кошмарной истиной, он не мог для себя решить. Но, во всяком случае, он, знающий теперь, что лихорадка не заразна, без страха посадил Клэрендона в кресло и тихо осведомился, что может для него сделать. Но делать было уже нечего. Альфред шепотом просил извинить его за все нанесенные оскорбления и доверил свою сестру заботам друга.
– Береги ее, – выговорил он одышливо. – Она заслуживает спокойной жизни. Так долго потакать маньяку… сделай что-нибудь, Джеймс… сделай так, чтобы она не узнала… слишком много.
Голос его сошел на нет. Служанка уже спала, и Долтон по лестнице поднялся в комнату Георгины. Она держалась хорошо, но лик ее был бледен. Крики Альфреда напугали ее, но Джеймсу она поверила до конца – даже после того, как он указал ей на фигуру, лежавшую без сознания в кресле, и попросил возвратиться в свою комнату и не беспокоиться, какие бы звуки она ни услышала. Долтону не хотелось, чтобы смерть брата – несомненно, не из легких, – настала у нее на глазах. Он попросил ее поцеловать Альфреда на прощанье, покуда он еще покоился бесшумно и недвижимо, совсем как тот хрупкий юноша, каким был в годы счастливого детства.
Таким она и оставила его – странного, одержимого, опередившего время гения, которому она так долго была преданна; и образ, оставшийся в ее сердце, был незапятнан и люб.
Долтону же до конца жизни пришлось хранить куда более мрачные воспоминания. Затянувшееся ночное бдение над судорожно бьющимся и бессвязно кричащим безумцем оставило на нем неизгладимый отпечаток. О том, что услышано было из воспаленных уст умирающего, он не осмелился бы поведать даже самому близкому – или даже безнадежно несведущему – человеку. Долтон еще долго потом благодарил Всевышнего за невежество в определенных научных областях, сделавшее почти все откровения доктора таинственными и лишенными для разумения губернатора смысла.
Под утро Клэрендон пришел на краткий миг в себя и быстро заговорил:
– Джеймс, я не сказал тебе, как распорядиться всем тем, что после меня останется. Вымарай все греческие записи и отошли мою тетрадь Миллеру. Шли и все прочие заметки, какие только сможешь отыскать. Он видный специалист, и его статья тому подтверждение. Твой друг в клубе сказал правду. Но все, что содержится в клинике, необходимо истребить. Все без исключения, живое ли, мертвое. Великое поветрие дремлет в стоящих на полках пробирках. Все нужно предать огню! Если хоть гран уцелеет, Сюрама этим воспользуется. Ему также надлежит сгореть в том огне! Нельзя оставлять ему ни единого шанса! Убийством это не будет – Сюрама не человек. Тебя воспитывали в почтении к религии, так вспомни же священные тексты – «ворожея не оставляй в живых», так ведь там говорится? Огненная кара – вот чего он заслуживает. Только от огня он смертен… так и предай огню эту нечисть, с которой я имел неосторожность спутаться!
Доктор Клэрендон приподнялся в кресле, его голос сорвался на хрип. Следующий же приступ поверг его обратно, загоняя в глубокий обморок. Джеймс Долтон устроил Альфреда поудобнее в кресле и укутал шерстяным одеялом. Не могут ли его слова быть преувеличением? Плодом переутомления, нервного срыва? Быть может, старый добрый доктор Макнил сможет исцелить его? Борясь с усталостью, губернатор мерил напряженными шагами комнату. Но волнения ночи поистине стали испытанием для его душевных сил. Намереваясь минутно перевести дух, он опустился во второе кресло у стола – и вскорости забылся в глубоком сне.
…Долтон вскочил с кресла – в глаза бил слепящий свет. Секундная мысль о том, что настало утро, пришла ему в голову – но до утра, как он почти сразу понял, было еще далеко. Потерев слипавшиеся глаза, он увидел, откуда исходил яркий свет.
Клиника пылала. Сделанные из прочных досок стены строения уже не сдерживали пробивающееся сквозь них наружу с гулом и треском мощное пламя. То была кара огненная, коей так желал Клэрендон, и Джеймс Долтон подумал, что какое-то необыкновенное горючее вещество обязано было содействовать этому пожару – во всяком случае, обыкновенная сосна или красное дерево не могли так пылать.
Убедившись, что друга нет в кресле, губернатор, обуреваемый дурным предчувствием, отправился на поиски Георгины. Они почти сразу же повстречались с ней в холле – ее тоже разбудило зарево огня.
– В клинике пожар! – воскликнула она. – Где Альфред?
– Он скрылся, пока я спал! – ответил Долтон, протягивая к ней руки.
Отведя ее в комнату, он пообещал немедленно отправиться на поиски Альфреда, но Георгина, качнув головой, притянула его к себе.
– Мне кажется, он мертв, Джеймс. С осознанием краха… и взятого на себя греха… он не смог бы жить. Я слышала, как он ссорился с Сюрамой, и знаю, какие преступления тут вершились… он мой брат, но так будет лучше.
Бушевавший снаружи огонь слал чрез открытое окно необычные отсветы. Когда сквозь шум пожара к ним пробились визгливые, хохочущие завывания, они обратились лицом к пламени – и то ли увидели, то ли лишь почудилось им, что средь языков огня, целиком поглотивших фасад клиники, извивается, плюясь искрами и рассыпаясь тысячью угольев, какая-то монструозная, кошмарная фигура небывалого роста. Вдруг с неба сошел громовой раскат, и необычно яркая молния поразила эту фигуру с точностью пущенной стрелы. Визг и хохот сменились истошным, яростным, тоскливым воплем адской муки. Вопль тот долго затихал, оставляя после себя звенящее эхо, а пламя вскоре приняло обычную форму. Нечто, бесновавшееся в его сполохах, исчезло.