нейтральной, словно все физические силы прекратили свое действие; все нормальные законы бытия казались нарушены. Ни одно мое движение тогда, ни одно слово сейчас не могли раскрыть тяжесть положения или рассказать без утайки об охваченной страхом душе в тюрьме из плоти, не осмеливавшейся нарушить подобное пытке молчание.
И вдруг – неслышный всплеск, пославший по серебряным водам к берегу линию ряби и покоробивший страхом сердце; и вдруг – что-то, восставшее над зеркалом океана, некто быстро скользящий по воде, оставляющий шлейф. Я глядел на существо во все глаза, так и не сумев понять, что вижу: собаку, человека или нечто гораздо более странное. Судя по всему, появившееся из глубины создание не подозревало, что я слежу за ним, или просто не придавало этому значения. То скрываясь на короткий период под водой, то вновь выныривая на поверхность, оно спешно сближалось с берегом. Когда между ними оставалось совсем малое расстояние, я увидел, что на плечах его покоится какая-то ноша, чей вид вселил в меня уверенность, что явившееся из темных океанских вод существо было человеком или по меньшей мере кем-то подобным человеку. Но разве доступна людям та чуждая грация, с какой оно передвигалось в волне?
Застыв в одной позе, с остановившимся взглядом свидетеля вершащейся погибели, ни на что не способного повлиять, я видел, как существо вышло на южный берег – вдали от дома, так что хорошо его рассмотреть я не мог. Когда оно покидало водную стихию, пена у его ног искрилась. Передвигаясь на диво быстро, загадочная фигура растаяла вскоре в тенях среди дюн.
Страх накатил – и отхлынул; поежившись зябко в духоте комнаты, я решил, что сейчас не стану отворять ни одно из окон; не дай бог оно заинтересуется мной, захочет пробраться внутрь! Переводя взгляд с одной рамы на другую, я опасался, что увижу лицо загадочного гостя, притаившегося в дюнах, – встречусь с ним взглядом и не смогу сдержать крик. И так прошли часы – но пляж не встревожила более ни одна движущаяся тень.
Потом и ночи пришел конец, и мало-помалу стало спадать впечатление странности – странности, которая до того нарастала, как кипящая вода в чайнике, а потом отступила и унялась, сошла на пар, так ничего и не выдав. Незначительный промежуток отделял меня от древней, как сам мир, тайны, что витала над самой гранью человеческого познания, – и все же в конце концов тайна ускользнула от меня: я увидел лишь размытый дымкой моего неведения проблеск оной. Не берусь даже гадать, что увидел бы, будь я рядом с существом, вышедшим на берег из океанских вод. Скорее всего, в них ночной пловец и возвратился позже, ускользнув от моих замыленных глаз, – и так ночной океан забрал свое порождение. Более я ничего не узнал.
До сих пор не берусь судить, зачем океан показал мне это чудо. Возможно, никому из нас не дано понять суть таких явлений – они существуют за пределами всяких объяснений. Есть мудрецы, которые не любят океан и пляжи желтого песка; они считают чудаками тех, кому по душе загадки, рожденные в древней бесконечной глубине. Но для меня притяжение и шарм во всех настроениях океана неоспоримы. Иногда он впадает в меланхолию – и тогда зыбкая его поверхность серебрится под светом вощеного ночного светила; иногда бывает грозен – и обрушивает удаль волн на безответные пляжи, и все в нем безжизненно, кроме тех неведомых фигур, что плавно выныривают из сумрачной бездны. Велик и одинок океан, и как все существа вышли из него – так и вернутся обратно. В окутанных пеленой глубинах времени ничто не будет править на тверди, а в вековечных водах все ж будет кипеть жизнь. Прибой накатит на темные берега и оставит на них послед из жемчужной пены, но некому будет подивиться на это, некому будет воспеть холодную луну, сиянием пропитывающую мокрый песок. На краю бездны будет покоиться только застоявшаяся пена, собирающаяся вокруг раковин и костей погибших зверей, обитавших в водах. Безгласные дряблые флегмы будут метаться и кататься по пустым берегам, и когда-нибудь и их пассивная жизнь угаснет – и тогда все погрузится во тьму, ибо наконец даже белая луна на далеких волнах перестанет светить. Ничего не должно остаться ни над, ни под мрачными водами. И до того последнего тысячелетия – и после него тоже – океан будет грохотать и бушевать во мрачной ночи.
Зеленый луг
(Текст, переведенный Элизабет Невилл Беркли и Льюисом Теобальдом-младшим)[24]
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ. Следующее необычное повествование (своего рода дневник, как можно предположить) было обнаружено при обстоятельствах столь странных, что оные заслуживают отдельного описания. Вечером в среду, 27 августа 1913 года, около 20:30 часов, население небольшой приморской деревни Потоуонкет, штат Мэн, США, было разбужено громовым раскатом, сопровождавшимся ярким сполохом света. Очевидцы-полуночники заметили гигантский шарообразный объект, сорвавшийся с неба и упавший практически у самого берега в воду. В следующее воскресенье рыболовецкая группа, состоящая из Джона Ричмонда, Питера Б. Карра и Саймона Кэнфилда, при помощи трала подняла со дна массу металлической породы в 360 фунтов, выглядевшую, согласно мистеру Кэнфилду, как кусок шлака. Большинство жителей согласились с тем, что это тяжелое тело было не чем иным, как огненным шаром, упавшим с неба четыре дня назад; и доктор Ричмонд М. Джонс, местный научный авторитет, предположил, что это, должно быть, аэролит, или метеоритный камень. Отбирая образцы для отправки бостонскому эксперту, доктор Джонс обнаружил в полуметаллической массе содержащую последующую историю странную книгу, которая, заметим, все еще находится в его распоряжении.
