Вдоль бока полуострова бежала дорога. Гора впитывала вечерний свет и мрачно сияла. В придорожном гроте показалась синяя Дева Мария. За упокой душ автомобильных жертв. К десяти уже была видна луна и странно ее манила. Яркая луна под конец лета. Как его, ксантинового оттенка. Дилли остановилась и с жужжанием опустила окно, чтобы услышать дыхание моря; где-то на высоком поле зудела поздняя косилка; где-то еще лаяла лисица. Последнее вечернее солнце оставляло на ребрах моря белые, как кости, отметины. Холмы же, со своей стороны, по-королевски вибрировали. Дело уже шло к ночи, и снова стало тихо-тихо. Разом вышли звезды – полог звезд, сцепленных чистыми нейтронными мостами, каждая звезда – ядро атома.
Она ехала в новом звездном свете по низким бокам Мискиша. Как же это славно, думаем время от времени все мы: скрыться в небе и ночи. Чтобы вознестись на этих мягких руках.
По дороге Дилли оглянулась только раз и только раз позволила губам сложиться в слово «прощай».
В свою последнюю ночь Синтия вышла на пляж. Одна спускалась по сельской дороге у моря. Ночь была неподвижной и ясной. Впереди на дороге она заметила одинокую фигуру. Даже на расстоянии она видела, что это мужчина. В его позе была поджатая угроза, хотя стоял он совершенно неподвижно, будто вырезанный из камня, и таращился через поля и холмы в сторону Берхэвена.
Ее шаг выбивал ритм на дороге, но шум приближения ничуть не потревожил мужчину, и ночь стала только более зловещей оттого, как он просто стоял, такой неподвижный и такой одинокий.
Подойдя ближе, она увидела, что его руки крепко стиснуты в кулаки. Вокруг висело осязаемое ощущение зажатого насилия. Она подумала, что, может, это просто старик, у которого с головой не в порядке, но теперь он проступил во мраке.
Ему было лет сорок – ни молод, ни стар, скорее плотный, чем стройный, – и глаза его, свирепые и широкие, таращились через поля и холмы в сторону Берхэвена.
Проходя мимо, она не смела на него смотреть. Далеко его обошла и не отрывала взгляд от земли, но покосилась исподтишка и увидела, что он босой, а его штаны обрезаны у лодыжек. А еще они казались мокрыми, будто он только что вышел из моря.
Словно какой-то заблудившийся пират; теперь она была уверена, что мужчина сорвется и набросится на нее.
Но все по-прежнему оставалось неподвижно и тихо, кроме ее шага и медленных болтающихся цепей моря.
Она прошла по дороге вдоль бухты, и, когда рискнула оглянуться через плечо, мужчина оставался там же, напряженным и окаменевшим; и она просто пошла дальше до пляжа, но когда оглянулась оттуда, то дорога была абсолютно безлюдна – пустота – и тогда она ушла в последнюю бледную темноту ночи
вдоль зубца бухты,
у серого музыкального моря,
где-то за Берхэвеном.
Глава четырнадцатая. Дождливая ночь в Альхесирасе
Ночь в здании терминала в порту Альхесираса. Ушел последний паром в Танжер. В зале почти никого не осталось. Динамики молчат. Кафе-бар закрыт, рольставни опущены. Под знаком Información – пустая стойка, за окошком темно. Рядом с окошком, на той же скамейке, сидят Морис Хирн и Чарли Редмонд – в одиночестве, не считая их раскаяния. Они легко на него настраиваются – у них как будто почти талант.
Знаешь, что еще можно сказать, Чарли?
Что же, Морис?
Что из-за этого в каком-то смысле пробуешь жизнь на вкус. Вкус раскрывается по-особенному.
Не понял, Мосс?
То бишь во всем мире больше нет такого глубокого в каком-то смысле опыта, как разбитое сердце.
Я сам из долгой родословной вот этого самого, Морис. Разбитых сердец.
Неужто, Чарли?
Все Редмонды рано или поздно собирают свои сердца по осколкам. Судя по всему, это идет в комплекте с фамилией.
Они смотрят налево, смотрят направо – в идеальном синхроне.
Как думаешь, она сама справится? Дилли?
Тяжело это себе представить. Такая молодая, в этих краях. Сколько вокруг квэрхоков?[38]
У нее есть голова на плечах. Что еще нужно.
Есть, это да. Как у матери. Что-то хитрое и мудрое в крови.
Старый уставший марокканец кормит грудью швабру. Девушка запирает киоск и машет старику на прощание. Мимо плетется охранник со всеми муками Андалусии на челе.
Ты вспоминаешь Синтию, Морис?
Пытаюсь не вспоминать. Она сама иногда находит.
Они устремляют тяжелые взгляды в какую-то даль. Там кладезь тяжелых знаний. Они знают, что у них однажды было и что они потеряли.
Я встречался с ней в баре «Секстант», говорит Чарли.
С Синтией?
С Син.
Почему «Секстант»?
Потому что он немного в стороне. На него просто так не наткнешься. Знаешь, в основном мы просто сидели и говорили.
В основном это просто нож мне в сердце, Чарли.
Вот звуки ночи, как та слышится в терминале в порту Альхесираса:
бормотание ночного трафика с прибрежной дороги – как гудение безнадежной молитвы по дальним краям жизни,
какой-то почти детский крик экзотической птицы в задрипанных пальмах перед торговым центром superSol,
низкое рычание и треск грозы, подходящей все ближе.
