Слушая одной ночью ораторов на главной площади в оцеплении мраморных статуй, я вдруг понял, что изменился. Я больше не был чужим для улиц Олатоэ, города на Саркисском плато, что высится меж пиков Нотон и Кадифонек. Выступал мой друг Алос, и речь его восхищала, ибо очевидным становилось, что говорит человек высоких помыслов и истинной приверженности своей отчизне. Этой ночью в Город принесли весть о падении Дайкоса и наступлении Инутов, этих жестоких низкорослых кочевников, пять лет назад пришедших с западной неизведанной стороны, теснящих границы нашего королевства Ломар и начавших занимать наши города один за другим. Укрепив свои позиции у подножия гор, они пошли в поход на плато, хоть и каждый наш гражданин готов был биться с ними за десятерых. Но Инуты, эти коварные карлики, были сведомы в ратном искусстве, и им была неведома честь, что удерживала наше ломарское высокое и сероглазое племя от безжалостных сеч.
Алос, друг мой, командовал всеми силами плато. Он был последней надеждой нашего мира и ныне призывал жителей Олатоэ, храбрейших во всем королевстве Ломар, встретить довлеющую над нами угрозу подобно славным предкам, что бились в снежных пустошах с длиннорукими каннибалами Гнофхе, восставшими из обледенелых пещер, в которых никто не осмеливался и заподозрить жизнь. Моим попыткам присоединиться к воинским отрядам Алос противился, поскольку был я немощен и лишался чувств при физическом и нервном напряжении. Но не было на всем плато мужа зорче меня – остроту моих глаз не притупили даже долгие часы изучения Пнакотикских манускриптов и Свода Зобнийских Отцов. И потому Алос, не желая мне гибели в бою, возложил на меня не меньшую по важности обязанность – назначил соглядатаем и послал к сторожевой башне Тапнен. Вздумай Инуты вкрасться в цитадель по узкому проходу за пиком Нотон, не смогли б застать нас врасплох – ибо не укрылись бы от моего взора. Лишь завидев врага, я разожгу предупредительный костер, спася Олатоэ от падения.
Один взошел я на башню, объятый болезненным возбуждением и утомлением. Сон не приходил ко мне несколько ночей подряд, но намерения были тверды, ибо я любил и родное королевство Ломар, и мраморный город на плато меж гор.
Очутившись на последнем этаже башни, я узрел зловещий рогатый серп уходящего месяца, плывущий над укутанной дрожащими парами долиной Баноф. Через пробой в крыше на меня глядела бледная Полярная звезда – лучи ее света сверкали и извивались, подобно живым, и каждая переливчатая вспышка была подобна надменной, искусительной улыбке. И чем дольше я глядел на нее, тем сильнее мне казалось, что ее свет обволакивает меня и тянет в пучину предательской сонливости, а нежный ее голос нашептывает ритмически обещание-проклятие, снова и снова:
Засыпай, мой стражник, сладко!
Нет вины и нет загадки:
Двадцать шесть тысячелетий
Минут вмиг, и вновь ты встретишь
Ту одну, напомнит что:
Все в миру предрешено.
Равнодушные светила
Позабыли все, что было,
Я же, полный круг исполнив,
Подмигну – и ты все вспомнишь.
Напрасны были мои попытки держать глаза открытыми, тщетно пытался я найти смысл этого заклинания в тех фрагментах Пнакотикских манускриптов, что отложились в моей памяти. Отяжелев, голова моя склонилась на грудь, и я уснул, а пробудился здесь, в палате, в чье окно Полярная звезда насмешливо подмигивает из-за раскачивающихся ветвей деревьев, что растут на дремучем болоте. Но если это пробуждение ложно, значит, там, в Ломаре, на посту соглядатая я по-прежнему сплю!
Пристыженный и отчаявшийся, я начал умолять обитателей этого сна разбудить меня, ибо Инуты сейчас, скорее всего, крадутся через проход за пиком Нотон и в любой момент обрушатся на нашу цитадель, неся гибель. Но в ответ я слышал лишь смех и обвинения в умопомешательстве. Эти демоны измывались надо мною, пока я спал, а желтолицые карлики в это время уже добрались до стана наших воинов. Получается, я не справился со своей обязанностью и предал мраморный город Олатоэ, подвел и Алоса, своего друга и командира. Обитатели сна вновь осмеяли меня. Они сказали, что королевство Ломар существует лишь в моем мозгу, а в тех краях, где Полярная звезда замерла едва ли не в зените, а красный Альдебаран, проползая, задевает брюхом низкий горизонт, уже многие тысячи лет нет ничего, кроме снега и льда, и не живет ни один народ, кроме низкорослых желтокожих туземцев, угнетаемых стужами, имя коим – эскимосы.
И пока я бьюсь в агонии раскаянья, молясь за город, оставленный без моего досмотра, сон о лазарете у болота с кладбищенским пригорком, в коем мне отделена одна скромная палата, никак не кончается – а с черного небосвода мне коварно подмигивает Полярная звезда. И в ее коварном взгляде чудится желание поделиться каким-то странным знанием… но потом я понимаю – если знанием тем она некогда и обладала, то ныне остался от него лишь намек.
