Джеймс и Георгина стояли не шевелясь, выжидая, когда уляжется огонь. Прибыли пожарные – но, на счастье, слишком поздно, чтобы клинику можно было спасти.
В бледном свете утра Джеймс мягко сказал Георгине, которая плакала, склонив голову ему на грудь:
– Здесь нет ничьей вины, а свою Альфред искупил. Похоже, он и поджег клинику. Он сказал мне, что только так можно предупредить человечество от величайших опасностей.
«Какой все же был человек, – думал он тем временем, – великий во всем, и в благах, и в прегрешениях своих… жаль только, что никому не дано будет понять весь его труд – великий труд за гранью зла и добра. Твой брат, Георгина, затмил даже самого Аполлония Тианского в своих поисках… но пусть он останется в наших сердцах только тем маленьким Альфом, желавшим стать медиком и облегчить участь тысяч страждущих. Так будет лучше. Так действительно будет лучше для всех».
Днем нерасторопные пожарные разобрали развалины и отыскали два скелета с фрагментами почерневшей плоти – только два, ибо, как выяснилось не без помощи случайных свидетелей, все слуги-тибетцы покинули имение незадолго до пожара и скрылись в неизвестном направлении, а «экспериментальный материал» сгинул в поглотительных колодцах с известью. Один найденный скелет был человеческим, но вот о принадлежности другого оставалось лишь гадать, ибо он не принадлежал ни примату, ни ископаемому ящеру. Скелет стал предметом спора пытливых умов, не устававших строить догадки о ветвях эволюции, еще не познанных палеонтологией. Обугленный череп, как ни удивительно, был полностью человеческой формы и, вероятно, принадлежал Сюраме; но строение остальных костей шло вразрез со всякими привычными представлениями биологии. Только ладно подогнанная одежда могла бы заставить казаться это тело человеческим.
Другие останки принадлежали Альфреду Клэрендону. Никто с тем не спорил, и страна до сих пор оплакивает потерю перспективнейшего медика своего времени. Последующие успехи доктора Миллера в создании антидота в известной мере обусловлены теми заметками, что достались ему от жертвы пожара. Далекими и неважными казались теперь прижизненное соперничество и взаимные обиды, и ныне даже доктор Уилфред Джонс гордился тем, что знал погибшего лично.
Джеймс Долтон и его супруга Георгина не сделали ни одного публичного заявления; причины этого списали на траур. Отдавая дань памяти, они опубликовали некоторые записи доктора Клэрендона посмертно, но не сочли нужным подтверждать или оспаривать слухи, поползшие по округе после пожара. Истина шла к публике неспешно, под покровом тайны. Быть может, Долтон о чем-то и поведал доктору Макнилу, а уж тот не держал секретов от сына.
Последствия любой трагедии рано или поздно становятся достоянием прошлого, и почти с любыми потерями можно в итоге смириться. У Долтонов это получилось – они искренне любили друг друга, и в дальнейшем жили душа в душу. Закрепился за ними, правда, ряд необычных привычек, которые не сразу и приметишь.
Георгину пугают излишне худые и излишне смешливые люди. Губернатор Долтон боится подкожных инъекций, предубежден к оккультизму и экспедициям в затерянные уголки земли. Человеку несведущему сложно объединить все эти фобии в единую картину. Вдобавок ко всему находятся те, кто счел уничтожение губернатором множества томов из библиотеки погибшего доктора Клэрендона актом невежественного вандализма.
Хотя доктор Макнил, видимо, его понял и простил. Он был набожен и процитировал пространный псалом, когда последняя из странных книг Альфреда Клэрендона канула в огонь. И ни у кого из тех, кому выпала бы участь пробежаться по этим потемневшим от времени страницам, не возникло бы желания оборвать эту одинокую молитву – пусть даже и на последнем слове.
Правда о покойном Артуре Джермине и его семействе
Жизнь подчас нагоняет страху, а из-за ширмы того, что нам якобы о ней известно, просачивается жар адских истин, способный сделать ее тысячекратно устрашающей. Наука, которая своими невероятными открытиями и так калечит наш ум, вероятно, скоро вообще уничтожит человеческую расу – если такая еще будет существовать, – потому как ни один ум простого смертного не сможет выдержать весь груз невероятных ужасов, когда они все явятся в этот мир. Знай мы, кем являемся на самом деле, то, вероятно, поступили бы так, как сэр Артур Джермин – а он как-то ночью облил себя керосином и поджег. Никто не стал собирать его останки в урну и не прочел в церкви заупокойную, ибо, как только некоторые документы и один специфический предмет его имущества пролили правду на то, кем он был, – общество пожелало забыть о том, что такой человек когда-либо существовал. И даже знавшие его лично открещиваются от самого факта жизни Артура Джермина.
