деревьями, небом, морем и травой. Природу различий я определить не мог, и все чаще по телу моему пробегала оттого невольная дрожь.
И затем, в том месте, где я раньше не различал ничего, кроме туманного моря, я увидел зеленый луг; отделенный обширным пространством голубой воды с солнечными бликами и загадочной рябью на поверхности, далекий, но в то же время странно близкий. Часто я со страхом оглядывался через правое плечо на деревья, но предпочитал смотреть на луг – его вид странно действовал на меня.
Именно в то время, когда мои глаза были прикованы к этому необычному участку, я впервые почувствовал, как земля подо мной пришла в движение, будто бы откликнувшись на мою мысль о желании посмотреть на луг поближе. Кусок тверди, на котором я стоял, тут же отделился от травянистого берега и начал уплывать; его неспешно несло вперед будто каким-то потоком невидимой силы. Я не двигался, озадаченный этим новым явлением, и стоял неподвижно, покуда широкая полоса воды не пролегла между мной и тем лесистым островком, где я изначально был. Затем, сев и застыв, я вновь обратил взгляд к освещенной солнцем воде и зеленому лугу.
Позади меня деревья и существа, предположительно прятавшиеся за ними, источали бесконечную угрозу. Мне не было необходимости оборачиваться и смотреть на них, чтобы понять это, поскольку чем больше я привыкал к новому окружению, тем меньше зависел от пяти чувств восприятия, на которые только и полагался прежде. Я знал, что зеленый лес антагонистичен мне, однако теперь он не представлял для меня опасности, ибо крохотный островок успел отдалиться от берега на достаточное расстояние.
Пусть одна опасность миновала, впереди замаячила другая. Плавучий постамент из земли, удерживавший меня на воде, размывался и рассыпался при движении – близок час, когда я попросту утону. Но даже тогда я, казалось, почувствовал, что смерть не будет для меня просто смертью, – так как снова повернулся посмотреть на зеленый луг, проникнутый определенным чувством безопасности, странно контрастирующим с моим общим испугом.
Именно тогда из неоглядной дали до слуха моего донесся шум падающей воды – не гул обычного водопада, но чудовищный грохот, какой раздавался бы в далеких скифских краях, если бы все Средиземное море разом низвергалось в бездонную пропасть. Именно к этому звуку дрейфовал мой уменьшающийся остров, и все же я старался сохранять на нем спокойствие.
За спиной моей происходили странные и ужасные вещи. Я оборачивался то и дело, пугался – и все равно не мог отвести взгляд. В небе парили темные мглистые формы – они зависали над деревьями, будто отвечая на вызов колышущихся зеленых ветвей. Затем море дохнуло густым туманом, схожим по природе с мглою тех форм, и берег перестал быть мне виден. Хотя солнце – солнце какого мира, мне неведомо, – ярко освещало воду вокруг меня, земля, которую я покинул, казалась охваченной демонической бурей, где воля деревьев и того, что они скрывали, сталкивалась с волей неба и моря. А когда туман рассеялся, я увидел только голубое небо и голубое море, потому что ни земли, ни деревьев не было более.
Именно в этот момент мое внимание привлекло пение на зеленом лугу. До сих пор, как я уже сказал, мне не встречалось признаков сознательной жизни, но теперь слуха моего достигали глухие напевы, чье происхождение виделось безошибочным. Хотя слова были совершенно неразличимы, пение пробудило во мне своеобразный ряд ассоциаций; пришел на ум некогда переведенный мной отрывок из одной египетской книги, позаимствованный ее автором, в свою очередь, из свитков древнего Мероэ[25]. Не рискну повторить здесь этот текст о формах жизни в те дни, когда земля была очень молода; о существах, способных и думать, и двигаться, и дышать, которых все же ни люди, ни боги не почитали за живых. Да, то была странная книга.
Слушая, я постепенно осознал одно обстоятельство, которое раньше озадачивало меня только подсознательно. Ни разу мое зрение не различало каких-либо определенных объектов на зеленом лугу – он казался мне однородной массой яркой зелени. Ныне же я осознал, что течение пронесет мой островок в непосредственной близости от луга и даст возможность получше разглядеть сей загадочный участок суши и певцов на нем – осознал с любопытством, но не без опаски.
Кусочки дерна продолжали отрываться от диковинного постамента, держащего мой вес на плаву, но я не волновался о том более, ибо чувствовал, что мне не суждено умереть здесь вместе с телом (или миражом тела), которым я, казалось, обладал. Все окружающее меня, включая жизнь и смерть, – лишь иллюзия; я не сомневался в том, что переступил границу мира облеченных в смертную плоть существ, обретя беспрецедентную свободу и обособленность. О своем местонахождении я ничего не знал – разве что чувствовал, что не могу находиться на Земле – планете, когда-то столь знакомой мне. Мои ощущения, если не брать в расчет подспудный испуг, были ощущениями путешественника, сделавшего самый первый шаг в бесконечном приключении, полном открытий. На мгновение я подумал о землях и людях, которых оставил позади, и о странных способах, с помощью которых мог бы когда-нибудь рассказать им о себе – даже если я, возможно, никогда не вернусь.