Мужчины вываливаются из своего комфорта на дорогу воспоминаний: Баррак-стрит, 1986 год…
Помнишь деньки, когда была китайская жральня «Изумрудная река», Чарли?
Слушай, хватит? Пожалуйста? Мы уже никогда их не вернем, эти деньки, Мосс.
Сколько там было сестер Сунь?
Сунь хуй в чай, Мосс.
Старые шутки – самые лучшие. Их же было пять?
Да будто я считал, Морис. Как же они ходили всей кучей по Баррак-стрит – девчонки Сунь, одна роскошней другой.
Там была Тина?
И там была Дебс.
Дебс – это старшая? Еще то ли три, то ли четыре. Вот кого надо благодарить за многие наши сны в те дни, а, Чарли?
За наши горячие и потные сны.
А знаешь, что хуже всего, если вспомнить?
Что же?
Рисковые. Которые согласились бы, но ты так и не подошел. Побоялся.
Все мы о чем-то сожалеем, Морис. Когда становимся джентльменами в возрасте.
Чарли, может, ты еще узнаешь любовь.
Может, да. Та миленькая медсестра ухогорлоноса из Клонмела. Прямо скажем, она охренеет от восторга, когда я вернусь.
Все проходит так быстро – мгновения кишат, ночи переходят в ночи, гроза уже прямо над головой, и вот на порт Альхесираса обрушивается ливень.
Они вместе поднимают глаза на высокие окна.
Ливень сильный и налетает грозовыми шквалами, и теперь им некуда податься, кроме как на улицы портового города.
Они вдвоем идут через терминал. Чарли несет сумку «Адидас» и от души подволакивает ногу. Они выходят в теплый ночной воздух и под натиск горячего дождя. Морис прищуривает здоровый глаз и прикидывает, насколько силен ливень. Они идут по подветренной стороне здания, чтобы не промокнуть мгновенно.
Это у нас один из главных талантов, Морис. У нас как у людей.
Какой же, Чарли?
Идти поближе к зданиям, чтобы не промокнуть.
В этом мы мировые рекордсмены, мистер Редмонд.
Эта врожденная грусть есть у всех старых портов. Когда мы ходим по воде, дух может воспрять. Дороги и узкие холмистые улицы уже скользкие от дождя. Цвета светофоров размываются и плывут. Ирландцы прячутся под навесом билетного агентства перед портом. Тряпки поблекших плакатов – пропавшие без вести. Паромы в Сеуту и паромы в Танжер. Ирландцы уставились в дождь над Гибралтаром.
Я бы никогда не смог стать для нее тем, кем был ты, Морис.
Чарли?
Меня бы никогда не рассматривали всерьез и надолго, понимаешь?
Не надо об этом.
Эх, да вообще-то как бы надо.
А я не хочу, Чарли.
Они смотрят в разные стороны. Над штабелями контейнеров расплываются прожекторы. Из-за них хмуро нависает старый, темный, угловатый город – он уже вымер на ночь. Морис Хирн считает разы, годы, когда он здесь был проездом. Память взбрыкивает, и как из ниоткуда в нее впархивает Карима. Ее глаза, которые горели жизнью и ждали его в ночи, пока он не проснулся, и тогда он повернулся и уложил ее в кровать, шептал заговоры в ее чресла.
Как тут остаться в своем уме, Морис.
Да никак, Чарли.
То бишь сейчас такая ночь, которая прям испытывает на прочность.
Чарли Редмонд зло зыркает на небо. Небу есть что порассказать. Дождь мечется и скулит, и Чарли с угрюмым выражением пытается его прочесть. Чарли влюбился в Синтию с первой же встречи. Когда она метнула в него свою улыбку, он был на седьмом небе.
Ебать-колотить. Почти тридцать лет назад.
Чо-чо, Чарли?
Через плечо.
Прошлое – оно нестабильное, подвижное. Оно ворочается и переделывается. Там, позади, все может перевернуться и измениться. Впервые Морис заговорил с Синтией воскресным вечером на Баррак-стрит. Тогда в воздухе разлилась великая неподвижность – церковные колокола ее не пронзали, а обрамляли. Он перешел улицу, чтобы обогнать Синтию. Обернулся и улыбнулся, а она – нет.
Не умею я улыбаться, сказал он. Да, Синтия?
Она признала, что да. Ошибкой было в принципе отвечать.
Какая-то ты серьезная для воскресенья, сказал Морис.
Он не отставал от нее по дороге вниз по холму. Спросил, не хочет ли она выпить в баре «Овал». Она сказала, что ей надо домой.
Но мы же прям вылитая пара, сказал он.
Он дошел с ней до самой автобусной остановки, прислонился к стене и шутил без усилий.
Ты мне обязательно скажи, если вдруг начну тебе надоедать, сказал он.
Он знал, что прогресс налицо. Суровые белые чайки ходили над рекой, как пограничники. Она ничего не ответила, но он уже видел, что она спрашивает себя: каково им будет поцеловаться.
По-моему, будет классно, сказал он.
И она впервые улыбнулась.
Блин, как ты это сделал? спросила она.
А он ее просто поцеловал.
В Альхесирасе дождь льет так, словно хочет смыть наши ничтожные грешки. Канавы переливаются, крыши обтекают.