тихих местах, испытывали все люди – им хотелось поскорее объяснить для себя те жуткие исходы, тем более необъяснимые в отсутствие акул. Поскольку хищные рыбы представляли лишь гипотетическую угрозу (лично я ни разу не видел на волнах характерных плавников), убежденные пловцы были настороже скорее в отношении коварных приливов, а не каких-то там тварей морских.
Осень была уже не за горами, и под этим предлогом многие стали покидать курорт, уезжая подальше от негостеприимных океанских берегов. Август закончился – я пробыл на побережье уже много дней.
На четвертый день нового месяца поступило штормовое предупреждение. На шестой, выйдя на прогулку при сыром ветре, я увидел над бурной водой свинцового цвета фронт бесформенных темных облаков. Ветер, казалось, рьяно задувал во всех направлениях, будто обретя волю и гнев живого разумного существа. Я позавтракал в Элстонтауне и, не убоясь траурного купола предгрозовых небес, рискнул спуститься к пляжу – и удалиться как от городка, так и от своего пропавшего из поля зрения дома. Когда серая застава горизонта покрылась очагами цвета падального пурпура, я обнаружил, что нахожусь в нескольких милях от любого возможного укрытия. Осознание мало сказалось на мне – этим пугающим небесным явлениям, грозящим незнамо чем, я противопоставлял странную отрешенность от себя самого, пробудившую в теле непривычную чувствительность к какому-то иному плану реальности, доселе размытому. Отчего-то вспомнилось одно услышанное в детстве предание, о котором я за все прошедшие годы едва ли вспоминал: предание о девице, чью красоту полюбил чернобородый подводный король. За юной прелестницей с золотистыми волосами он послал своего на редкость уродливого слугу – черного морского бандарлога с медной митрой на голове. На периферии моего воображения остался образ подводных скал и бесцветной сумрачной глади, заменяющей в царстве, куда насильно увлекли героиню, небо. И этот образ – а ведь я почти забыл эту историю! – совершенно неожиданно вновь всплыл в моем сознании, оживленный похожей картиной скал и неба, которая в этот момент предстала предо мной. Что-то такое представлял я себе в детские годы, что-то такое в моей фантазии отпечаталось навек. Порою мимолетные виды проделывают этот трюк: при виде женской фигуры, маячащей в полдень на обочине дороги, или одинокого кряжистого дерева на фоне бледного утреннего неба накатывает чувство соприкосновения с чем-то бесконечно важным и мистически значимым, но стоит взглянуть еще раз – в другое время, под иным углом, – и флер этот мигом улетучивается. Возможно, виной тому – отсутствие требуемого неуловимого качества у увиденного; оно лишь навело нас на мысль о чем-то другом, что в свое время так и осталось без должного внимания. Сбитый с толку ум, не вполне различая причину своего спорадического восхищения, хватается за объект, спровоцировавший его, и удивляется, не находя в нем того самого качества. Так было, когда я увидел пурпурные облака. Они хранили величие и таинственность старых монастырских башен в сумерках, но также походили и на своды морского царства из старой сказки. Внезапно вспомнив об этом потерянном образе, я наполовину ожидал увидеть в грязной пене и среди волн, которые теперь напоминали отлитые из черного стекла языки, жуткую фигуру посланца в позеленевшей от древности митре – поднятую из глубин, не знавших настоящего неба.
Ничего подобного, разумеется, не попалось мне на глаза, но, как только стылый ветер изменил направление, распоров облачный фронт, точно небесный резец, – в том месте, где сливались темные облака и вода, мне явился серый объект, похожий на покачивающееся на волнах бревно. До него было довольно далеко; вскоре он исчез, и я решил, что никакое это не бревно, а морская свинья[23], ненадолго поднявшаяся на поверхность.
Вскоре я понял, что слишком долго размышлял о надвигающейся буре и связывал свои ранние фантазии с ее величием, ибо начал накрапывать ледяной дождь, придавая более равномерный мрак сцене, и без того слишком темной для этого часа. Спеша по серому песку прочь, я спиной почувствовал первые холодные капли – и уже через несколько минут вымок до нитки. Сначала я бежал, разбивая сходящую с неба по причудливой завитой траектории морось, но поняв, что все равно промокну по дороге, замедлил шаг, как если бы в свое удовольствие гулял под ясным небом. Особых причин спешить не было, хотя обстоятельства, в которые я попал, не внушали радости. Тяжелая мокрая одежда холодила тело, и в условиях надвигающейся темноты и крепчающего ветра со стороны океана я не мог сдержать дрожи. Но помимо дискомфорта от проливного дождя я испытывал странный душевный подъем, борясь со стихией – дождь перешел в настоящий ливень, и теперь даже обувь насквозь отсырела – и почти восхищаясь мрачным довлеющим небом, чьи темные крылья простерлись над океаном, всем Элстонтауном и Элстон-Бич. Мой припавший к берегу дом неожиданно скоро вынырнул из-за завесы косого дождя; сорняки, что росли на приютившем его песчаном холме, беспорядочно спутались под напором неистового ветра – не ровен час, их повырывает с корнем и зашвырнет высоко в воздух.
Взбежав по ненадежным ступеням крыльца, я в следующую секунду очутился в своей сухой и уютной комнате. Неосознанно удивленный обретенной свободой от ноющего ветра, я на мгновение замер, чувствуя, как по мне бегут непрошеные ручейки.
За окнами океан был наполовину скрыт пеленой дождя и надвигающейся ночи. Меня со всех сторон окружали неестественно сгустившиеся сумерки, просочившиеся в какой-то неопределенный час под покровом бури. Как долго я пробыл на мокром сером песке или каково было реальное время, я не мог сказать. Переодевшись в сухое, я отыскал часы – их я забыл надеть перед выходом, так что им посчастливилось не промокнуть. Когда глаза обвыклись с мраком, я сумел разобрать деления на циферблате – без четверти семь.
