Но пока Т’ль-Аюбе нужна как проводник. Рукопись он захватит с собой, вложив в книгу-цилиндр из священного металла Ктулху.
Описание экспедиции приводится в дополнении к манускрипту, дописанному позднее неровными, прыгающими буквами. Тяжело навьюченная кавалькада выступила в путь в час, когда стихла подчиненная жесткому распорядку жизнь города. Замакона и Т’ль-Аюбе, переодетые в рабов, несли мешки с провизией, со стороны выглядя парой чернорабочих, возвращающихся на подворье. Тускло освещенными подземными ходами они добрались до нижнего пригорода Эл’таа и вышли на поверхность среди руин. Преодолев пустынную равнину Ниц, они оказались у подножия холмистой гряды Г’рйан – и там среди спутанных ветвей и кустарника Т’ль-Аюбе отыскала вход в брошенный туннель. Тысячелетия назад отец приводил ее к темному провалу, чтобы показать монумент семейной гордости. Дюжие гаа-йоттны с трудом продирались сквозь шипы и колючки, а один из зверей, выказав крайнее неповиновение, сорвал узду и быстрой рысью устремился обратно в город, унося с собой часть золотой ноши.
Пробираться вверх-вниз по змеистым, с застоявшимся воздухом переходам, куда со времени гибели Атлантиды не ступала человеческая нога, было невыносимо утомительно. Голубые лучи фонарей выхватывали из мрака зловещие барельефы и повергнутые наземь изваяния. Однажды Т’ль-Аюбе пришлось прибегнуть к дематериализации – путь оказался прегражден завалом. Замакона, знакомый с ощущениями, вызываемыми развоплощением, никогда не подвергал разрежению атомы собственного тела. Но каждый житель Цатта, и Т’ль-Аюбе не исключение, веками практиковал это искусство, и двойная метаморфоза целой кавалькады прошла без неприятных последствий.
Продолжение туннеля пролегло в череде сталактитовых пещер и гротов, украшенных старинными орнаментами. С редкими привалами для отдыха беглецы пробирались почти трое суток, хотя Замакона мог ошибиться, рассчитывая путь в земном счислении. Наконец они вошли в узкий коридор, искусственное происхождение которого было неоспоримым. Украшенные барельефами стены после мили крутого подъема завершались парой глубоких ниш по обеим сторонам, из которых холодно взирали друг на друга статуи Йига и Ктулху на приземистых постаментах. С этого места коридор расширялся, образуя круглую залу со сводчатым куполом и пролетом ступеней в противоположном конце. По рассказам отца Т’ль-Аюбе знала, что земная поверхность уже близко, но не могла точно сказать, сколько еще времени займет конец пути. Под сводом залы беглецы устроили свой последний привал в подземном мире.
Несколько часов спустя их пробудил лязг металла и топанье лап единорогов. Голубоватое свечение расползалось из узкого прохода между изваяниями Йига и Ктулху, делая очевидной горькую истину. В городе была объявлена тревога – как выяснилось впоследствии, ее поднял сбежавший гаа-йоттн, – и для ареста беглецов была снаряжена поисковая группа, немедленно отправившаяся в погоню. Сопротивляться вооруженным преследователям было бессмысленно и гибельно. Двенадцать всадников на единорогах с молчаливой учтивостью, не обмениваясь мысленными командами, подняли Т’ль-Аюбе с Замаконой, заставили их сесть на своих животных и сразу же выступили в обратный путь.
Это было унылое и изнурительное путешествие с очередной дематериализацией и рематериализацией возле завала – процедурой тем более угнетающей, что всякая надежда обрести свободу иссякла. Замакона слышал, как обсуждалась потребность расчистить путь – чтобы облегчить несение стражи часовым, которые будут расставлены во всех переходах до самого выхода. Как и предсказывал испанец, подземный мир в любой момент может подвергнуться нашествию извне, когда европейцам станет тесно на обжитых верхних равнинах. Поэтому обычную охрану из живых мертвецов ум-бхи усилит отряд свободных горожан, сосланных на пост за проступки. Меры предосторожности будут поддерживаться до тех пор, пока технологи Цатта не разгадают секрет состава, которым в древние времена замуровывали подземные туннели.
Замакона и Т’ль-Аюбе предстали перед городским судом. Трое гн’агнов, облаченные в желтые с черным одежды, выслушали их показания в роскошном дворце из золота и меди, расположенном среди зеленых садов и фонтанов. Испанец был освобожден из-под стражи, ибо все еще представлял собой ценность. Ему приказали возвращаться в свое жилище к общине; вести прежнюю жизнь, продолжая встречи и беседы с учеными Цатта. Пока он пребывает на территории Кн’йана, на него не распространяются никакие ограничения. Однако новая попытка бегства повлечет за собой более суровое наказание. Замакона почувствовал легкую иронию в прощальных словах главного гн’агна, заявившего, что все гаа-йоттны будут возвращены ему – включая и того, который взбунтовался.