По форме находка напоминает обычную записную книжку размером приблизительно пять дюймов на три дюйма, содержащую тридцать листов. Однако «обложка» данной книги спрессована из темной каменистой породы, геологам неизвестной; разбить ее при помощи механического воздействия не представляется возможным, и химические реагенты пока что не возымели успеха в разрушении этого материала. Страницы, кажется, сделаны из него же, но они гораздо светлее и тоньше – настолько тонкие, что даже подвергаются легкому сгибу. Процесс, позволяющий «листам» удерживаться в «обложке», не обоснован по сей день – в основе его, вероятно, лежит взаимная адгезия материала страниц и корешка; склейку эту не удается разрушить приложением сколько бы то ни было великих механических сил.
Текст на страницах написан на чистейшем классическом древнегреческом языке, и несколько ученых-палеографов утверждают, что разновидность скорописи, использованная неизвестным автором, была в ходу примерно во втором веке до Pождества Христова. Но в самом содержании каких-либо попыток датировки автор не предпринимает. О технологии письма нельзя сказать ничего определенного – кроме того, что она, видимо, подразумевала нечто вроде стилуса для грифельной дощечки. В результате ряда химических экспертиз, проведенных покойным профессором Чамберсом из Гарвардского университета, текст на нескольких страницах, преимущественно в конце повествования, вытравился еще до его прочтения и посему невосполнимо утрачен. Уцелевшая часть рукописи была переведена на современный греческий палеографом Резерфордом и в таком виде передана на перевод.
Профессор Мэйфилд из Массачусетского технологического института, изучавший образцы странного камня, объявляет его настоящим метеоритом; мнение, с которым не согласен доктор фон Винтерфельдт из Гейдельберга (интернированный в 1918 году как бенефициар вражеского государства). Профессор Брэдли из Колумбийского колледжа в своей позиции менее догматичен. Ввиду наличия в ядре болида огромного количества неизвестных науке элементов, указывает он, полноправная классификация невозможна.
Природа и содержание необычной книги, не говоря уже о самом факте ее присутствия внутри метеорита, представляют из себя настолько сложную и запутанную проблему, что невозможно и попытаться дать какое-либо объяснение. Сохранившаяся часть послания тут передана настолько буквально, насколько позволяет наш язык, – в надежде, что кто-нибудь из читателей в конце концов сможет найти толкование и разгадать одну из величайших научных загадок последних лет.
Э. Н. Б. – Л. Т., июнь.
Я был один на узкой полоске земли. С одной стороны, за пологом яркой трепетной зелени, было море – синее, яркое и волнистое. Над его поверхностью гулял дурманящего свойства пар – настолько обильный, что у меня создалось из-за него странное впечатление слияния моря и неба, так как небеса тоже были яркими и голубыми. На другой стороне был лес, древний, почти как само море, простиравшийся бесконечно далеко в глубь материка. Было очень темно, потому что деревья здесь достигли гротескных размеров – многочисленные, с пышными кронами. Их стволы имели ярко-зеленую окраску, странно сливавшуюся с узкой зеленой полосой, на которой я стоял. На некотором расстоянии, по обе стороны от меня, странный лес простирался до самой кромки воды, стирая береговую линию и полностью ограничивая узкий тракт. Я заметил, что некоторые деревья стояли в самой воде, как будто вечное наступление леса было столь неумолимым, что ему не мешало даже море.
Ни одной живой души кругом – и ни намека на то, что здесь когда-либо был кто-то кроме меня. Море, небо и флора окружали, простирались в области, неподвластные уму. Не доносилось ни звука, кроме шелеста тревожимых ветром крон и шума волн.
Я не знал, как попал сюда, и едва ли мог вспомнить, как меня зовут, но почему-то меня больше тревожила сама возможность вспомнить, что это за место. В какой-то другой – очень далекой – жизни я смотрел на звездный небосвод и проклинал богов за то, что свободным духом своим неспособен преодолеть огромные расстояния, неподступные для тела. Вызвав в памяти эти богохульства и дикие экзерсисы, вдохновленные писаниями Демокрита, я сам себя поверг в глубокий страх, так как осознал: я здесь один, я ужасно одинок. Одинок… и в то же время близок к кому-то, чей род не мог – и не желал – определить. В голосе ветвей, колышущихся на ветру, мне слышалась некая злонамеренная нота; он поражал меня тем, что будто бы взывал к кому-то сокрытому среди чешуйчато-зеленых стволов здешнего леса – сокрытому от глаз, но не от испуганного сознания. Но больше всего угнетало зловещее чувство неприкаянности. Пусть я и видел вокруг себя объекты, которым мог дать названия – деревья, траву, море, небо, – я чувствовал, что на самом деле то, что я сейчас вижу, едва ли отвечает определениям, которые обычно подразумеваются под