м золотым ликом – и все же когда-то и оно угаснет, и тогда Земля станет просто черной точкой посреди космоса. Тем утром, в котором я познал огонь жизни, чей краткий миг наслаждения защищен от прожорливых лет, меня манили странные вещи, чьи имена неуловимы – и никогда не смогут быть написаны.
По дороге в Элстонтаун, задаваясь вопросом, как же он выглядит после долгожданной промывки проливным дождем, я увидел за водяными парами, висящими в солнечных лучах гроздьями желтого винограда, маленький объект, похожий на руку. Он находился примерно в двадцати футах впереди меня и был окружен пеной. Смятение и отвращение зародились в моем напуганном сознании, когда я увидел, что это и в самом деле была гниющая плоть. Находка мгновенно подорвала мой хороший настрой, вызвав страшное подозрение, что это взаправду человеческая рука – определенно, ни рыба, ни какая-либо ее часть не могли так выглядеть. Ногой я повернул предмет, не желая до него дотрагиваться, и он оставил следы на коже ботинок, будто и их заставив гнить; поддавшись порыву, я пинком отшвырнул его в надвигающуюся волну, и та с живостью скрыла страшное подношение с глаз. Возможно, стоило сообщить о находке, но та выглядела слишком странно, и ее природа показалась мне не вполне естественной – может, лишь из-за того, что какие-то голодные обитатели океана обглодали злосчастный фрагмент. Конечно, на ум приходили бесчисленные утопленники – но и многие другие домыслы, слишком фантастичные, чтобы давать им волю. Кому бы ни принадлежали выброшенные бурей останки – рыбе ли, зверю, похожему на человека, – я ни разу не упоминал о том, что нашел их. Во всяком случае – до сего момента.
Идя к городу, я содрогался от мысли, что посреди кажущейся чистоты этого красивого пляжа нашлось нечто подобное… хотя природа с пугающим равнодушием приемлет смерть, и ей не впервой мешать распад с красотой; возможно, первый ей люб больше второй. Ничто в Элстонтауне не говорило о недавних утоплениях или иных несчастных случаях в океане; в колонках местной газеты – единственной прочитанной за время моего пребывания – ни слова не попалось мне на сей счет.
Трудно описать то душевное состояние, в котором меня застали последующие дни. Всегда восприимчивый к болезненным эмоциям, чей темный сплин мог быть вызван чем-то вне моего сознания или поднят из бездн моего собственного духа, я был охвачен таким чувством, что не являлось ни страхом, ни отчаянием. Оно, скорее всего, родилось из моего осознания темной изнанки жизни – частично отразив мою внутреннюю природу, частично суммировав впечатления от того обглоданного гнилого останка, кому-то, вполне возможно, служившего рукой. В те дни меня постоянно посещали видения, в которых фигурировали угрюмые утесы и движущиеся на их фоне темные фигуры из сказки моего детства. Муки разочарования помогли мне ощутить простершуюся черноту океанического мира, при коем дни и ночи человеческого рода были, в сущности, ничем, – мира, где усилиям человеческим нет применения, где даже горе суть пустая трата времени. Часы, что я прежде проводил, поправляя здоровье тела и ублажая дух, ныне были отданы – как будто те дни предыдущей недели были чем-то определенно законченным – праздности того рода, что снисходит на человека, которому более не хочется жить. Безотчетный страх сковывал ум, и неясно было, чего я так боялся. Ненависти взиравших на меня сверху вниз звезд? Огромных черных волн, что стремились поглотить меня и увлечь в свои пучины, преподав урок мести равнодушного и ужасного в своем величии ночного океана?
В таком состоянии – когда все, чем одарил меня океан, вернулось к нему же и где-то в волнах затерялось – меня и застигла осень, самая унылая пора на курортах, лишенная и красоты алеющих листьев, и всех других черт сезона. Необъятный океан, неизменно гиблый и древний, остудил свои воды так, что мне уже не хотелось в них заходить, и потемневшее небо стало походить на траурный креп. В какой-то день на мертвенно-белые волны стал сыпать снег; снегопад непрестанно продолжался под бело-желто-малиновым солнцем и под теми далекими крапинками звезд, бездумно мигавших в ночи. Некогда приветливые воды многозначительно бормотали со мной, одаривали меня странным вниманием – и была ли тьма пейзажа отражением моих собственных мыслей или мрак во мне был вызван тем, что находилось вовне? О, если б я знал. На пляж и на меня упала тень, похожая на тень птицы, что бесшумно скользит над головой, – птицы, чей наблюдательный взор и не заподозришь, покуда тень на земле не повторит силуэт в небе, заставив поднять глаза и понять: что-то в небе над тобой, что-то доселе незримое.
Так настал конец сентября, и в городе-театре на краю океана прекратилось шуршание нарядов марионеток. Последний раз улыбнувшись друг другу нарисованными улыбками, они, позабыв все летние шалости, удалились со сцены – и в Элстонтауне осталось менее сотни человек. Безвкусным оштукатуренным зданиям, выстроившимся вдоль берега, было позволено без помех рушиться на ветру. По мере того как месяц приближался к тому дню, о котором я говорю, во мне разгорался свет серого адского рассвета, знаменующего свершение и конец некоего темного акта тауматургии. Поскольку акта сего я боялся менее, чем продолжения ужасных подозрений о сокрытом на расстоянии вытянутой руки ужасе, во мне крепли определенные надежды на приход того самого дня. И в конце сентября – не скажу точно, 22-го или 23-го числа, – он настал-таки. Мелкие подробности улетучились из памяти, и эпизод теперь никак не упорядочить – остается лишь строить предположения. Будучи в смятении духа, я осознавал время лишь интуитивно – и даже это осознание лежит слишком глубоко, чтобы я мог его внятно описать. В течение всех этих дневных часов я ждал ночи; ждал, похоже, с нетерпением – так что солнечный свет проходил едва заметным отражением в ряби на воде. То были дни, о событиях которых я совсем ничего не помню.
