Ориентируясь на эти звуки, Белоснежный Корабль вошел во мглу у тех базальтовых столпов – но вот музыка стихла, дымка рассеялась, и увидели мы не земли Катурии, а лишь неистовствующее, неодолимое море, которое влекло наш беспомощный корабль навстречу неведомому року. Вскоре же до нашего слуха донесся отдаленный гром падающей воды, и нашим взорам впереди, далеко на горизонте, явилось титаническое облако брызг адского водопада, коим все океаны мира низвергались в глубины небытия.
– Мы отвергли благодать волшебной земли Сона-Нил, – произнес тогда бородатый мореход, с трудом сдерживая слезы, – и нам уж не вернуться назад. Боги могущественнее людей, и они нас одолели.
И я закрыл глаза перед катастрофой, которая, я знал, неизбежна, и больше не смотрел на небесную птицу, чьи безжалостно-лазурные крылья трепетали над самым краем обрыва.
Из катастрофы родилась тьма, и в ней я слышал крики людей и других существ, которые людьми вовсе не были. Когда я приник к мокрой каменной плите, оказавшейся у меня под ногами, с востока налетел ураган и окутал меня холодом. И тогда я услышал звук еще одного удара, открыл глаза – и понял, что лежу на площадке того самого маяка, с которого отчалил вечность назад. Внизу, во тьме, неясно вырисовывался силуэт парусника, разбившегося о не ведающие пощады скалы. Оглянувшись, я обнаружил, что свет на маяке не горит – впервые с тех пор, как мой дед принял на себя заботы о нем.
Поздно ночью поднявшись в башню, я заметил на стене календарь – открытый на том же дне, что и в мое отбытие. Точно таким я и оставил его когда-то давно, согласившись уплыть прочь на Белоснежном Корабле. На рассвете я спустился вниз посмотреть, что же осталось от великолепного судна, но нашел только мертвую птицу с оперением лазурного райского цвета да один-единственный переломанный брус – белее морской пены и снегов на вершинах гор.
С тех пор океан больше не доверял мне своих тайн. И пусть еще много раз на небе воцарялась для меня полная луна – Белоснежный Корабль с юга не приплывал ко мне более.
Ex Oblivione[20]
Когда подступили мои последние дни и ничтожная суетность бытия стала доводить меня до безумия, как маленькие капли воды, что волею палача непрерывно падают на одну точку тела приговоренного, я возлюбил прибежище снов, ибо ему лишь присуща та красота, которую я напрасно искал при жизни. Хотя бы там, во снах, я бродил по древним садам и волшебным лесам, коих не сумел обрести наяву.
Однажды в дуновениях теплого и душистого ветра я учуял зов юга – и пустился в долгое бессуетное плавание, осененный странными звездами. Однажды, в пору ласковых дождей, на баркасе я скользнул в темный подземный поток – и плыл до тех пор, покуда не достиг иного мира, мира пурпурных сумерек, увитых лозами радужных беседок и роз, что никогда не увядают.
Было и так, что гулял я по золотой долине, ведущей к тенистым рощам с развалинами замка, и приходил к мощной крепостной стене, покрытой зеленью зрелого винограда, в которой пряталась небольшая бронзовая калитка.
Не раз я исследовал ту долину, дольше и дольше задерживаясь в красочных сумерках, где искривленные стволы деревьев-исполинов слагали чудной узор и где блестела влажно сырая земля, местами обнажая замшелые камни позабытых капищ. И всегда целью в моем сне служила заросшая виноградом стена с маленькой дверцей из бронзы.
Через некоторое время, когда в безотрадном однообразии дней все труднее и труднее стало сносить пробуждения, я начал все чаще погружаться в мирные опийные грезы, плывя сквозь долину и тенистые заросли. Я все думал, как же мне сделать их вечным своим домом, чтобы не требовалось более возвращаться к постылому быту. И смотря на миниатюрную калитку в мощной стене, чувствовал я – именно за ней лежит страна сна, войдя в которую я сожгу все мосты.
Поэтому каждую ночь во сне я пытался найти тайный засов калитки в увитой плющом древней стене, однако тот был на удивление хорошо сокрыт. А я все повторял себе, что край за стеной – самый прекрасный и самый светлый из всех.
Позже, душной ночью в Закарионе, городе снов, я нашел пожелтевший папирусный свиток, содержащий изыскания анахоретов, населявших город прежде – слишком мудрых, чтобы быть рожденными в мире бодрствующих. В свитке том излагались многие основы универсума снов, и среди прочего – откровение о священной долине, где стояла высокая стена с маленькими бронзовыми воротцами в ней. Увидав записи, я понял, что именно о них были видения, так часто меня посещавшие, и потому внимательно вчитывался в пожелтевший папирус.
Иные из авторов-мудрецов с упоением описывали чудеса за непроницаемой калиткой, но другие говорили лишь об ужасе и разочаровании. Я не знал, кому верить, но все больше и больше желал прорваться за последний предел, ибо искус тайны был чересчур велик – ни один новый ужас не затмевал для меня непрестанную пытку повседневностью. Потому, едва узнав о существовании эликсира, способного отворить калитку и провести меня через нее, я решил обрести его – и принять сразу, как только в следующий раз проснусь.
