Словно в медленном наезде камеры, дни обретали фокус. Ночи тоже прояснялись, по-своему. Они заново научились общаться – и брататься.
Как поживаешь в общем плане, Морис?
Да полная жопа, Чарльз. А ты?
В общем и целом шокирующее состояние.
Они забалтывали скуку и страх. Со смаком закидывались таблетками – а вот и веселый поднос, говорил Чарли Редмонд – и всячески избегали комнаты отдыха с телевизором.
От комнаты отдыха депрессия – хоть святых нахуй выноси, сказал Морис.
От комнаты отдыха – хоть на хуй вешайся, сказал Чарли.
Может, попросить ноутбук, Чарли? Интернет-адаптер? Че-нить позырить?
Ноутбук? Да я тут уже готов собственные ботинки смотреть, Мосс.
Им принесли ноутбук. Они смотрели в интернете всякое старье. Окунулись в ностальгию. Неторопливые ночи в Дурке. Долгий срок апрельских вечеров – жестокий приговор. Снова пересмотрели «Бойцовую рыбку».
Они засматривали ее лет в шестнадцать-семнадцать, загоняли кассету, пока видео не пошло морозом, – монохромный сон о насилии, смерти и беспомощном братстве, о Мотоциклисте и Расти Джеймсе, где холодно горели огни Талсы, – и в этих измерениях они переписывали собственный мир.
Они толкали дурь по всей Баррак-стрит. Восемьдесят третий. Восемьдесят четвертый. Закупались оптом у семьи из девяти братьев в усадьбе в Маоне. Все девять братьев отзывались на одно имя Сокс. Морис и Чарли прятали дурь за крестом на стене мертвецкой, под капотом брошенной машины на Эвергрин-стрит, под подушкой в исповедальне. Так часто шастали в церковь, что по будням священник начал запирать ее на ночь.
Молитесь дома, говорил святой отец ищущим облегчения ревущим вдовам, смертельно больным и неестественно угрюмым.
С братьями по имени Сокс начались проблемы в связи с финансами и поставкой. На переговорах противоположная сторона постоянно трахала мозги. Морис и Чарли вышли на солдата в казармах Коллинс. Солдаты летали в Ливан в миротворческие миссии и возвращались домой без обысков. Скоро Морис и Чарли принимали поставки двухсотграммовых слитков мягкого крупитчатого ливанского гашиша.
Даже без зажигалки торкает, Мосс.
Как рассыпается, Чарли? Красота.
Ливанский светлый с Баррак-стрит был лучшим в городе. Проблемы возникли соответствующие. Пришлось завести злобных псов; ломики; ножи. Однажды Чарли Редмонда уложили в багажник и отвезли на поле под Кантурком.
В ту ночь я и стал мужиком, говорил он за яйцами всмятку в дурке.
Копились деньги, подпитывались амбиции. Дурь приносила бабло и баб. Наслаждение днем и насилие ночью.
Дилли разрешили посещение. Она сидела в своем пестром наряде и с дредами, и крутила кончики кос, и смотрела исподлобья.
Но блин, чтобы в одной и той же палате? спросила она.
От ее высококультурного акцента сердце кровью обливалось.
Такова наша планида, Дилл.
Мы с твоим стариком, Дилли? Мы предназначены друг другу звездами.
Подумываем тут сбежать вдвоем, сказал Морис.
Откроем бар на Тенерифе, Мосс. Будем там счастливы. Повесим табличку. «Сегодня будут танцы».
Она переводила взгляд с одного на другого. Вся подобралась, задрала колени – у Дилли всегда были сложные отношения с мебелью, она не сразу усаживалась. Ее настроение было написано на кончике носа. Радость вызывала на нем мимолетный тусклый румянец, а когда ей было страшно, кончик заметно белел; сейчас ей было страшно.
Это место? сказал Морис, заметив ее отчаяние. Не так страшен черт, как его малюют, Дилли.
Дай нам срок, сказал Чарли, и мы тут будем всем заправлять.
И я хочу сказать, нас прям обкармливают веселыми таблетками.
У них серьезный подход. В этом коридоре во все края и утренние, и вечерние представления.
Но чтобы одна и та же палата? спросила она.
Так уж сошлись звезды, сказал Морис. Как там мама, дочур?
А, она – ну знаешь.
Это да, знаю.
Дилли поиграла с кончиками заплетенных кос, повертела и покрутила, пожевала чуток, снова поджала под себя ноги. Рассматривала мужчин на их койках, в их голубых халатах, с их вялыми от транков ртами и отчаянными глазами, и не могла не улыбнуться – кончик носа мягко покраснел.
Если спросишь меня, сказал Чарли, Бобу Марли надо было пойти и отчекрыжить себе большой палец на фиг.
Был бы еще живой, сказал Морис. Гулял бы по свету.
Понимаешь, Дилли, из-за этих своих растаманских убеждений он не мог отчекрыжить себе палец. И тогда инфекция распространилась – и все, хана.
У меня умеренный случай дредов, сказала Дилли. А не растаманские убеждения. И я даже не фанатею от Боба. Хотя, наверно, Duppy Conqueror мне зашел.
Ишь ты какая, сказал Морис. Кого еще слушаешь?
Не знаю… Ли Скрэтч Перри?
Впервые слышу, сказал Чарли. Или погодь? Это не он ученик мясника из Мэйфилда, а?
Он самый, да.
