ва закрыв глаза, погрузился в непробудный сон. За запертой дверью, в безопасности, его не тревожил даже магический блеск зеленоватых глаз Ктулху, злобно выглядывавшего из темноты с вершины своего пьедестала.
В первый раз с тех пор, как покинул туннель, Замакона спал глубоко и долго. Он наверстал с лихвой потерянное за две предыдущие ночевки, когда нескончаемое сверкание неба не позволяло сомкнуть глаз, несмотря на усталость. Но, пока он спал, ноги других живых существ покрывали расстояние до его убежища, и странные дары, которые они несли с собою, требовали отдохнувшего и ясного рассудка.
Окончательно пробудил Замакону грохот, сотрясавший дверь в башню. Туманные грезы и сонливость рассеялись, как только он понял его происхождение. Ошибиться было невозможно – то был настойчивый стук, производимый человеческой рукой, вооруженной каким-то металлическим предметом. Когда Замакона, плохо соображая со сна, вскочил на ноги, снаружи послышался резкий, немелодичный голос, выкрикивавший фразу, которую манускрипт пытается воспроизвести как «окси, окси, гин'аттан айка релекс». Ободренный тем, что его новые гости – люди, и убеждая себя, что у них нет причин видеть в нем врага, Замакона решился выйти и принялся поднимать засов, звеневший под ударами стучавших.
С усилием оттолкнув массивную дверь, он встал на пороге и очутился лицом к лицу с группой примерно в двадцать человек, чей вид не вызвал у него тревоги. Они выглядели как индейцы, хотя одеждой и тем более короткими мечами в кожаных ножнах не напоминали ни одно из известных племен. Вдобавок их лица имели множество малоприметных отличий от типично индейских. Было ясно, что они не питали никаких враждебных чувств; вместо того чтобы угрожать, они внимательно смотрели Замаконе в глаза, словно ожидая, что взгляд скажет больше, чем слова на незнакомом языке. Чем дольше они смотрели, тем больше он узнавал о них и об их миссии. Никто не произнес ни слова, но Замакона медленно постигал, что незнакомцы приехали из большого города, расположенного за грядой холмов, верхом на животных и что их позвали те животные, которые заметили его. Они не были уверены в том, кто он и откуда пришел, но догадывались, что каким-то образом он связан с верхним миром, о котором у них сохранились смутные воспоминания. Как он прочел все это во взглядах двух или трех предводителей, Замакона не мог объяснить, хотя чуть позже загадка разрешилась сама собою.
Он попытался объясниться с незнакомцами на диалекте уичита, которому его научил Рьяный Бизон; однако после неудачной попытки принялся последовательно перебирать ацтекский, испанский, французский и латинский языки, добавив к ним обрывки фраз на греческом, итальянском и португальском, даже припомнив слышанное в детстве баскское наречие родной Астурии. Столь внушительный запас – практически все познания Замаконы в лингвистике – не вызвал и тени понимания на лицах незнакомцев. Пока он раздумывал, озадаченный такой непонятливостью, один из них начал говорить на странном и чарующем языке, звуки которого испанец с большим трудом позднее передал на бумаге. Когда и Замакона в свою очередь недоумевающе развел руками, говоривший показал себе на глаза, потом на лоб и снова на глаза, словно приказывая смотреть на него, чтобы понять то, что он собирается сообщить.
Покорно устремив на собеседника взор, Замакона обнаружил, что начинает постигать некую информацию. Подземные жители, узнал он, общаются теперь исключительно посредством передачи мыслей, хотя прежде у них был звуко-буквенный язык, который сохранен для письма и праздничных церемоний. Чтобы принять послание, нужно сосредоточиться на глазах собеседника; чтобы ответить, достаточно представить мысленный образ того, что собираешься рассказать, и передать его взглядом. Передавший мысли замолчал, очевидно, приглашая попробовать, но Замакона безуспешно старался исполнить его советы. Ясность с грехом пополам была внесена, когда он принялся рассказывать о себе и о своей миссии жестами. Указав вверх, он смежил веки и сделал несколько волнообразных движений, изображая ползущего в туннеле; затем открыл глаза и, указывая на оставленный за спиной холм, пальцами изобразил спускающегося по склону человека. Наудачу он даже прибавил пару слов к своим жестам – один раз, тыча себе в грудь, затем в незнакомца, произнес «un hombre», «человек»; после, указывая только на себя, тщательно проговорил собственное имя: «Панфил де Замакона».
Странная беседа продолжалась. Он начал понимать, как следует концентрировать и передавать взглядом мысли, а попутно усвоил несколько десятков слов из местного звукового языка. Пришельцы в свою очередь заинтересовались испанским. Их древний язык не походил ни на один из языков, которые приходилось слышать испанцу, хотя позже в рукописи он пытается доказать его отдаленное родство с ацтекским. При этом он, правда, не определяет характера взаимодействия языков, так что остается лишь догадываться о природе родства: то ли в ацтекском преобладают древние заимствования, то ли он сам – вырожденный субстрат древнего языка. Подземный мир, как узнал Замакона, носит древнее название, которое рукопись воспроизводит как «Ксинйан», но которое – из последующих сносок автора и его объяснений – для англосаксонского слуха адекватнее передается через фонетическую транскрипцию «Кн’йан».