Теперь я плыл совсем рядом с зеленым лугом, и голоса певцов были ясны и отчетливы – но, зная много языков, я не мог до конца истолковать слова песни. Они действительно были мне знакомы, как я тонко чувствовал, находясь на большем расстоянии, но, кроме ощущения смутного и пугающего воспоминания, я ничего не мог понять в них. Самое необыкновенное качество в голосах – качество, которое я не могу описать, – одновременно пугало и очаровывало меня. Теперь взгляду были доступны новые черты помимо густой и вездесущей зелени – скалы во мху, разросшиеся до небывалых величин кустарники и некие гораздо менее определенные формы огромных размеров, которые будто бы двигались – или лишь трепетали – среди всех тех зарослей. Пение, источник которого мне так хотелось увидеть, достигало пика громкости там, где эти фигуры были наиболее многочисленны и наиболее энергично мельтешили.
А затем, когда мой остров приблизился, а шум далекого водопада стал громче, я ясно увидел источник пения – и в один ужасный миг вспомнил все. О таких вещах я не могу, не смею рассказать, ибо в них открылась правда обо всем том, что озадачивало меня. Ответы эти свели бы вас с ума, как почти свели меня… теперь я знаю перемену, через которую прошел сам, через которую прошли некоторые другие, бывшие некогда людьми. Теперь известен мне наперед бесконечно повторяющийся цикл, из которого не вырвать ни мое будущее, ни будущее остальных. Я буду жить вечно, всегда буду в сознании, хотя моя душа взывает к богам о даровании смерти и забвения. Все как на ладони – за ревущим потоком пролегает земля Стетелос, где даже молодые люди бесконечно стары. На зеленом лугу… попытаюсь послать сообщение через ужасную неизмеримую бездну…
[с этого места текст не поддается дальнейшей дешифровке]
Полярная звезда
Всеверное окно моей палаты несет сверхъестественный свет жуткое недреманное око – Полярная звезда. В мучительно растянутые часы адской темени сияет она на небосводе, и осенними ночами, наполненными воем северных ветров, клянущих все на свете, да шепотом иссохших краснолистных древ на болоте, наблюдаю я за ней из окна. Время идет, улыбается рогатый месяц, Кассиопея медленно клонится вниз, а Большая Медведица только-только покидает свою дымную берлогу на повозке; перед тем как начнет светать, багровый Арктур подмигнет невысокому кладбищенскому холму, а мерцающие Волосы Вероники укроют небо на востоке таинственной завесью. Но есть во всем этом пейзаже та, которая ни за что не покинет своего места, – Полярная звезда. Насмешливо взирает она на меня, и в ее коварном взгляде мне чудится желание поделиться каким-то странным знанием… но потом я понимаю – если знанием тем она некогда и обладала, то ныне остался от него лишь намек.
Только в облачную погоду мне дарована возможность забыться во сне. Прекрасно помню ту ночь, когда сети Авроры Бореалис простерлись над болотом, и дьявольские изумруды, вплетенные в них, горели умопомрачительным огнем. Вослед за ними нагрянул облачный фронт, и я уснул.
И под рогатым убывающим месяцем впервые явлен мне был Город. Погруженный в тишь и дрему, он лежал на странном плато во впадине меж гор, названия которых я не знал. Стены и башни, колонны, купола и мостовые – все в том Городе было выполнено из бледного мрамора. На мраморных улицах высились мраморные столпы и изваяния бородатых суровых мужей. Теплый воздух был неподвижен. А над Городом, близко к зениту, застыла стражницей Полярная звезда. Я смотрел на Город долго, но день в него все никак не приходил; лишь когда прополз четверть своего полного хода Альдебаран, задевая брюхом горизонт, я начал различать движение на улицах; осветились окна в домах. Люди в странных одеяниях предстали пред моим взглядом, и в душе зародилось некое узнавание. В свете рогатого месяца протекала их жизнь. Они вели пространные разговоры на языке, который был мне понятен – и при том не похож ни на один из ведомых языков. Уж половина хода была преодолена Альдебараном – и тогда Город сызнова погрузился в тишь и темень.
Пробудившись, я перестал быть самим собой. Память моя отдалась всецело во власть образа того Города, а дух стал томиться смутным чувством узнавания – чувством совершенно необъяснимой природы. После этого в облачные ночи, одни лишь могущие даровать мне сон, я видел Город часто – летней порой он являлся мне под палящими лучами солнца, которое не садилось, а лишь низко ходило кругами над горизонтом. Но не избежать было и ясных ночей, когда взгляд Полярной звезды был особо насмешлив и зловреден.
Время шло, и я начал размышлять, как же связан я с этим Городом на странном плато меж неизвестных гор. Поначалу я был лишь вездесущим бестелесным зрителем его жизни, но позже мне страстно захотелось влиться в нее, предложить и свою мысль к обсуждению бородатых мужей на главной площади, коснуться пальцами глади белого мрамора. Я разуверился в том, что Город был лишь плодом сна, – разве более реальной была та, другая жизнь в краснокаменной громаде у угрюмой топи и кладбищенского пригорка, в лазарете, где в окно моей палаты, выходящее на север, еженощно направляла взор Полярная звезда?