Я плавал до полудня, а позже, отдохнув, отправился в маленький Элстон-таун. Ночь скрыла океан от меня, когда я добрался, и в тусклом освещении улиц меня встретила жизнь, даже не осознававшая, похоже, что огромная и окутанная мраком стихия лежит так близко. Девушки с агрессивным макияжем и в купальниках с блестками, скучающие мужчины, большинство из которых были уже в возрасте, – все они казались мне куколками в театре марионеток, который кто-то зачем-то поставил на краю океанской пропасти. Они не видели, а может, и не хотели видеть, что простерлось кругом них и над ними, в необъятном величии темных вод и звездного неба. Покидая Элстонтаун, я подсвечивал себе дорогу фонариком, шагая словно бы среди бесконечной пустоты. В отсутствие луны луч электрического света давал сплошную полосу поперек стен беспокойного шумного прилива. Я ощущал себя ничтожно маленьким, с волнением направляя этот тонкий лучик на царство, огромное само по себе, но отмечающее лишь границу темных земных недр. Глубокая ночь, в которой, охваченные теменью, одиноко плутали невидимые глазу корабли, роптала вдалеке, точно возмущенный сброд.
До своей летней резиденции я добрался, уверенный, что за милю пути от курортного городка никого не встретил в ночи – и все же почему-то меня никак не оставляло чувство, будто все это время я шел в компании некоего духа вод. Думаю, он был воплощен в форме, недоступной мне, тихо передвигавшейся где-то за гранью моего осознания – точно театральный актер за пребывающей в тени декорацией, готовый выступить на сцену и начать отыгрывать предписанную роль. Отринув причудливую мысль, я зашарил по карманам в поисках ключа – не терпелось отгородиться от ночи голыми стенами, вернуть себе неожиданно желанное ощущение безопасности.
По вечерам в этом заплутавшем на безлюдном прибрежье доме-страннике меня не беспокоили никакие раздражающие шумы. Обычно я не задерживался на элстонтаунских улицах подолгу – среди всех этих антикварных лавок и китчево обставленных концертных залов, загромождающих, кажется, все без исключения курортные городки. Подобные места я никогда не посещал – какую-либо пользу для меня представляли лишь столовые. Порой удивительно, каким обилием бесполезных вещей себя окружают люди.
И вот потянулись чередой солнечные дни. Я рано вставал и смотрел, как серое небо расцвечивает обещание восхода солнца, исполнявшееся прямо на моих глазах. Те рассветы были холодными, и краски их были тусклы по сравнению с тем равномерным сиянием дня, которое растворяет каждый час в стерильной белизне полудня. Тот великий свет, отчетливо явившийся мне в первый день, превращал каждые последующие сутки в желтые страницы в книге времени. И если многие пляжники выражали недовольство чрезмерным зноем, я, напротив, искал его. После серых месяцев монотонной работы эйфория, вызванная жизнью в месте, управляемом простыми стихиями – ветром, светом и водой, – не покидала меня; стремясь продлить этот процесс оживления, я проводил все время на открытом воздухе под палящим солнцем. Так я пришел к состоянию одновременно бесстрастия и покорности – и обрел чувство защищенности от ненасытной ночи. Как тьма сродни смерти, так и свет сродни жизни. Благодаря наследию, оставленному миллиарды лет назад, когда люди были ближе к отцу-океану и когда существа, от которых мы произошли, нежились на теплых мелководьях, мы, утомляясь, все еще ищем этих первобытных радостей и летней порой устремляемся на солнечные побережья – как те ранние полукровки, что еще не отваживались занять илистые тверди раз и навсегда.
Монотонность прибоя даровала покой, и у меня не было другого занятия, кроме как наблюдать за мириадами океанских настроений. В воде происходила непрерывная смена – цвета и оттенки проходили один за другим, подобно неуловимым выражениям на хорошо знакомом лице, воспринимаемые лишь посредством едва различимых ощущений. Когда океан тревожится, вспоминая старые корабли на своих просторах, в наших сердцах сама по себе зарождается тоска по исчезнувшему горизонту; но когда забывает он – забываем и мы вместе с ним. Мы знаем океан всю жизнь, но он, слишком огромный, чтобы иметь форму, всегда остается чуждым, всегда – лишь дверь куда-то, а не то, что за дверью. По утрам он, мерцая отраженным перламутром облаков и взбивая кипенные буруны, смотрит взглядом, полным дум о странных вещах, и его замысловато сплетенные сети, пропускающие сквозь себя мириады разноцветных рыб, хранят след присутствия какого-то огромного неведомого существа, которое будто вот-вот восстанет из седых незапамятных пучин и ступит на сушу.