Меж тем именно помянутый предмет имущества – артефакт, присланный из Африки в коробке, – толкнул сэра Джермина к побегу на торфяники и дальнейшему аутодафе. Из-за него, а не из-за своей специфической внешности решил он уйти из жизни. Разочароваться в бытии, имея его облик, было бы несложно, но Джермину, поэту и ученому, не было дела до собственной привлекательности. Жажда знаний горела у него в крови, ибо его прадед, баронет сэр Роберт Джермин, был известным антропологом, а прапрапрадед, сэр Вейд Джермин – одним из первопроходцев Конго, оставившим после себя разносторонние труды о племенах, животных и гипотетической древней цивилизации в регионе. В самом деле, интеллектуальный энтузиазм старого сэра Вейда почти граничил с манией, а когда вышел в свет его труд «Опыт изысканий в некоторых районах Африки», чудаковатые домыслы о находке неких доисторических конголезских гоминидов сделали его объектом насмешек. В 1765 году этого бесстрашного исследователя определили в приют для умалишенных в Хантингтоне.
Все Джермины были помечены безумием, и люди радовались, что их не так-то много. Родословная не разветвлялась, а с Артуром и вовсе оборвалась. Если бы Артур имел сына… как знать, что бы он сделал после того, как увидел тот предмет. Никто из Джерминов не был красавцем – всем чего-то недоставало, Артур же из всех был самый уродливый, а по старым семейным портретам в поместье Джерминов прогресс ухудшений фамильной крови можно было проследить еще со времен сэра Вейда. Очевидно, это безумие началось именно с путешественника, чьи невероятные истории об Африке у немногих его друзей вызывали чувство восторга на грани с ужасом. Его коллекция трофеев и натуралистических образцов была весьма красноречивой, ибо ни один здравомыслящий человек не стал бы собирать и хранить нечто подобное. О неладах в душе свидетельствовала и достойная нравов Востока изоляция, в которой он удерживал свою законную супругу, – женщина, по его словам, была дочерью португальского купца, которого он встретил в Африке, и не понимала английского уклада жизни. С рожденным в Африке младенцем та сопровождала его домой из второго и самого длинного из его странствий, а затем отправилась с ним в третье, из которого уже не вернулась. Никто и никогда не видел ее вблизи, даже слуги, ибо она имела чрезвычайно злобный нрав. В течение непродолжительного пребывания в поместье Джерминов она занимала отдаленное крыло, и только ее муж имел туда личный доступ. Сэр Вейд и в самом деле как мог оберегал изолированность своей семьи: так, отбывая в Африку, он никому не позволял ухаживать за своим малолетним сыном, кроме уродливой черной женщины из Гвинеи. Вернувшись домой – уже после смерти госпожи Джермин, – он начал сам заниматься парнем.
Но именно болтовня сэра Вейда, особенно навеселе, собственно, и привела к тому, что друзья стали считать его безумцем. В эпоху рационализма, каковой полагался восемнадцатый век, со стороны ученого человека было крайне неразумно распинаться о диких туземных обычаях и непотребных зрелищах, являвшихся в свете конголезского месяца; об увитых лианами исполинских стенах и колоннах затерянного города; о мшистых ступенях, что из-под света солнца уводили в запутанные катакомбы, полные невыразимых сокровищ.
Когда же речь заходила о неизвестных науке существах, якобы населявших описываемые места, сочетавших в своем быте как непролазные джунгли, так и нечестивый древний город, – тут, конечно же, скепсис в отношении баек сэра Вейда достигал критической отметки: и Плиний бы за голову схватился от таких заявлений! Эти существа возникли, как предполагал Вейд, уже после того, как крупные человекообразные обезьяны захватили приходящий в упадок город со всеми его стенами и башнями, сокровищницами и удивительными фресками. О подобных вещах после третьего своего путешествия опальный исследователь говорил до оторопи откровенно, – особенно после третьей пропущенной в «Безголовом рыцаре» пинты. В какой-то момент истории стали настолько ошеломительными, что Вейду стали ставить прогулы в сумасшедшем доме – и там он в итоге и оказался. Впрочем, своей хантингтонской неволе он не особенно огорчился – оно и неудивительно: к тому моменту картина мира для бедняги исказилась напрочь. Еще в пору отрочества своего сына он невзлюбил дом, а позже и вовсе стал бояться родных стен. «Безголовый рыцарь» стал для Вейда тихой гаванью, а когда исследователя изолировали от общества, он даже выразил благодарность врачам: мол, теперь-то его защитят, будь что, от какой-то непонятной угрозы. Он прожил всего три года в неволе – так уж получилось.
Сын Вейда Джермина, Филипп, тоже вырос личностью эксцентричной. Несмотря на большое внешнее сходство со своим отцом, он имел настолько грубый нрав и неотесанный вид, что малого в открытую боялись. Безумие, к счастью, не передалось ему по наследству, но кромешная глупость в сочетании со вспыльчивым нравом доброй погоды не делала. Филипп не отличался богатырским телосложением, но ловкости ему было не занимать.
По прошествии двенадцати лет после наследования титула он женился на дочери лесничего, но прежде чем родился наследник – пошел служить на флот простым матросом, довершив тем самым картину собственной бестолковости в глазах знатного общества. По окончании Американской кампании ходил слух, будто он какое-то время значился впередсмотрящим у одного торговца близ африканских берегов, имея хорошую репутацию благодаря умению лазать по канатам, но однажды ночью, когда корабль стоял на приколе у конголезских берегов, бесследно исчез, и никто его более не видел.