Я поднялся в сумерках по истертым старым каменным ступеням и достиг той точки, где они обрывались, а оттуда, рискуя сорваться, вскарабкался вверх, хватаясь за небольшие выступы стены. Этот мертвый, голый каменный цилиндр был зловещ и ужасен; черный, разрушенный и покинутый, еще жутче потревоженных летучих мышей, крылья которых не будили в нем ни единого звука. Но все ж таки еще более ужасной и полной отчаяния была тщета моего продвижения, ибо, сколько бы я ни лез, темнота надо мной не рассеивалась; меня окутывало холодом, вековым и замогильным. Я дрожал, думая о том, почему не могу достичь света, но не решался взглянуть вниз. Я думал, что это меня внезапно настигла ночь, и бесплодно нащупывал свободной рукой окно-бойницу, чтобы взглянуть, как высоко я вскарабкался.
Неожиданно, после долгого подъема вслепую по той стене, я почувствовал, как моя голова коснулась чего-то твердого, и понял, что это крыша – или, по крайней мере, какое-то перекрытие. В темноте я поднял свободную руку и прощупал преграду, выяснив, что она каменная и незыблемая. Тогда я начал ползти по кругу, хватаясь за любой выступ скользкой стены, и вот наконец нащупал место, где помеха немного поддавалась, – и снова подтянулся вверх, толкая головой люк или дверь, поскольку обе руки мне теперь были нужны, чтобы завершить этот головокружительный подъем. Надо мной нависала непроницаемая тьма, и, пролезая в это отверстие, я знал, что мое восхождение еще не закончилось, потому что люк был лишь проходом сквозь каменный пол помещения, которое было несколько большего диаметра, чем подножье башни; не оставалось сомнений, что это пол какой-то огромной залы. Я осторожно залез внутрь, стараясь не дать тяжелой плите упасть на место, но с последним моим рывком она все же опустилась обратно. Я лежал на каменном полу и слушал эхо ее падения, надеясь, что при необходимости смогу снова ее поднять.
Уверенный, что сейчас я на огромной высоте, там, куда ни за что не достанут ветви проклятых деревьев того леса, я поднялся с пола и стал ощупью искать окно, чтобы впервые взглянуть на небо, на луну и звезды, о которых до этого мига только читал. Но меня ждало разочарование, ибо вокруг были лишь широкие мраморные полки, на которых стояли продолговатые сундуки, чей размер вызывал беспокойство. Все глубже и глубже уходя в думы, я спрашивал себя, какие страшные тайны могут быть похоронены в этой комнате, давным-давно отрезанной от нижнего замка.
Внезапно руки нащупали дверь, врезанную в каменный портал, покрытый странной резьбой. Я попытался сдвинуть щеколду, но тщетно. Тогда, невероятно напрягши все силы, я сумел-таки отпереть замок. Как только я это сделал, меня охватила величайшая радость из всех пережитых, ибо за фигурными железными решетками в конце короткого каменного коридора, куда взбегали ступени, неподвижно сиял полный месяц, которого я никогда ранее не видел ни в снах, ни в смутных видениях, каковые я не смею назвать воспоминаниями.
Полагая, что уж теперь-то я добрался до подлинной вершины замка, я взбежал вверх по ступенькам, которые вели к решетке, но луна внезапно спряталась за тучи, заставив меня сбавить шаг, и я начал продвигаться сквозь темноту намного осторожнее. Когда я достиг решетки, вокруг все еще царил мрак. Хотя решетчатые ставни не были заперты, я не стал их отворять, боясь упасть с огромной высоты, на которую взобрался. И вот ночное светило снова показалось из-за туч.
Самой зловещей из всех неожиданностей является та, что совершенно невероятна. Ничто из пережитого мной ранее не может сравниться с тем, что я ощутил, вняв удивительной картине, представшей предо мной. Само зрелище было вполне обычным и именно поэтому вызвало такое оцепенение, ибо вот что я увидел: вместо головокружительного вида древесных крон, какой должен был открываться с необъятной высоты, вокруг меня, на том самом уровне, где я стоял, простиралась некая твердь, крытая мраморными плитами. Более того – по плитам тем расползалась тень древней каменной церквы, чей полуразрушенный шпиль поверх старых колонн призрачно отсвечивал при луне.
Забывшись, я отбросил решетку, вылез наружу и встал на усыпанную гравием тропу, что разбегалась в двух направлениях. Мой разум, пусть оторопелый и растерянный, все еще неистово стремился к свету, и даже подобная небывальщина не могла сдержать меня. Я не знал, да мне было и безразлично, что породило этот новый этаж моего мира – сумасшествие, сон или какие-то чары, – но готов был заплатить любую цену за открытие здешних красот. Я не знал, кто я или что я, не ведал, что может быть вокруг меня, но, медленно продвигаясь вперед, нашел в своем мозгу какое-то ужасное тусклое воспоминание, позволявшее ступать не совсем уж наугад. Оставив позади мощенный плитами пустырь, я прошел через калитку и побрел – то по проторенной тропе, то сходя с нее. Полный детского любопытства, я вышел на луг, где лишь камни во мху указывали на проходившую здесь некогда дорогу; переплыл быструю реку в том месте, где над ней навис понуро скелет давно рассыпавшегося моста.
