Стоит также сказать, что последние строки записей свидетельствуют о наступлении у Стэнфилда крайне удручающей фазы делирия – что, однако, не дает основания подвергать сомнению все записи. Причины его смерти – удушье, жажда, психологическое истощение и сердечная недостаточность. Респиратор был на нем и исправно подавал кислород, хотя запас кассет уже подходил к концу.
Наша машина получила некоторые повреждения, и по радио мы вызвали Андерсона со вспомогательным планетолетом ФГ-7 и подрывниками. Утром ФР-58 был восстановлен и взял курс на базу, имея на борту два мертвых тела и кристалл. Дуайт и Стэнфилд будут похоронены на средства компании, их родственники получат положенные компенсации, ну а кристалл доставят в Чикаго экстренным рейсом. Чуть позже мы воспользуемся советом Стэнфилда, данным в начале его дневника. Необходимо перебросить достаточное число войск на Венеру, чтобы полностью истребить аборигенов. На полностью расчищенных землях мы сможем беспрепятственно добывать больше кристаллов, чем ранее, – соразмерно нашим постоянно растущим запросам.
После обеда мы исследовали невидимую ловушку и с помощью длинных веревок составили ее детальный план. Нас донельзя удивила структура стен, и мы взяли образцы материала для химического анализа. Вся полученная информация может быть использована в предстоящей войне с рептилоидами. С помощью машины, оснащенной алмазным буром, удалось проделать в стене дыру, и подрывники сейчас закладывают туда динамит, чтобы сровнять все невидимые стены с землей. Сооружение может представлять угрозу как для наземных, так и для воздушных сообщений.
Разглядывая план застенка, мы не могли удивиться иронии судьбы Стэнфилда: силясь добраться до его тела со стороны скелета, мы не обнаружили никакого прохода с правой стороны, но Маркхэм нашел коридор в четырех с половиной метрах от Дуайта и полутора – от Стэнфилда. За ним находился еще один коридор, справа от которого тянулся проход, ведущий прямиком к телу. Стэнфилд мог бы найти выход, пройдя еще шесть-семь метров, если бы обнаружил проем у себя за спиной… но отчаяние и истощение, увы, отобрали у него этот шанс.
Безымянный город[13]
Первых подступов к Безымянному Городу хватило мне, чтобы понять: он безнадежно проклят. Я брел в ночи сквозь безжизненные пески и, едва Луна взошла, с волнением заметил тени, протянувшиеся ко мне от его занесенных руин, походивших на непочтительно и неглубоко погребенные останки. Вековые камни Города, состарившегося уже тогда, когда великие пирамиды Египта только-только возводились, внушали благоговейный страх. Его словно охраняло некое темное заклятие, призванное заронить опасения в мою душу и заставить отречься от намерения проникнуть в глубины запретных тайн Города. Тайн, не дозволенных смертному… да ни один смертный до сей поры и не посягал на них.
Город лежал – разрушенный, безмолвный и всеми забытый – в самом сердце Аравийской пустыни. Кирпичные кладки, что древнее Мемфиса, и мостовые, что почтеннее Вавилона, запорошил прах смутных веков. Нет легенды столь древней, что сохранила бы его настоящее имя, неоткуда вызнать, кипела ли в нем жизнь, но анонимные шепотки у ночных костров да бредни старух, молящих милостыню на ступенях у дворцов шейхов, могли рассказать, что ни одно из племен пустыни не смело приблизиться к нему. Никто не мог толком объяснить, по какой причине племена людские сторонятся Города уже не первый век.
Лишь Абдулла аль-Хазред, опальный юродивый поэт-араб, посвятил этим явленным ему во сне руинам исполненное неясного, ускользающего смысла двустишие:
Не мертв, кого навек объяла тьма.