Немало времени прошло после шторма, который распростер тень над побережьем, и после некоторых неосознанных колебаний я решил покинуть Элстон-Бич – это место уже ничем не могло меня порадовать, да и холода нагрянули совсем лютые. Когда мне пришла телеграмма – пролежавшая два дня в местном отделении “Western Union”, прежде чем ее нашли сотрудники, ибо я был чужаком в здешних краях и никто не знал, где меня найти, – я и назначил дату отбытия. В телеграмме той говорилось, что мой фресковый комплекс занял первое место на конкурсе, но известие ничуть не обрадовало – я воспринял его весьма равнодушно. Казалось, победа конкурсной работы не имела никакого отношения ни ко мне, ни к окружавшей меня полуфантастической действительности, и я никак не мог отделаться от чувства, что известие предназначалось кому-то другому, ко мне угодив по ошибке. Тем не менее именно оно побудило меня завершить свои планы и покинуть коттедж на берегу.
Мне оставалось провести здесь лишь еще четыре ночи, когда произошло последнее из тех событий, чье значение для меня кроется скорее в темной зловещей атмосфере, нежели в каком-то явном ужасе. На Элстон-Бич пала ночь, когда я сел с трубкой перед выходящим на пляж окном; ночь была подобна влаге, постепенно заполняющей небо и омывающей плывущую в необычной выси луну. Гладь воды, ограненная поблескивающим в лунном свете песком, полное отсутствие деревьев, людей или иных признаков жизни, пристальный взгляд этой высокой луны – все это делало окружающую меня безбрежность чрезвычайно ясной. Было только несколько звезд, рассыпанных по небосводу, словно подчеркивающих своей малостью величие лунного ока и неустанность надвигающегося прилива. Я оставался внутри дома, отчего-то боясь выйти наружу в эту ночь знаменья зловещего лунного шара, но океан, как я слышал, все бормотал что-то о старых тайнах и таинствах. Принесенное ко мне ветром из ниоткуда дыхание странной трепетной жизни – воплощение всего, что я чувствовал, и всего, что я подозревал, – шевелилось сейчас в пропастях неба или под немыми волнами. В какой миг эта жизнь пробудилась от древней, ужасающей дремы – я не мог сказать; но, как мужчина, застывший близ девушки, погруженной в сон, и знающий, что она вот-вот пробудится, я сел у окна, вороша почти дотлевший табак, и стал наблюдать.
Постепенно в этот извечно недвижимый пейзаж перетек блеск, усиленный мерцанием над головой, и мне все больше и больше казалось, что я испытываю какое-то принуждение наблюдать за тем, что может последовать. Тени уходили с пляжа, и я чувствовал, что они уносят с собой все, что могло бы послужить убежищем для моих мыслей, когда должно было произойти то самое событие, предсказанное ими. Там, где они задерживались хоть на мгновения, было черно и пусто, и жестокие сверкающие лучи развоплощали эти сгустки холодной тьмы. Великая топография спутника Земли – теперь мертвого, каким бы ни было его прошлое, и холодного, как более древние, чем весь наш род, нечеловеческие гробницы, коими отмечен его ущербный лик, – предстала передо мной с ужасающей яркостью. Я встал и закрыл окно – отчасти из-за душевного побуждения, но в основном, думаю, ухватившись за шанс отвлечься. Теперь, стоя у сомкнутых ставней, я не улавливал ни звука. Минуты все как одна обернулись вечностями – и мне предстояло прождать их все, гадая, что оживит тот наружный пейзаж. Я поставил лампу на ящик в западном углу комнаты, но луна сияла ярче, и ее голубоватые лучи проникали в те места, где свет лампы был слаб. Древний свет хозяйки ночи лежал на берегу так же, как и в древности, и я застыл в мучительном простое, вдвойне обостренном задержкой в завершении мизансцены и неопределенностью того события, что должно было наступить. И по-прежнему не было ничего, что могло напугать меня: контуры очерченных лунным светом теней неестественно корчились, но ничто не могло укрыться от глаз моих. Стояла на диво тихая ночь – я знал это, пусть окно и было закрыто, – и все звезды замерли в непонятной печали, умерив свои переливы в угоду безмолвию и бездвижию. Как будто приговоренный к казни, понимающий, что ничто не вольно избавить его от кончины, я сжался с забытой трубкой в руке. Мир молчал за грязными оконными стеклами, и лишь пара грязных весел, поставленных в одном из углов комнаты еще до моего прибытия, разделяла бдения моего духа. Ровно горела лампа, источая чахлый, трупного оттенка свет. Глядя на нее, я видел, как легионы пузырьков поднимаются и исчезают в ее заполненном керосином корпусе… и вдруг понял, что ночь не была ни теплой, ни холодной, а странно