Судьба Т’ль-Аюбе была трагичней. Древнее происхождение усугубляло ее проступок подозрением в государственной измене. Суд приговорил несчастную к показательным пыткам в амфитеатре, чтобы затем в изуродованном и наполовину дематериализованном теле использовать ее в качестве ум-бхи, или оживленного трупа-раба, коего предполагалось установить на охрану выданного туннеля. Замакона испытал угрызения совести, услышав, что бедная Т’ль-Аюбе вынесена с арены обезглавленной и сильно изрубленной мечами и поставлена охранять вершину завершавшего проход кургана. Члены общины известили его, что она стала ночным стражем, в чьи обязанности входило предупреждать о появлении пришельцев световыми сигналами, принимаемыми маленьким гарнизоном из двенадцати мертвых ум-бхи и шести живых, но наполовину дематериализованных свободных горожан, помещавшихся в сводчатой круглой зале. Они поднимались к поверхности, если чужаки проявляли упорство. Днем Т’ль-Аюбе сменял другой страж – живой горожанин, избравший этот пост в предпочтение иным видам наказаний за проступки перед городом. Впрочем, для Замаконы и раньше не было секретом, что за все основные выходы отвечают свободные.
Уклончивые намеки друзей, разговаривавших с судьями, дали ясно понять Замаконе, что в случае еще одной попытки бегства его наказанием также будет охрана ворот. Но на пост он поднимется уже оживленным трупом, причем после истязания в амфитеатре – более жуткого, чем даже то, которому подверглась Т’ль-Аюбе. Его изуродованное тело послужит предупреждением пришельцам и остальным стражам, ибо ему будет поручено обходить дозором всю протяженность туннеля. Пока же он волен поступать как угодно и оставаться свободным и уважаемым горожанином.
Тем не менее Панфил де Замакона не устрашился судьбы, столь ясно начертанной перед ним. Он и не собирался встретить ее, хотя мужественный тон рукописи не вызывает сомнений, что он был бы готов к такой возможности. Последнюю искру надежды в нем пробудили его успехи в искусстве дематериализации. Несколько лет занятий и собственные ощущения во время двух трансформаций в туннеле принесли ожидаемый эффект, и теперь он мог свободно размежевать атомы своего тела, став невидимым и нематериальным.
Именно в таком состоянии, хотя он и затруднялся поддерживать его долгое время, Замакона предполагал подняться на поверхность.
Как только удастся добиться полного овладения телом в разреженном состоянии, путь наверх можно считать открытым. На этот раз он не захватит никакого золота: наградой за бегство будет свобода. Однако он мог дематериализовать и нести с собой рукопись, заключенную в цилиндр из металла Ктулху. Пусть это будет стоить дополнительных усилий, но его рассказ о подземном мире будет подкреплен письменными свидетельствами. Теперь, когда ему был известен путь и тело его находилось в разреженном состоянии, Замакона не видел способа или силы, могущей остановить его. Единственной опасностью оставалось его неумение поддерживать разреженное состояние все время. От этой беды его не избавили никакие занятия. Но почему не рискнуть в игре, где на кон поставлены свобода и жизнь? Замакона принадлежал к достойному дворянскому роду Старой Испании; в его жилах текла кровь конкистадоров, завоевавших огнем и мечом почти весь Новый Свет.
Все ночи после того, как решение было принято, Замакона молил святых об успехе предприятия. Последняя запись в рукописи, которая к концу все больше и больше напоминает дневник, представлена единственным предложением: «Es más tarde de lo que pensaba – tengo que marcharme» – «Уже поздно, пора отправляться в путь». После этого – ничего, кроме версий и таких доказательств, как наличие самой рукописи…
Когда я закончил читать, солнце уже взошло и медленно катилось вдоль небосвода. Включенная электрическая лампа одиноко мерцала на заваленном бумагами столе; я совершенно забыл о времени, разбирая удивительные записи. Мысли мои витали далеко от реалий мира – верхнего мира, как его именовала рукопись. Да, я находился в доме Клайда Комптона в Бинджере, но где скрывалась бездна, из которой на свет Божий возникла моя поразительная находка? Что это – мистификация или хроника чьего-то безумия? И если мистификация, то как долго рукопись покоится в земле: с прошлого года или действительно с начала шестнадцатого столетия? Страницы выглядели пугающе подлинными. Но главное – как объяснить происхождение загадочного цилиндра?
Больше того, в человеческих ли силах столь определенно описать природу кургана, изобрести рациональное объяснение бессмысленной для стороннего наблюдателя смене дневного и ночного призраков, всем случаям болезней и пропаж? Изложенная в рукописи версия выглядела чудовищно правдоподобно, если только возможна вера в невероятное. На подобную мистификацию был способен лишь человек, очень хорошо знавший связанный с курганом фольклор. В изображении подземного общества улавливались нотки социальной сатиры; вероятно, это и в самом деле была искусная подделка. Нечто похожее произошло несколько лет назад в Нью-Мехико, когда некий шутник закопал в глину грубые оловянные крестики, чтобы потом, проведя раскопки, объявить их остатками брошенной колонии средневековых викингов.
Спускаясь к завтраку, я лихорадочно раздумывал, что рассказать Комптону и его матери, да и всем любопытным горожанам, которые уже начали собираться возле крыльца. Все еще словно в тумане, я разрубил гордиев узел, пересказав пару страниц собственного перевода и неуверенно добавив при этом, что едва ли следует доверять истинности находки; вероятнее всего, ее оставил кто-то из прежних