А как у тебя в последнее время дела со старым добрым Богом, Дилл?
Я об этом вообще не думаю, пап.
Но какое-то время назад ты на эту тему подсела, да?
Очень ненадолго. Уже переросла.
Ты погоди, пока тебя не засадят в такое вот место, сказал Морис. Мозг сам сразу попрет в каком-нибудь духовном направлении.
Видишь таксофон в коридоре? спросил Чарли. Бросаешь пятьдесят центов – можешь говорить три минуты с Большим Боссом. Для сверхъестественно неполноценных – особые тарифы.
И ты пробовал, Чарли?
Да с утра до вечера, девочка моя. Лишняя мелочь есть?
И что он тебе говорит?
Говорит, у него пропал ангел.
Пошел ты, Чарли.
Они уселись рядом. Поставили ноутбук на стул между койками, а она села с краю койки Мориса, и они снова посмотрели «Бойцовую рыбку».
Если хотите знать мое скромное мнение, сказал Морис, возможно, мы видим пик творчества Фрэнсиса Форда Копполы.
Ты это про папу Софии? спросила Дилли.
Мужчины обменялись обиженными взглядами.
Она даже этих актеров не знает, сказал Чарли. Хотя, если присмотреться… Мне кажется или в былые деньки я был вполне себе Мэтт Диллон?
Как две капли, Чарли. Но слушай. Где-нибудь видел в последнее время Микки Рурка?
Кажется, видел на восьмом автобусе на Маккертейн-стрит. На сиденье справа, за водителем.
Наверняка он еще всех нас шокирует.
Еще как. Из восьмого его тогда чуть не выперли.
Морис проводил Дилли по коридору и положил руку на ее тонкое плечо.
Больше не хочу слышать этих речей про Испанию, сказал он.
Пап? Мне почти восемнадцать.
Ну я буду скучать.
Чуток поскучаешь и перестанешь, сказала Дилли.
Дилли? Я просто хочу, чтобы пока ты побыла рядом, понимаешь? И слушай… Ты же знаешь, что я тебя люблю.
Ой, пап. Ну ты чего? Серьезно?
Да уж. Ладно.
Последние дни в дурке. Они лежали на койках рядом друг с другом, а потом, однажды утром, наступил момент, и прозвучали слова:
Ты же знаешь, мне кажется, что она от меня, Морис? В смысле, есть такая возможность.
Знаю, Чарли. Это я знаю.
Глава тринадцатая. Синтия и Дилли – неизвестная история
Она шла с мамой по апрельскому городу. Птицы как свихнулись, нахрен. В легкости шага Дилли было раскаяние – от облегчения, что она вне стен дурки.
От этого нескоро отмоешься, сказала Синтия. Прости, что тебе пришлось это пройти. Как они там выглядят?
Безумно.
Каким еще будешь в психушке.
Смотрели «Бойцовую рыбку»…
Господи боже.
…И договаривали все реплики.
Они вообще не меняются, да?
Да.
И как же туда попал дылда?
Они говорят, звезды сошлись.
А, с них станется, да.
Планида, магия и так далее.
Если никто друг друга не придушит, сказала Синтия, это уже результат. Но они, конечно, бешеные харизматики, да?
Что да, то да.
А у твоего отца все еще разброд в голове?
В смысле?
В смысле, мысли у него, ну, знаешь… бродят в странных направлениях?
Это же Морис. Когда, блин, было по-другому? Они оба какие-то… Не знаю. Накачанные? Бледные.
Ну что, они же в гребаной психушке, да? Пойдем съедим по булочке?
Они пошли в «Кроуфорд». Ели морковный пирог со сметаной и пили американо. Бездонная легкость в лицах вокруг и беззаботная болтовня – нет, мы точно не как другие семьи. Дилли бросила на мать особый взгляд; Синтия опустила чашку, потому что в этом взгляде был вызов.
Ты когда-нибудь видела их жестокими?
Ой, господи, Дилли, ты чего.
Видела?
Ну откуда это взялось?
Не знаю.
Зачем ты такое спрашиваешь? Нет, не видела.
Не верю.
Блин, верь чему хочешь.
Лицо матери попыталось изобразить остекленелую, нечитаемую пустоту, но уголки рта быстро подправила лукавость ухмылки.
Ладно, сказала она.
Что ладно?
Однажды я видела, как Морис чуть не оторвал голову одному парню на Вашингтон-стрит.
Это когда?
Ой, так, уже даже не знаю. Где-то… Девяносто третий? Девяносто четвертый? Помню, что мы были перед бильярдной «Пот Блэк».
Где-где?
До тебя.
И это из-за наркоты?
Нет… Кажется, что-то сказали про его туфли.
Туфли?
Так я помню.
И, типа… было очень жестоко?
Пожалуй. Как бы, знаешь… Немного жутко.
Ты все видела?
Ну, я же рядом стояла. Куда мне было деваться? Просто ужасно. Страшно. И помню, еще где-то час сердце у него так и рвалось из груди. И еще это было как-то… ой, не знаю.
Как?
Еще это и как-то возбуждало. Если быть до конца честной.
Ох, господи боже, мам.
Ты сама спросила.
Они пошли в «Инглиш маркет». Все вокруг казались беспечными и довольными собой. Синтия купила оливки, рыбу-монаха, хлеб на закваске, кофейные бобы и фенхель. Фенхель – для живота. В последнее время живот у нее шалил и истерил.