В пучине лет умрет и смерть сама.[14]
Стоило внять предостережениям арабов об этом месте, овеянном многими преданиями, но при этом не посещенном ни одним из ныне живущих, однако я, поправши тьму предрассудков, верхом на верблюде отправился к цели – по дороге, никем не проложенной. Лишь я один его узрел – и ужас на челе моем свидетельство тому; и по сей день меня бросает в дрожь, когда ночные ветры стучат в окно. На ранних подступах к Городу я уже ощущал на себе его взор, обращенный из бездн вековечного сна – столь же холодный, сколь холодны ночь в пустыне и лунный свет. Посмотрев на него в ответ, я сразу позабыл о своем триумфе первооткрывателя. Натянув поводья, я велел верблюду остановиться и стал ждать рассвета на привале.
Несколько часов я ждал, пока звезды не померкли. Небеса на востоке вначале посерели, но уже вскоре умылись золотисто-розовым огнем. Стеная, песчаный вихрь воспрял с ложа из древних камней – неуместный под этим ясным небом, среди обделенных иным движением просторов пустыни. И вот из-за горизонта выступил сверкающий край солнца, различимый в завитках крошечного самума, потихоньку унимавшегося, и возбужденный мой слух уловил в некоей отдаленной глубине не лишенный своеобразной музыкальности металлический звон, привечающий огненный диск точно так же, как приветствует солнце Мемнон с брегов Нила. Заинтригованный безмерно, я медленно повел верблюда по песку навстречу Безымянному городу – слишком старому, чтобы Египет или Мероэ помнили о нем; к месту, которое из всех ныне сущих душ узрел я один.
Долгое время бродил я среди руин, пытаясь отыскать следы пребывания в Городе тех, кто давно уж канул. Были ли они людьми – те, кто закладывал основы этих башен и мостил эти мостовые? Древность этого места угнетала, и я жаждал встретить какой-нибудь знак или артефакт, подтверждающий, что Город действительно был создан человеческими руками. Пропорции и масштабы его построек настораживали, наводили на дурные мысли. У меня при себе имелся набор археологических инструментов, и я принялся вести раскопки при стенах повергнутых зданий; но работа продвигалась медленно, и ничего существенного пока что не попадалось. Когда вновь настала ночь и вернулась на небо луна, дохнувший на меня стылый ветер принес уже новые страхи, и я не осмелился остаться в Городе. Покинув пределы его древних стен, я услыхал, как песчаный вихрь знакомо взбурлил у меня за спиной, танцуя среди серых скал, хотя барханы кругом покоились недвижимо, а луна сияла все так же ярко и безучастно.
Пробудившись с рассветом, выплыв из омута страшных снов, я вновь различил скрежет неких сокрытых металлических конструкций, порождавший звон в ушах. Хоть пейзаж предо мной и был по большей части умиротворен и статичен, над руинами Безымянного Города вилась протянувшаяся к алеющему светилу дня нить песчаного вихря. И еще раз дерзнул я подойти к занесенным руинам, дремлющим, подобно хищному кайману на илистом дне, и снова тщетно искал реликвии тех, что некогда жили здесь. Поняв вскорости бессмысленность попыток моих, я прервался в полдень, решив после заняться картографированием Города. Этому делу посвятил я долгие часы, и результаты, проступавшие все яснее сквозь очертания останков улиц и крепостных стен, восхищали меня. Безымянный Город некогда был воистину велик! Пред моим внутренним взором невольно вставали роскошь и краса давно минувшей поры, в сравнении с которой блекла старина Халдеи; я невольно поминал Сарнат Погибший, возлежавший в землях Мнар в пору юности человеческого рода, и серокаменный Иб – город, стоявший уже тогда, когда никаких людей не было и в помине.
Внезапно я отыскал место, где скала резко выступала из песка, образуя приземистый утес, и с радостью узрел то, что, казалось, сулило продвижение в отыскании следов древнего народа. Прямо в скале той были грубо высечены безошибочно сличаемые фасады нескольких небольших приземистых каменных домов или храмов, чьи интерьеры вполне могли уберечь многие тайны веков, слишком далеких для подсчета, хоть песчаные бури и давно уж сделали нечитаемой всякую наружную резьбу.