Должно быть, часа через два – я смог отсчитать их, вновь обретя ощущение времени, – я вышел к древнему, увитому плющом замку, стоящему посреди запущенного парка – до боли знакомому и вместе с тем ошеломительно непривычному. Я увидел полноводный ров, но не нашел некоторых башен. Появилось новое крыло – каким-то странным образом смущающее, неуместное. Но мой восхищенный взор был уже прикован к открытым, ярко освещенным окнам, к изливающимся наружу звукам веселого праздника. Заглянув в окно, я увидел компанию забавно одетых людей, ведущих непринужденные разговоры. Повторюсь, я никогда не слышал живую речь, а потому мог разве что приблизительно представлять, о чем они там общаются. Лица некоторых пробуждали во мне безгранично давние воспоминания, другие казались совершенно незнакомыми.
Я вошел сквозь низкое окно в ярко освещенный зал, делая шаг от проблеска надежды до глубочайшего отчаяния и горя. Превращение одного в другое не заставило себя ждать, ибо стоило мне войти, как передо мной сразу предстала самая жуткая из сцен, какую я мог только себе представить. Едва я переступил порог, как всех присутствующих в зале обуял внезапный, необъяснимый и безграничный ужас, исказив каждое лицо и почти из каждого горла исторгнув отчаянные крики страха. Все они обратились в бегство – в давке некоторые даже потеряли сознание, и их товарищи, прервав на время безоглядное отступление, кое-как выволокли бесчувственные тела за порог. Многие заслоняли лицо руками и беспомощно, вслепую метались в поисках выхода, опрокидывая мебель и ударяясь о стены, прежде чем добраться до какой-то из множества дверей.
Крики были невыносимыми; одинокий и озадаченный, стоял я в причудливой зале, слушая их эхо, медленно ослабевавшее, и дрожал от мысли о том, что вот-вот встречусь с источником ужаса тех несчастливцев. На первый взгляд зала казалась пустой, но как только я двинулся в сторону одного из альковов – словно бы уловил движение в проеме золотой арки, ведущей в другую совершенно такую же комнату. Приближаясь к арке, я все больше убеждался в чьем-то присутствии по ту сторону… и, убедившись, издал свой первый и последний звук, то ужасное завывание, которое поразило меня не меньше, чем его причина. Во всех жутких подробностях узрел я невыразимое, непередаваемое, невероятное нечто, одним своим видом толкнувшее веселую компанию к подстегиваемому паникой побегу.
Я не решаюсь даже описать его – то был эйдолон всего самого жуткого и отвратного, демонический призрак древности, разрухи и отрешенности, невиданное грязное промокшее привидение, обнажившаяся тайна – из тех, какие милосердная природа старается упрятать поглубже. Видит бог, не людского мира то был обитатель – или, по меньшей мере, кто-то, кто к числу людей уже не принадлежал. К моему ужасу, в его потраченных временем чертах все еще узнавалась непотребная пародия на человеческое обличье. Лохмотья, облекавшие эту жуть, когда-то были костюмом благородного кроя, что испугало меня даже больше.
Почти парализованный, я все же попытался бежать. Пошатнувшись, примерз к месту – безымянный, безгласный демон заворожил меня. Мои глаза, скованные взглядом мутных стекловидных орбит, отказывались закрываться, хотя после первого прилива страха мир несколько потускнел, и жуткий морок утратил четкость. Я хотел было заслониться от него ладонью, но рука, взятая в полон бунтующими нервами, еле шевелилась. Впрочем, даже столь слабая попытка лишила меня равновесия: покачнувшись, я шагнул вперед, едва не упав… и всем нутром прочувствовал близость неведомого существа, будто даже умывшись его тлетворным дыханием. Почти не осознавая жеста, защищаясь, я выставил перед собой руку – и в ту же секунду мои пальцы коснулись протянутой безобразной кисти чудовища, стоявшего там, в позолоченной арке.
Я не закричал, но в тот же миг вместо меня заголосили все кровожадные призраки, несущиеся верхом на ночном ветру; закричали – и стронули лавину губительных для души воспоминаний. В одно мгновение я вспомнил все, что со мной произошло; я вспомнил, что было за пределами мрачного замка и леса, узнал это со временем перестроенное здание, в котором сейчас находился, и, что хуже всего – узнал несчастного урода, который, выкатив глаза, стоял передо мной, когда я отдернул свои оскверненные им пальцы.
Однако в безмерности вселенной есть не только горечь, но и бальзам, и этот бальзам – νηπενθές, сиречь забывчивость. В необъятном ужасе того момента я умудрился позабыть о том, что меня пугало, а всплеск страшных воспоминаний растворился в хаосе отдельных образов. В полудреме я ушел оттуда через то же окно, тихо выпрыгнув под лунное сияние. Когда я вернулся на покрытую мрамором площадь у церкви и спустился по лестнице, то обнаружил, что каменный люк уже не сдвинуть с места. Не беда – теперь я только ненавидел старинный замок и окружавший его лес.
Отныне с веселыми и дружелюбными привидениями я кружусь в ночных ветрах, а днем мы прячемся в катакомбах проклятого фараона-провидца Нефрен-Ка, в недоступной и неведомой долине Хадот, что у реки Нил. Я знаю, что свет не для меня – если не считать светом лунное свечение над скальными гробницами Неба. Не для меня радости, кроме не известных никому празднеств царицы Нитокрис под Великой Пирамидой; но в моей вновь обретенной дикой свободе я разве что не благословляю горечь неприкаянности.