Таким образом Панфил де Замакона-и-Нуньес оказался на четыре года погружен в жизнь зловещего древнего города, застывшего посреди озаряемого голубыми молниями подземного мира Кн’йана. Очевидно, далеко не все увиденное и изученное им попало на страницы рукописи: робость неизбежно овладевала им, стоило перу вывести первые слова на родном испанском. Многие из обычаев умирающей цивилизации были отвратительны сверх меры; испанцу приходилось ограничивать свои нужды – в еде ли, в поступках; иногда даже в созерцании чужих излишеств. Свой смятенный дух он успокаивал возносимыми к Господу молитвами. За годы, проведенные под землей, он исследовал весь Кн’йан, изучил заброшенные замки и механизированные города среднего периода развития на равнине Ниц и совершил пару спусков в залитый алым сиянием мир Йотта, чтобы тщательнее осмотреть циклопические руины неизвестных создателей. Чудеса техники, всевозможные автоматы – от одного их вида захватывало дух, но еще удивительнее были метаморфозы, рождаемые волей подземных жителей: дематериализация, повторное воплощение, гальванизация тел мертвых. Испанец богобоязненно осенял себя крестным знамением, наблюдая их. Впрочем, способность к изумлению в нем сильно подточило обилие самих чудес, приносимых каждым новым днем.
Однако чем дольше он оставался, тем больше желал вырваться обратно, ибо вся жизнь Кн’йана основывалась на чужеродных и неприемлемых для него принципах. По мере углубления своих исторических познаний Замакона все отчетливее постигал внутренние побуждения, которым единственно повиновались жители Цатта. Однако, узнавая их душу, он ощущал, как возрастает его неприязнь к ним. Свободные горожане были угасающей, но не потерявшей своей воинственности расой – их существование представляло постоянную опасность для жителей поверхности Земли. Сны о кровопролитных битвах, святотатство и пытки, постоянный поиск новых, более острых ощущений толкали их к пропасти упадка и всеобщего хаоса. Появление пришельца сверху – и Замакона ясно осознавал этот факт – только усилило их метания: не страх перед неизвестностью, но желание пойти на верхний мир войной подстегивало их. Дематериализация в Цатте стала своего рода развлечением; в амфитеатрах и башнях часто разворачивались действа, сравнимые разве что со средневековыми фантазиями о шабашах ведьм. Перевоплощения, омоложение и, наоборот, стремительное дряхление, опыты с мертвецами, проекции сознания, призраки… Среди нарастающей скуки и беспокойства рука об руку шагали жестокость и воинственность. Невежество и суеверия отсылали к ужасам космических глубин, а поиски новых ощущений приводили к тому, что все большее число горожан предпочитало призрачное существование материальному – для этого было достаточно уменьшить амплитуду колебаний атомов, слагавших тело.
Однако все попытки Замаконы уйти оканчивались безрезультатно. Ни увещевания, ни клятвы не работали – это он познал на горьком опыте, хотя поначалу самолюбие его хозяев не позволяло им открыто сожалеть о его нежелании оставаться. В году, определяемом в рукописи как 1543-й, Замакона предпринял первую серьезную попытку бежать туннелем, который ранее привел его в подземелье. Но изнурительное путешествие по заброшенной равнине и столкновение со стражей в темных переходах заставили его отказаться от всех попыток в этом направлении. Чтобы поддержать умирающую надежду, примерно в это же время он начинает работать над этой рукописью, используя милые сердцу старинные латинские буквы. До последней строки его не покидает уверенность, что каким-либо образом записи удастся переправить на поверхность. Как и прочие рукописи подземного мира, он заключил листки пергамента в цилиндр из священного металла Ктулху, возможно, предполагая, что неземная магнетическая субстанция придаст веса его словам.
Несмотря на этот замысел, сам он почти утратил надежду когда-либо снова выбраться на земную поверхность. Все известные выходы или были замурованы, или охранялись стражей, без колебаний пускавшей в ход оружие. Вдобавок ко всему, на фоне всеобщего недоверия к верхнему миру бегство Замаконы выглядело бы весьма двусмысленно. Оставалось только молить Бога, чтобы глубинные провалы не обнаружили другие европейцы: их участь могла оказаться совершенно иной. Замакона пользовался привилегиями и благами, ибо был ценен как источник информации. Однако и он не раз задумывался над тем, что ожидает его, когда правители Цатта решат, что он поведал все. Инстинкт самосохранения подсказывал тактику выживания: Замакона стал немногословен, часто опускал детали и настаивал на том, что фольклор верхнего мира неисчерпаем.