Входы, все до единого, располагались низко, и песок порядком замел их; но мне удалось, орудуя лопатой, расчистить один из них. Склонившись, я опустил факел во мрак и принялся спускаться в нутро земли в предвкушении многих тайн и откровений.
Предо мной было святилище. Народ Безымянного Города воздавал здесь почести своим неизвестным богам еще в ту пору, когда пустыня не вобрала в себя эти земли. Примитивные жертвенные алтари расположились у стен, испещренных нишами для светильников. Фресок и скульптур я здесь не обнаружил – лишь камни, несомненно подвергнутые некой облагораживающей обработке; из них были сложены пирамидки у алтарей. Свод подпирали колонны, но по меркам человеческим был он довольно низок: даже стоя на коленях, я распрямиться не мог. Зато площадь подземелья была столь велика, что мой факел освещал только его часть – его свет не проникал в иные темные углы, где помещались жертвенники, заставившие меня с дрожью припомнить омерзительные подробности иных ритуалов первобытного толка. Что за обряды неведомый народ Безымянного Города справлял здесь? Бросив последний пытливый взгляд на обустройство святилища, я поспешил наверх, к свету – твердо намеренный найти и другие сходы под землю.
Шла вторая моя ночь здесь, но теперь, когда Город начал приоткрывать мне истинный свой лик, я более не опасался того, что любознательность заставляет меня забыть о страхе. Тени Безымянного Города, взволновавшие меня на первых подступах, более не удостаивались даже и взгляда. С великим рвением разбрасывал я песок лопатой, и вот мне открылся новый проход. Запалив факел, я немедля пролез туда. Здесь тоже были горки отделанных камней и алтари; свод был столь же низок, но сам проход сужался, к концу срастаясь в темный тупик, уставленный погребальными ларями странных форм. Я взялся осматривать их, но вой ветра нарушил тишину кругом, а следом послышался вопль верблюда, побудивший меня взбежать наверх. Необходимо было выяснить, что вспугнуло животное.
Луна ярко сияла над первобытными руинами, освещая плотное облако песка, которое, казалось, было выдуто сильным, но уже сходящим на нет порывом ветра из какой-то точки в скале впереди меня. Я знал, что именно этот холодный песчаный вихрь тревожил верблюда, и уже собирался отвести его в более надежное укрытие, когда случайно взглянул вверх и понял, что на вершине утеса ветра нет. Сей факт удивил и насторожил меня, но память услужливо подсказала мне, что на своем пути чрез пустыню я повидал уже немало таких вот сильных, но кратковременных шквалов; похоже, тут они были обыкновенным делом. Прямо сейчас веяло, надо полагать, из трещины в скале, ведущей к пещере; проводив вьющийся песок глазами, я вскоре убедился в том, что эпицентром волнения является чернеющий к югу от меня вход в другое святилище, едва ли попадавший до того в поле моего зрения. Сквозь удушливое песчаное облако я побрел к нему. Вскоре стало ясно, почему из всех проходов этот был наименее всего занесен: меня сразу же встретил необычной силы порыв ледяного ветра, почти загасивший факел. Будто великан, закованный в камень, дохнул на меня, поколебав и растревожив сонные пески, – и шлейф их волнения, постепенно удаляясь и разрастаясь, вскоре убывал; но временное спокойствие, воцарявшееся средь руин, не могло обмануть меня. Нечто чуждое обитало здесь, и, обратив взгляд к луне, я понял, что и она содрогается, подобно своему отражению в не ведающих покоя водах. Сама владычица ночи трепетала – стоит ли говорить о силе ужаса, что объял меня? И все же он не мог уничтожить жажду чуда, живущую в моей душе, – едва порыв утих, я шагнул в черноту.