И вот прошлой ночью я принял дурман – и мечтательно отплыл в золотистые долины и тенистые рощи. Когда на сей раз подступил я к древней стене, то увидел дверцы маленькой калитки отверстыми. Из проема пробивалось таинственное зарево, раскрашивающее черные исполинские арки стволов и грани похороненных капищ, и я чуть ли не с песней двинулся ему навстречу, предвкушая красоты краев, из которых возврата мне не видать.
Но когда врата распахнулись шире и чары зелья и сна провели меня внутрь, я понял, что всякой красоте и всему величию настал конец, ибо этот новый простор не был ни сушей, ни морем, а лишь белым безбрежием пустоты, опустошенной белизной, в которой ни одной душе не могло найтись места. И, будучи счастлив до такой степени, какую раньше не смел и вообразить, я позволил каустической соде Забвения растворить себя – и возвратился туда, откуда дьяволица-Жизнь призвала меня на один короткий и несчастный миг.
Отщепенец[21]
Грезилось ночью Барону немало знамений дурных:
Ведьмы и демоны, сонм ненасытных червей гробовых.
Жуткое воинство это явилось Барону недаром —
Мучило, мучило это его бесконечным кошмаром…
Воистину горемыка тот, у кого воспоминания детства пробуждают только печаль и грусть. Злополучен без меры тот, кто способен припомнить лишь долгие часы в огромных мрачных комнатах с бурыми портьерами и бесконечными рядами древних книг. Я таился в лесах, среди узловатых виноградных лоз, где деревья качали высоко надо моею головой дугами ветвей, и ждал незнамо чего. Вот чем одарили меня сполна безвестные благодетели – горечью, непониманием, внутренним опустошением, незнаньем. Но отчаянно цепляюсь я даже за эти невыразительные воспоминания – в них я утешаюсь, не желая принять все то новое, к чему пришел совсем недавно.
Я совсем не знаю, где родился. Самое раннее мое воспоминание – вот этот замок, бесконечно древний и неуютный, с бесчисленными мрачными пассажами, высоким сводом в паутине и копоти, холодными крошащимися плитами под ногами. Всегда в нем царил тот прескверный запах – будто дотлевали останки ушедших поколений. Сюда не проникал свет, и я привык зажигать свечу и любоваться пламенем. Ведь солнца нет и снаружи – угрюмые деревья, поднявшиеся выше замковых башен, заслоняют его. Только одна-единственная черная башня своей высотой превосходила деревья, вонзаясь в неизвестное небо внешнего мира, но она была полуразрушенная, и на нее можно было подняться только по отвесной стене, преодолевая одну щербину в кладке за другой.
Не знаю, сколько лет провел я здесь. От моих чувств ход времен ускользает. Думаю, кто-то когда-то заботился обо мне, хотя я и не припоминаю никого, кроме самого себя. Вообще не могу вспомнить никого живого, кроме подозрительно бесшумных крыс, летучих мышей и пауков. Думаю, кто бы ни заботился обо мне, он, верно, был невероятно стар, ибо мое первое представление о жизни – нечто перекошенное, ссохшееся, захиревшее, как и весь этот замок.
Я не видел ничего ужасного в костях, загромождавших каменные крипты глубоко в замковом фундаменте. Для меня они были чем-то обыденным и куда более реальным, чем цветные изображения живых, находимые во многих пыльных книгах. В книгах я вычитал все, что знаю о жизни. Меня не наставлял и не учил ни один учитель, я даже не помню, чтобы в те годы слышал чей-то голос, в том числе свой собственный. И хотя из книг я узнал о речи – никогда даже не пытался попробовать заговорить вслух. Я также никогда не задумывался о своей внешности – в замке не было зеркал – и разве что бессознательно чувствовал себя похожим на тех молодых людей, которых видел на иллюстрациях. Я чувствовал себя юным, потому что мало что помнил.
Я нередко отдыхал за пределами замка, по ту сторону рва с вонючей водой, под темными безмолвными деревьями, часами грезя о вычитанном; воображал себя среди яркой толпы в солнечном мире, вдалеке от этих бесконечных лесов. Как-то я попытался убежать, но чем дальше отходил от замка, тем гуще становились тени… и все меньше становился я под гнетом страха, покуда в изнеможении не бросался назад, не давая себе заблудиться в лабиринте ночного забытья.
Итак, я грезил и ждал в этих бесконечных сумерках, хотя и сам не знал, чего жду. И тогда, в тенистой обители одиночества, мое ожидание света и потребность в нем стали до того невыносимыми, что я совершенно утратил покой и в тщетной молитве воздел руки к той единственной непосещаемой черной башне, которая поднималась выше деревьев и попирала неизвестное небо внешнего мира. И я решил, что взойду на башню, пускай даже и упаду – потому что лучше раз увидеть небо и умереть, чем жить без единого солнечного лучика.