Другой опасностью, угрожавшей положению Замаконы, был его пристальный интерес к пропасти Н’кай, протянувшейся в алых испарениях Йотта. Сохранившиеся религиозные культы Кн’йана постепенно склонялись к тому, чтобы запретить даже упоминание названия бездны. Исследуя руины Йотта, испанец тщетно пытался отыскать заброшенные выходы на поверхность. Неудача подтолкнула его заняться искусством дематериализации и проекций – в надежде, что, может, таким путем он преодолеет толщу, сомкнувшуюся над головой. Скромные успехи были наградой за его труды: проецируя себя усилием воли, Замакона видел жуткие сны о долгом спуске в Н’кай. Его рассказы об увиденном сильно встревожили жрецов культов Ктулху, и друзья посоветовали ему помалкивать об этих сновидениях. Со временем такие сны стали очень частыми, почти сводящими с ума; в них было нечто, о чем он не осмелился написать для себя, но о чем составил специальный отчет для некоторых ученых Цатта.
К несчастью или наоборот – как знать? – Замакона о многом умалчивал в основной рукописи, избегая множества разных тем. Главный документ позволяет лишь догадываться о тонкостях нравов, обычаев, мыслей, языка и истории Кн’йана и не дает точного описания повседневной жизни в подземном городе. Не вполне понятны и чувства, двигающие поступками людей. Их внешние пассивность и миролюбие выглядят необъяснимо в сочетании с паническим страхом перед верхним миром. Располагая тайнами дематериализации и атомной энергии, они были бы непобедимы, решись собрать армию и выступить в поход, как это делали их далекие предки. Очевидно, что цивилизация Кн’йана намертво увязла в декадансе, смесью апатии и истерии реагируя на стандартизированную и разложенную по полочкам жизнь с отупляющей регулярностью, которую технический бум принес ей в «срединную» эру. Даже гротескные и отталкивающие обычаи могут быть прослежены до этого источника; ибо в своих исторических исследованиях Замакона нашел свидетельства того, что в далеком прошлом Кн’йан придерживался идей, во многом схожих с идеями классицизма и Ренессанса верхнего мира, и обладал национальным характером и искусством, полными того, что европейцы считают достоинством, добротой и благородством.
Чем больше Замакона изучал эти вещи, тем больше беспокоился о будущем, потому как видел, что вездесущий моральный и интеллектуальный регресс был чрезмерно глубоко укоренившимся и угрожающе ускоряющимся процессом. Даже во время его пребывания свидетельства тому множились. Рационализм вырождался в фанатичное и оргиастическое суеверие, сосредоточенное в щедром поклонении магнитному металлу Ктулху; терпимость постепенно сменялась гневом, особенно – к верхнему миру, о котором ученые так много узнали от него. Временами он почти боялся, что подземные люди могут однажды утратить свою вековую апатию и устремиться, как отчаянные крысы, против неизвестных земель над ними, сметая все перед собой благодаря своим исключительным и все еще памятным научным возможностям. Но пока они боролись со скукой и чувством пустоты в душе другими способами, умножая свои отвратительные эмоциональные выходы и развивая ненормальность своих развлечений. Амфитеатры Цат-та представляли собой омерзительное зрелище, и Замакона избегал даже приближаться к ним. Что произойдет в умах горожан через пару веков или даже десятилетий, он не смел и вообразить. В то время богобоязненный испанец крестился и истовей прежнего возносил молитвы Господу.
В год 1945-й, если верить хронологии рукописи, Замакона решился на последнюю серию попыток оставить Кн’йан. Помощь пришла с неожиданной стороны: одна из женщин его общины прониклась симпатией к чужестранцу. Быть может, ее чувства объяснялись памятью о днях, когда браки в Цатте были моногамными. Как бы то ни было, благородная горожанка по имени Т’ль-Аюбе согласилась помочь Замаконе, взяв с него слово, что ей будет позволено сопровождать его. Обстоятельства складывались удачно для беглецов: девушка происходила из древней семьи хранителей ворот, представители которой изустно передавали из поколения в поколение сведения о брошенных или неохраняемых туннелях. Так Замакона узнал о забытом выходе под курганом. Из объяснений Т’ль-Аюбе следовало, что первоначально хранители ворот не были ни стражниками, ни наблюдателями, и туннели составляли собственность и основу процветания их семейств в эпоху, предшествовавшую полной изоляции от верхнего мира. К тому часу род Т’ль-Аюбе утратил былое могущество, сильно поредел в числе, и о принадлежавшем им туннеле попросту забыли. Впоследствии этот секрет превратился в предмет фамильной гордости, став своего рода компенсацией за ушедшие в небытие знатность и достаток.
Замакона спешно довершал рукопись, боясь непредвиденных обстоятельств, могущих помешать ему. С собой он решил взять пять груженных золотом единорогов – достаточно, чтобы обеспечить его род на несколько поколений. За четыре года жизни в Цатте он очерствел сердцем и уже не содрогался при виде омерзительных гаа-йоттнов; их, однако, следовало убить и закопать, как только беглецы достигнут земной поверхности. Золото также будет спрятано в тайнике, за которым позднее придет караван из Мехико. Т’ль-Аюбе, возможно, разделит с ним часть богатств, хотя, вероятнее всего, он постарается оставить ее среди равнинных индейцев. Ее внешность не была помехой браку, но кровные узы с цивилизацией Цатта ему ни к чему – в жены он лучше выберет настоящую испанскую леди или, на худой конец, индейскую принцессу достойного земного рода с пристойным прошлым.