Прелестница Эрменгарда[26]
(любовная эпопея Перси Простеца)
Эрменгарда Тупикс была очаровательной белокурой дочкой Хайрема Тупикса – пусть бедного, зато честного фермера-самогонщика из Хряктона, штат Вермонт. Вообще, полное ее имя звучало как Этилла Эрменгарда Тупикс, но папаша уговорил ее поступиться одной третьей состава – после того, как приняли восемнадцатую поправку[27]. Уж слишком «Этилла» напоминало ему об этиловом спирте, видите ли, – о том самом заветном C2H5OH (однако же замечу, что в его собственной продукции преобладала обычная одноатомная отрава CH3OH – то есть метил). Эрменгарда утверждала, что ей минуло шестнадцать весен, отметая как ересь упреки в том, что выглядит-то она на все тридцать. У нее были большие черные глаза, образцовый римский профиль, светлые волосы (которые никогда не темнели у корней, если только в местной аптеке не заканчивались запасы четырехпроцентной перекиси водорода) и великолепная, пусть и явно непатрицианская, фигура. Росту в ней было сто шестьдесят четыре целых и три десятых сантиметра, весу – чуть больше пятидесяти двух килограммов (на весах своего отца – и примерно столько же на более честных). Сельские пьянчуги ее почитали как свою богиню – не в последнюю очередь за дело ее отца и самогон, текущий рекой с его фермы.
За руку и сердце девицы боролись два самых пылких ее поклонника. Первый, сквайр Твердман, счастливый обладатель закладной на родительский дом Эрменгарды, был хоть и обеспечен, но уже немолод. Темноволосый и красивый какой-то жестокой красотой, сквайр часто разъезжал по округе верхом и носил с собою плетку. Он довольно давно добивался благосклонности сиятельной Эрменгарды, но ныне его пыл уподобился самой настоящей лихорадке, ибо он узнал тайну, более неизвестную никому, – под фермой Тупиксов пролегло настоящее месторождение золота!
– Итак, – поклялся сквайр сам себе, – я завоюю деву раньше, чем ее родитель узнает о нежданном богатстве, и значительно приумножу свое состояние! – И он стал захаживать в гости к Тупиксам дважды в неделю, а не единожды, как прежде.
Но, на горе злым чаяниям негодяя, сквайр Твердман был не единственным воздыхателем белокурой красавицы! Жил-поживал близ деревни красавчик Джек Храбри, чья рыжина так пленила прелестную Эрменгарду, еще когда они вместе учились в приходской школе. Джек долго не решался заявить о своих страстях, но однажды, прогуливаясь с Эрменгардой по затененной тропинке возле старой мельницы, он наконец набрался смелости и высказал то, что было у него на сердце.
– О свет моей жизни, – сказал он, – на душе моей камень столь тяжкий, что я просто не могу более молчать! Эрменгарда, мой свет, жизнь без тебя пуста и бессмысленна. Огонь души моей, узри просителя, преклонившего пред тобой колени в пыли. Эрменгарда… о Эрменгарда, осчастливь же меня безмерно и скажи, что когда-нибудь станешь моей! Верно, я беден, но разве не все еще впереди? Любую невзгоду преодолею я лишь ради тебя, милая Этилла… то есть Эрменгарда… моя единственная, моя самая драгоценная…
Тут он прервался, чтобы утереть слезы с глаз и испарину со лба, и красавица ответила:
– Джек, ангел мой! Ну наконец-то ты… то есть это так неожиданно и приятно! Даже и подозревать не могла, что к безродной дочери фермера Тупикса ты воспылаешь подобной страстью! Ты настолько благороден от рождения, что я боялась… то есть думала… что ты останешься слеп к моим второсортным чарам и уйдешь искать свое счастье в большой город, где непременно поженишься на какой-нибудь манекенщице в ярких обносках. Но Джек, раз ты на самом деле восхищаешься мною, давай отбросим все бесполезные аллегории, ибо сердце мое уж давно покорено удалью твоей. Так что купи мне то колечко в лавке Паркса – у него там такие хорошенькие поддельные алмазы!
– Эрменгарда, любовь моя!
– Джек… драгоценный мой!
– Дорогая моя!
– Любимый мой!
– Бог ты мой!
Но эти нежные фразы, священные в своей страсти, не остались без внимания грязных в прямом и переносном смысле ушей – ибо в кустах, скрипя зубами, таился подлый сквайр Твердман! Когда возлюбленные ушли, он выскочил на тропку, злодейски подкручивая усы, и стеганул плеткой ни в чем не повинного кота, который просто шел себе по своим делам.
– Проклятье! – воскликнул он (сквайр, а не кот). – Мой план заполучить эту девицу и ферму ее папаши провалился! Но Джек Храбри никогда не добьется успеха! Я влиятельный человек – мы еще посмотрим, кто кого!
Вслед за этим он направился к скромному дому Тупикса, где застал хозяина в погребе с самогонным аппаратом, моющего бутылки под наблюдением доброй супруги и матери Ханны Тупикс. Обратившись сразу к сути, негодяй изрек:
– Фермер Тупикс, я давно уже испытываю нежные чувства к твоей чудесной дочери, Этилле Эрменгарде. Я охвачен любовью и желаю вступить с нею в брак. Я немногословен, так что не буду снисходить до эвфемизмов. Отдай мне девушку, или я закрою закладную и отниму у тебя дом!