Все это время ветер яростно дул на меня, а невидимые руки неистово трепали амулет, болтавшийся у меня на шее. Дикие мысли и образы носились в моем сознании. Я думал о рукописи и о том, что в ней говорилось о гарнизоне, размещенном в этом месте: двенадцать мертвых рабов и шесть живых, но частично дематериализованных свободных людей – так было в 1545 году, триста восемьдесят три года назад. Что с тех пор? Замакона предсказывал дальнейшую деградацию… отказ от материальности, апатию и упадок… Возможно, воинов гарнизона удерживал талисман Серого Орла: ведь они поклонялись священному металлу Ктулху. Их руки упорно старались сорвать его с моей шеи, чтобы затем… Я с ужасом заметил, что рассуждаю так, будто все написанное в рукописи правдиво. Нет, только не поддаваться панике! Поверить в чужую мистификацию? Нужно срочно взять себя в руки… взять себя в руки… Луч фонаря выхватил из мрака два предмета, совершенно чужеродные остальной обстановке залы. Чем дольше я рассматривал их, тем четче становились их очертания… Тщетны усилия сохранять рассудочность, когда против нее восстают предметы реального мира. Возле стены, приставленные друг к другу, стояли мои пропавшие лопата и кирка. Они все это время стояли здесь, пока я утешал себя мыслью о мистификаторах из Бинджера!
Это открытие стало последней каплей. Гипнотическое влияние рукописи полностью подчинило мои чувства: я различал полупрозрачные силуэты обступивших меня воинов, ощущал их бесплотные выпады. Их лица хранили бесстрастное выражение, а движения отличались потусторонней плавностью. Но еще жутче были другие фигуры – изувеченные, мертвые тела ум-бхи… и жуткие твари с мордами приматов и торчащими изо лба рогами…
Мой настороженный слух уловил тихий шорох: вначале – шум, затем приглушенный топот, приближающийся из темноты и столь же реальный, как и лопата с киркой, стоящие у стены. Тщетно я пытался собрать остатки мужества, чтобы встретить новую опасность. Помню, я лишь не переставая бормотал себе под нос единственную фразу: если оно реально, я могу его убить. Поступь делалась громче и отчетливее, и по ее монотонной размеренности я понял, что это идет мертвец. В тот же миг – о боже! – луч фонаря выхватил его фигуру из мрака. Темный силуэт замер в узком коридоре между нишами с Йигом и Ктулху…
Мне нужно собраться с силами, чтобы рассказать о том, что произошло потом. Лишь испытавший не меньший ужас способен понять, почему я бросил фонарь, инструменты и бежал, не сознавая куда, спотыкаясь и падая в темноте, пока не выбрался на поверхность. Крики и выстрелы со стороны городка подняли меня, когда я лежал на земле, задыхаясь и судорожно хватая ртом воздух. Не знаю, каким образом я очутился снаружи. Наблюдатели из Бинджера сказали, что я появился на вершине после трехчасового отсутствия, шатаясь, сделал несколько шагов – и рухнул как подкошенный. Никто не отважился прийти мне на помощь, однако они попытались поднять меня, крича и стреляя в воздух.
В конце концов это помогло, и когда я пришел в чувство, то почти кувырком скатился по склону, желая побыстрее убраться от зияющего чернотой провала. Фонарь, инструменты и саквояж остались на вершине: легко догадаться, что ни я, ни кто-либо другой не вернулся, чтобы забрать их. Добредя до городской окраины, я не смог решиться и пересказать то, что увидел, отделавшись смутными упоминаниями о барельефах, чудовищных статуях и расшатанных нервах. Я не терял сознания до тех пор, пока кто-то не сказал, что дневной страж объявился на вершине почти сразу же, как я спустился по склону. В этот же вечер я покинул Бинджер и больше никогда не возвращался, хотя мне передавали, что призраки все так же регулярно появляются на вершине, а местные жители боятся к ней приближаться.
Однако теперь я готов рассказать о том, о чем умолчал в тот августовский полдень в Бинджере. Не знаю, как выразить ощущения словами; говорить – одно, видеть – абсолютно другое. Я видел то, о чем собираюсь рассказать. Думаю, вы не забыли старую историю о парне по имени Хитон, который отправился к кургану в один из дней 1891 года, чтобы вернуться ночью спятившим юродивым. Восемь последующих лет он бормотал невнятицу об ужасах, встреченных им, покуда не умер. Чаще всего он любил повторять: этот белый… боже, что они учинили над ним…
Да, я видел то же, что и бедный Хитон. Но я увидел это уже после того, как прочел манускрипт, и поэтому понял больше. Я уже знал имя того, кто повстречался мне в узком переходе. Его появление в зале между двух ниш с чудовищными божествами было частью его обычного маршрута и его проклятьем. Ходячий труп – обезглавленный, лишенный рук и ступней – был поставлен охранять подземные пассажи. Когда-то это существо было человеком; более того – принадлежало к белой расе. Если загадочная рукопись заслуживает доверия, прежде его подвергли истязаниям в амфитеатре, чтобы потом, когда угаснет последняя искра жизни, оживить мертвое тело при помощи управляемых извне импульсов.
На белой, слегка поросшей волосами груди были вырезаны или выжжены – я не стал задерживаться и смотреть – слова на варварском, неуклюжем испанском. По злой иронии чужеземный писец, не знакомый ни с языком, ни даже с латинским алфавитом, избрал именно это наречие. Надпись гласила: «Secuestrado a la voluntad de Xinaián en el cuerpo decapitado de Tlayúbe» – «Волею Кн’йана схвачен обезглавленной Т’ль-Аюбе».