Много дней подряд я радовался своему уединению в песчаных утесах. Жизнь в таких местах толкает порой к бессмысленным при здравом рассуждении занятиям. Я, например, повадился следовать за краем прилива (где волны оставляли влажные неровные очертания, окаймленные мимолетной пеной) на большие расстояния, иногда находя среди прибитого к берегу мусора с соседних оживленных пляжей раковины диковинных форм и предметы, которые подбирал без особой мысли. Потом, доставая «улов» из карманов, я удивлялся – и какая прихоть толкнула меня на то, чтобы этакое взять с собой? Мусор отправлялся в мусор, но кое-что я все же оставлял. Например, маленькую кость, чью природу не смог определить – точно не рыбью, впрочем. Или – большую металлическую бусину с узором весьма тонкой работы, изображавшим похожее на рыбу существо на фоне водорослей вместо привычных флористических или геометрических орнаментов. Рисунок на украшении все еще хорошо читался, хотя вещица и была изношена годами полоскания в прибое. С украшениями такого рода я никогда прежде не сталкивался – скорее всего, такого рода бусы несколько лет назад ходили в моде среди курортниц Элстонтауна.
Спустя примерно неделю погода начала постепенно меняться. Небо меркло с каждым днем все больше, и в конце концов день стал похож на ночь. Я отмечал эти преображения скорее мыслью, нежели глазами, ибо маленький дом оставался все так же одинок под серым небом, и временами, задувая с океана, сильный ветер приносил густые туманы. Солнце все дольше скрывалось за облаками – густая серая дымка низко нависала над океаном, в чьи безвестные глубины еще совсем недавно проникали насыщенные жизнью лучи. Пляж на несколько часов делался неотличим от нутра угрюмой, лишенной всяких красок крипты – как если бы болезнь полуночных часов тайно заражала часы полуденные.
Ветер усиливался, а океан покрылся малыми пенящимися спиралями причудливых форм. Я отметил, что температура воды упала – моей стойкости к холоду уже не хватало, как прежде, на долгие заплывы. Поэтому новой привычкой для меня стали пешие прогулки. Они покрывали гораздо бóльшие участки прибрежья, нежели мои прежние хождения. Так как береговая линия выдавалась на многие мили за пределы Элстонтауна, я не раз забредал так далеко, что под вечер оказывался один-одинешенек среди безликих песчаных насыпей – и спешил назад, к дому, гонимый необъяснимой тревогой. Оторванность от мира, что так нравилась мне поначалу, в короткий час, когда солнце брызгало закатной кровью, а темнота пропитывала холст реальности разлитыми чернилами, обретала совершенно иное качество – пугающее. За бушующим ветром, огромным сводом неба и океаном, чьи черные буруны разбивались о пляж, мне чудилось чье-то присутствие, и впечатление от этих явлений вдруг становилось… странным. Мой нелюдимый нрав, казалось, только и желал тишины, всем голосам мира предпочитая голос природы, – откуда тогда бралось это беспокойство? Пусть оно и не задерживалось надолго, его влияние нельзя было отрицать. Одушевленность или разумность той силы, которую воплощал океан, – вот, полагаю, что мешало мне оставаться здесь полностью и беспросветно одиноким.
Улицы Элстонтауна – их электрическая иллюминация и людское изобилие казались подчас чем-то почти ирреальным – встречали меня, когда я, не горя желанием готовить себе сам, наведывался в столовую. Я стремился вернуться в коттедж засветло, приобретя в этих краях почти что детскую боязнь темноты. Ничто не мешало мне перебраться поближе к городку, но, вопреки всем тревогам, вопреки мрачному вою ночных ветров и недоброму рокоту волн, я все хранил уверенность в том, что ситуация переменится к лучшему, стоит лишь подождать немного. В часы диамантового света и игривого прибоя страх казался чем-то далеким, но уже через несколько часов в ночи я чувствовал, как касаются сердца его холодные пальцы – и достают из его тайников новые гротескные предчувствия и тревоги. Может статься, эти эмоции вовсе и не принадлежали мне – они вполне могли быть отражением настроения океана; пусть половина из того, что люди видят, и представляет собой интерпретацию их собственных мыслей, немалому числу наших чувств явно придают форму внешние физические явления. Океан способен напитать человека множеством разнящихся настроений, внушая тончайшим знаком или отблеском на зеркале воды свою печаль и свою радость. Он всегда вспоминает былое, и воспоминания эти, пускай даже и непонятные нам, передаются – и человек разделяет чужое раскаяние или счастье. Я ни над чем не работал и ни с кем не встречался, тем самым сделав себя крайне уязвимым к таким плодам наваждения, которые другой на моем месте и не заметил бы. Так океан властвовал над моей жизнью в течение всего того позднего лета, взимая плату за то исцеление, что даровал мне.
В тот год несколько человек из числа отдыхающих утонули. И хотя нас очень редко по-настоящему волнует смерть людей, никак не связанных с нами лично – а также та, которую мы не видим своими глазами, – все же некоторые обстоятельства тех несчастий показались мне подозрительно зловещими. Утонувших – в большинстве своем хороших пловцов – находили только много дней спустя; отвратительная месть глубин бичевала их распухшие тела. Океан присваивал их своему текучему сознанию и подолгу обдумывал в его темных глубинах – и, убедившись, что пользы в этих трофеях больше никакой, исторгал их на берег в ужасном состоянии. Что привело к этим смертям – никто, казалось, не мог сказать; подводное течение у Элстон-Бич было слабым, и акул здесь не водилось вовсе. Были ли на трупах следы нападений, я не знал, но боязнь погибели, бродившей среди волн и настигавшей одиночек в темных