Неудивительно, что предварительный обмен мыслями ограничивался наиболее существенными понятиями, но и эти понятия были крайне важными. Замакона узнал, что люди Кн’йана представляют собой бесконечно древнюю расу, прибывшую из отдаленных глубин космоса, из мира, где физические условия очень похожи на земные. Теперь все это, разумеется, обратилось в легенду; и никто бы не поручился, насколько она правдива и сколь велико поклонение подземных жителей перед спрутообразным Ктулху, который, по одному из мифов, перенес их на Землю – и которого они до сих пор чтили по эстетическим причинам. Однако им было известно о существовании верхнего мира, и именно их предки дали начало всем земным расам, как только поверхность планеты стала пригодна для жизни. Меж ледниковых эпох они создали ряд мощных цивилизаций, примечательнейшая из которых освоила Южный полюс.
В незапамятном прошлом большая часть верхнего мира погрузилась в океанскую пучину, и лишь немногие уцелевшие сохранили воспоминания о стране Кн’йан. Вне всякого сомнения, причиной катастрофы стал гнев звездных богов, одинаково враждебных и к человеческой расе, и к ее патриархам. Туманные слухи поведали, что первыми под водой исчезли города самих богов вместе с Великим Ктулху, который и по сей день лежит, скованный сном, в подводных гротах неприступной крепости Р'льех. Поверхность планеты стала непригодна для жизни людей, и постепенно сложилось убеждение, что те, кто остался наверху, сохранили жизнь ценой измены в пользу злобных богов звезд. Связь с верхним миром прервалась. Подземные входы к Кн’йану были замурованы или охранялись стражниками, а всех нарушителей границ рассматривали как вражеских лазутчиков.
Но так было давно. Проходили эпохи, и все меньше пришельцев проникало в Кн’йан; многие стражи покинули посты у входов. Большинство населения забыло о существовании верхнего мира, хотя ученая верхушка не переставала верить в него. С нарушителями границ, последние из которых спустились в Кн’йан столетия назад, не всегда поступали как с посланниками ада; вера в старинные легенды была уже не столь сильной. Их жадно расспрашивали о загадочных мирах наверху, ибо тяга к научному знанию была велика, а мифы и предания, повествовавшие о планетной поверхности, часто искушали подземных ученых выслать наверх исследовательскую экспедицию. Но общественное мнение было настроено против. От пришельцев требовали лишь отказаться от мысли о возвращении – с тем, чтобы никто и никогда не узнал о существовании подземного мира. Страсть «верхних людей» к золоту и серебру могла породить губительные войны. Жертвы необходимости жили счастливо, пускай и сожалели порой о покинутом мире. Они рассказывали все, что удерживала их память, но рассказы эти были неполны и часто противоречили друг другу – трудно было определить, чему следовало верить, чему нет. Многие люди скрытого народа хотели, чтобы пришельцы являлись чаще. Тех же, кто ослушался и пытался бежать, жестоко наказывали. Появление Замаконы было событием, ибо он выглядел высокообразованным человеком и мог поведать больше о верхнем мире, чем все его предшественники. Он все расскажет им и, как надеялись подземные жители, смирится с необходимостью остаться.
Многое из того, что Замакона узнал о Кн’йане в эту первую беседу, ошеломляло. Он узнал, например, что за прошедшие тысячелетия подземные жители победили старение и смерть – отныне люди не дряхлели и не умирали, кроме как по собственному желанию. Регулируя жизненные процессы, любой человек мог оставаться вечно юным, бессмертным; единственной причиной, почему некоторые из них не противились старению, выступало наслаждение, получаемое от возрастных перемен в мире всеобщего постоянства и застоя. Для возвращения молодости было достаточно лишь желания. Рождения прекратились, за исключением экспериментальных нужд – с тех пор как подземная раса нашла приращение населения неразумным. Многие, однако, предпочитали умирать, ибо, несмотря на старания по изобретению новых видов наслаждений, однообразие жизни становилось тягостным для излишне чувствительных натур – особенно для тех из них, в ком время и пресыщенность заглушили первобытный инстинкт самосохранения. Все воины из отряда, стоящего перед Замаконой, были в возрасте от пятисот до полутора тысяч лет; некоторые из них видели людей из верхнего мира и прежде, но время приглушило воспоминания. Пришельцы с поверхности пытались перенять бессмертие подземной расы, но достигали лишь кратковременного продолжения жизни – в силу различий в эволюции, происходившей на протяжении двух миллионов лет.
Эти эволюционные различия еще поразительнее проявлялись в другой способности жителей Кн’йана – более странной, чем даже бессмертие. Они могли воздействовать на равновесие между материей и бесплотной энергией посредством концентрируемой воли. Иначе говоря, при определенных способностях и уровне знаний люди Кн’йана могли дематериализоваться и воплощаться вновь – и то же могли производить, хотя и с большим расходом энергии, с чужеродными предметами, разбирая их на атомы и без ущерба собирая вновь. Если бы Замакона не отозвался на стук, ему пришлось бы собственными глазами наблюдать эту удивительную способность; лишь нежелание расходовать психическую силу удержало двадцать воинов от стремительного марша сквозь запертую золотую дверь и стены.