Романтическая проза
Еще немного от переводчикаВечное сияние чистого Лавкрафта
Лавкрафт отнюдь не чужд лиризма – это очевидно всякому, кто знаком с его творчеством не понаслышке. Для «однозначного» писателя литературы ужасов, каким он зачастую предстает в массовом сознании, он слишком уж часто сочинял истории, пронизанные романтической светлой меланхолией, тоской по несбыточному. В том же «Отщепенце» пусть робкого читателя не смущает «могильный» антураж – более тонкую и выстраданную историю об одиночестве не так-то просто припомнить и отыскать. И уж подавно массовый читатель забывает, что «угрюмый затворник из Провиденса» (образ хорош как рекламный, но несоизмеримо далек от того, кем Лавкрафт был на самом деле) вообще-то умел… смеяться, шутить, ерничать. Сатирическая разухабистая пародия на современные ему любовные романы «Прелестница Эрменгарда» – тому подтверждение. А уж без «Зеленого луга», вполне могущего вызвать головную боль своей сюрреалистичностью, лично мне трудно вообразить хоть одну мало-мальски последовательную антологию, призванную осветить историю становления жанра weird fiction.
Обращаясь раз за разом к ужасам ночи и безумию иных миров, Лавкрафт все же оставался большим романтиком в душе. Его герои все так же несчастны и потеряны, но светит им не только «смеющегося черепа оскал», но что-то более щадящее, просветляющее – и в конце концов тоже грустное. Счастлив ли герой «Белоснежного корабля», вернувшись к родным берегам, доволен ли обретенными знаниями запертый в теле пришельца-побратима Рэндольф Картер? Много ли добра принесла герою пронзительной «Полярной звезды» его пробудившаяся память об истинном своем предназначении? Иногда жить с осознанием утерянных возможностей гораздо тяжелее; уж лучше угодить в лапы какому-нибудь чудовищу. И все же, пройдя через всевозможные сплины, герои лирических рассказов Лавкрафта становятся – хочется верить – умудреннее, возвышеннее. Да, они уже «не те, кем кажутся», но вовсе не из-за столкновения с каким-нибудь космическим чудовищем, а просто от пристального взгляда в зеркало души. Неуемность в поисках абсолютного идеала приводит Базиля Элтона, смотрителя уединенного маяка, назад в ту точку, из которой он начинает путь; простая человеческая алчность и нетерпимость ниспровергают жителей обреченного города Сарнат. «Ночной океан» выглядит чем-то и вовсе интимно-автобиографичным – будто Лавкрафт, окончательно ставя знак тождества между собой и своими несчастливыми героями, рассказывает историю о том, как неизведанное вторгается уже в его собственную жизнь, попирая водораздел между реальностью и фантазией, суля нечто такое, о чем, может, лучше и не знать вовсе. И перед загадочной фигурой, выходящей из моря, одухотворенный романтик малодушничает – как и любой мирской человек; эта-то реалистичность и подкупает в нехитрой, казалось бы, истории, поданной в созерцательном ключе.
И даже мирской человек, будь он писатель, романтик или абсолютно приземленный тип, на практике оказывается слишком многообразен и противоречив, чтобы быть выраженным в чем-то одном. Лавкрафт – писатель ужасов? Да, несомненно. Но – этим он совершенно не ограничен.
Белоснежный корабль[19]
Имя мне – Базиль Элтон, и я смотритель маяка на Северном Мысу; и отец, и дед мой здесь служили такую же службу в свое время. Серокаменный маяк вздымается над утесами, чьи осклизлые острия выступают из моря, когда прилив низок, и прячутся под воду в час высокой волны. Веками на свет маяка сплываются величественные суда со всех семи морей – их было много при жизни деда, при отце стало ощутимо меньше, а теперь они и вовсе так редки, что порой я чувствую себя одиноким и никчемным, точно пережиток исчезнувшего человечества.
берегов, где солнечное тепло царствует над богато украшенными храмами и дышащими сладостным дурманом садами, приплывали они. Бывалые мореходы заглядывали в гости к моему деду и повествовали о диковинах далеких стран. Дед впоследствии пересказывал услышанное моему отцу, а отец – мне, долгими осенними ночами, когда с востока налетали злые ветры. И сам я много читал об этих и подобных им вещах в книгах, которые стараниями добрых людей попадали мне в руки, когда я был молод и полон жажды чудес.
Но много чудесней сказаний старших и историй из книг была тайная мудрость океана. Голубой, зеленый, серый, белый или черный, спокойный, едва рябящий или вздымающий могучие валы, – океан никогда не умолкал. Днями я вслушивался и всматривался в его воды, узнавая все больше и больше. Вначале стихия делилась со мной незамысловатыми баснями об умиротворенных пляжах и близлежащих портах, но по прошествии лет наши отношения стали доверительнее, и я начал внимать историям о событиях странных и о местах, что и в пространстве, и во времени неизмеримо удалены от меня. Временами в сумерках завесы тумана на горизонте расходились, и мне дозволялось узреть самые дальние из далей; ночью глубокие морские воды порой обретали прозрачность слезы, и мельком я мог увидеть недра и глубины. Мимолетные те видения обращали меня то к делам давно минувших дней, то к чему-то современному мне, то к событиям, которым только предстояло произойти, – ведь океан древнее гор и безмерно отягощен воспоминаниями и грезами Времени.