Во время прогулки я не встретил ни души, да и странно было бы увидеть здесь кого-то в ночь бури – тем большим было мое удивление, когда, глянув в окно, я увидел в сырой вечерней мгле несколько силуэтов, которые, несомненно, принадлежали людям. Я насчитал четыре беспорядочно мечущиеся фигуры: три находились на немалом расстоянии от дома, четвертая – несколько ближе. Впрочем, присмотревшись как следует, я решил, что с таким же успехом эта четвертая могла быть подбрасываемым прибоем бревном – шторм к тому времени разыгрался не на шутку. Пораженный, я задался вопросом, с какой целью эти сумасброды остались снаружи в такую погоду, а потом понял, что их, как и меня, застиг врасплох ливень. В следующий миг, из определенного цивилизованного гостеприимства, преодолевшего мою любовь к одиночеству, я шагнул за дверь, на маленькое крыльцо – тут же дождь ликующие обрушился на меня, вновь промочив, – и стал призывно размахивать руками. Те люди то ли не заметили меня, то ли не поняли мой сигнал – ничем не ответив на призывы, они вдруг застыли, будто ожидая от меня каких-то дальнейших действий, да так и стояли, совершенно позабыв о неистовстве стихии. Чем дольше я смотрел на них, тем на сердце становилось неспокойнее – в их неожиданной обездвиженности мне почудилось нечто зловещее, не свойственное просто людям, застигнутым врасплох. Я закрыл дверь с приливом раздражения, которое слишком тщетно пыталось скрыть более глубокое чувство страха. Мгновение спустя, когда я подошел к окну, снаружи не было ничего, кроме мрака. Вполне возможно, никого там и не было никогда – и за фигуры людей я принял завихрения мутного воздуха. Может быть, так оно и было. А может, нет.
Аура отчужденности этого места с наступлением ночи возросла, хотя я знал, что где-то на севере, на побережье по ту сторону дождя и мрака, стоит добрая сотня домов – их окна, горящие глянцевито-желтым, всегда напоминали мне болотные огоньки в глухих чащобах. Поскольку сейчас я не видел их – и понимал, что не смогу достичь их в эту кошмарную погоду, не имея ни автомобиля, ни желания плутать в населенной призраками черноте, – одиночество вдруг сдавило еще сильнее. Надсадно ревущая стихия взяла меня в заложники.
Борясь с преобладающим мраком с помощью керосиновой лампы – ибо тьма вползала в мои окна и засела, смутно глядя на меня из углов, как терпеливый хищник, – я приготовил скупой ужин. Час казался невероятно поздним, хотя еще не пробило и девяти, когда я лег в постель и погрузился в тревожный неглубокий сон, то и дело ожидая стука в дверь. Ветер изливал на мир свою злобу еще несколько часов, не унимался и ливень, осаждая стены дома. В краткий период затишья океан донес до моих ушей звук бездумного ропщущего монолога – он-то и убаюкал меня окончательно.
Утром взошло тусклое, обессилевшее солнце – таким его, верно, люди будут видеть всегда в час старости Земли, если сумеют до оного часа дожить, не изведя друг друга. По северной стене моего дома стекал медовый свет, яркий по краям и разбавленный в центре. Через некоторое время проливному дождю, который, должно быть, шел всю предыдущую ночь, удалось смыть те остатки пурпурных облаков, напомнивших мне о старой сказке из детства. Обманутый схожестью заката и восхода, день новый слился с днем минувшим, как если бы шторм поглотил долгую черноту ночи, превратив два дня в одни неделимые сутки. Набравшись храбрости, солнце приложило всю свою силу, чтобы рассеять старый туман, который теперь походил на разводы грязи на оконном стекле, и изгнало его из своего царства. По мере того как вызревала дневная синь, темные клочья опадали, и одиночество, одолевавшее меня, тоже укрылось в некий схрон, откуда не провалилось глубже, а так и осталось ждать.
Вознесшись выше, дневное светило вновь обрело свой древний лоск. При виде ярких солнечных лучей, ласкающих океан, я окончательно успокоился – хотя такие эфемерные свидетельства милости природы бывают не менее обманчивы, чем дружелюбные улыбки на лицах наших врагов, – и распахнул дверь наружу. Моим глазам предстал пляж, гладкий, как стекло – и ни единого следа кругом, будто ничья нога не ступала по этим пескам весь последний век. Все страхи и подозрения мигом улетучились из моей души – точно так грязь, собравшаяся на пенном стыке воды и суши, за одну минуту смывает высокий прилив. Жар полудня высушил водоросли, распространив кругом пряный запах; вездесущий бриз вызвал у меня легкое приятное головокружение. Сговорившись с прочими силами природы, солнце обрушило на меня поток света, по силе не уступавший вчерашнему ливню, – будто желая скрыть от меня потустороннюю изнанку этого края, напоминающую о себе бродящими в ночи призраками и воспоминаниями о морских царях, их жертвах и их же посланцах. Лучи устремлялись мне прямо в глаза; ярчайшее светило, подобно огромной, полной белого огня чаше, озаряло мириады путей, уходящих в неведомые мне чудесно-безмятежные просторы. Сама атмосфера того утра будто намекала на близость богов, устроивших свой праздник где-то неподалеку; богов, способных испытывать чувства блаженства и радости в миллион раз острее в сравнении с людьми. Подобная благодать могла быть ниспослана и мне – всего-то и требовалось, что безоговорочно препоручить себя лучезарной власти солнца и союзных ему стихий. Могущественное, несущее жизнь светило, божество с нагой небесной плотью, заставляет все живое преклоняться пред свои