Господи Иисусе, говорит Морис.
Спокойно, Мосс.
Ты знаешь, что у нее в аттестате младшей средней школы девять пятерок, Чарли?
Забудь, Морис.
Как тут забыть, Чарли! Перед ней расстилались бесконечные, блин, возможности! А стоило отвернуться – как она сдристнула в сраную Испанию, висит на шее у патлатых засранцев и толкает гребаные брюлики на обочине, как прокаженная! И слушай, в двадцать три года? Да она же до сих пор круглая гом! Гомми лакин![10] Какая-то косматая швабра с хером уболтала ее свалить в Марокко!
А почему она сбежала? говорит Бенни. Вы сами ее хоть раз спрашивали?
Морис и Чарли обмениваются шелковыми ухмылками.
Хо-хо, говорит Морис.
Чарли с задушевным видом хромает вокруг скамейки и кладет ладонь на плечо Бенни. Говорит спокойно и ласково:
Не знаю, дошло до тебя или еще нет, Бен. Но ты тут общаешься с натурально охрененно страшными людьми.
Придвигается Морис с широкой улыбкой.
Мы жуткая парочка, говорит он.
Ненормальная, говорит Чарли. Дьявольская.
Когда ты думал отправляться, Бен? На каком пароме? Уже решено?
Дилли приедет в Альхесирас, Бен?
Тут эхо собачьего лая поблизости раскрывает паузу. Бенни с надеждой вскидывает глаза. Морис и Чарли переглядываются. Чарли держит Лорку на поводке.
Появляются две девушки.
Их волосы скручены в дреды, на спине у них тяжелые рюкзаки.
Одежда потрепанная, а кожа – орехово-коричневая.
У одной – собака на поводке.
Глава вторая. Сиська с татуировкой
В кафе «Сентраль», на Пласа-де-ла-Конститусьон, он пил café solo[11] и ждал. Вокруг нескончаемо гудела речь пожилых андалузцев. Они комкали салфетки и бросали на кафельный пол. Старики сплевывали, кривили лица. Их кожа – миндального оттенка. Воздух посинел от сигаретного дыма, поднимавшегося медленными клубами. На старушках под зимним солнцем – шубы в пол. На их лбах были нарисованы высокие комичные изогнутые брови, из-за которых у них вечно испуганный вид. Кофе-машины тоже смеялись и плевались. Посетители пили café solo, con leche[12], кортадо и горячий шоколад, ели сахарные чуррос, длинные и закрученные. Унылый толстяк из Бирмингема опоздал всего на несколько минут. Сел напротив Мориса Хирна с видом оскорбленной морали. Его объемная мясистая туша улеглась на место с мягкой жалобой.
Дурак ты, сказал он. Если бы ты хоть немного соображал, пацан, гнал бы отсюда на всех парах. И не оглядывался, Морис. Нихрена бы не оглядывался.
Он заказал шоколад и ración[13] чуррос и ел, кусая мелко и нервно. Говорил тихо, будто за ними могли следить. Попросил ручку у официанта и вырвал из его же блокнота страничку, передал Морису. Медленно перечислил реквизиты и номер банковского счета – причем почти нараспев, словно молился. По-другому никак, сказал он. Половина денег вперед – и тогда разрешат встретиться с Каримой.
Ты бы к врачу сходил, пусть посмотрит твою тупую ирландскую башку, сказал толстяк. И ты уж не обижайся, сынок, у меня мать сама из округа Майо. Но эти люди? Эти люди исключительно неприятные. Я знаю, о чем говорю. Ты не понимаешь, с кем связался. Лучше выкинь эту бумажку. Лучше забудь, что вообще видел мою мордашку. Потому что это люди, Морис? О – пресвятый господи Иисусе – нет.
Он заплатил за кофе Мориса и крепко пожал руку, когда встал уходить.
Передумай, сказал он. Вернись домой. Живи своей жизнью. Найди хорошую работу. Наделай, блин, детишек.
Снова оставшись один, Морис следил за собой, будто со стороны. Его зрение по краям затуманилось – страх. Толпа стала реже. Испанские кафе работают по непостижимому графику. Вот все пришли; вот все опять ушли. Шубы волочились по кафельному полу. Мрачные официанты в белых рубашках подметали салфетки и окурки. Старший официант напоминал безусого Сальвадора Дали, пил коньяк и не двигался. Прямо как на похоронах; унылые андалузские лица. Морис втянул в себя последние холодные капли кофе и ушел.
На улице уже темнело; он шел в сумраке своей юности, и вокруг между собой ссорились воробьи и весело скакали по мусоркам. На Аламеда-Принсипаль он прошел под пальмами, еще украшенными рождественскими гирляндами с надписью Felicidades[14]; его возбуждали и страх, и размер барышей. Ему нравилась таинственная счастливая болтовня вечерних улиц, и он пытался выловить отдельные слова. «Ва-ле»[15], слышал он снова и снова, «ва-ле» – и звучало это с сожалением, со вздохом. В баре на Аламеде он сунул монетки в телефон на стойке и позвонил в прихожую старого дома в Сент-Люк-Кросс. Чувствовал, как она торопится вниз по ступенькам, по этой проклятой лестнице, и считал шаги – восемь, девять, десять – до мягкости ее голоса:
Вы встретились?
О, еще как встретились, блин. Господи.
Правда?
Жирный потный брамми[16]. Советовал мне ковылять домой, подальше от всего этого.
Значит, все получится? Как думаешь?
Завтра. Думаю, все будет хорошо.
Еще не поздно.
Синтия, все будет хорошо. Это же просто подряд.
Ой, Морис, но ты послушай.
Я скучаю. Очень хочу тебя увидеть.
Да, ну это все замечательно, пока не…
Все будет отлично. Я скоро вернусь. Я тебя еще слышу.
По городу неслись быстрые рыбьи лица. Несся прилив ночного трафика. Портовые огни казались праздничными, ходили по маслянистой воде. Он дошел до самого пляжа Малагета, чтобы прочистить мозги и успокоить страхи. Тут же понял, что ночью в округе Малагеты водится героин. Бурное море сдерживалось жесткими линиями. Морис сидел в темноте на песке и прислушивался к ночи, к движению; быстрому шипучему шепоту андалузских голосов.
Он рассудил, что если не уснет, то ему никак не сможет присниться отец.
Кариме было под сорок, худая и довольно красивая – в распутном смысле, и с сексуальными нечищеными зубами, которые было видно, когда она открывала рот и большими насмешливыми глотками втягивала сигаретный дым, словно тот в принципе не мог насытить горящее желание ее сахарских легких. На вдохе тонкое лицо складывалось в гримасы, на выдохе – снова разглаживалось до улыбки. Она вела маленькую стильную машину по новому пригороду на высоких холмах Малаги.
У тебя такое лицо, сказала она. Как это называется в фильмах? В сказках? У Уолта Диснея?
Что-то не уверен, что мне нравится, куда ты клонишь, сказал Морис.
Я про маленькое создание, сказала она. В лесу. Как слово?
Она покачала головой – не могла найти слово. Свернула на недостроенную дорогу у нового микрорайона. Над красными холмами хищно парили огромные зловещие птицы. Чувствовалось, что здесь есть ящерицы. Белые квартиры казались чистыми, как обглоданные кости, и нежилыми – ни одной машины. Далеко внизу на зимнем солнце блестело Средиземное море.
Эльф! сказала она.
Ну, это еще ладно, сказал он.
Ты эльф, сказала она. Твое лицо.
Я не обижаюсь, сказал он. Ты хочешь сказать, что у меня эльфийское лицо. Есть такое понятие.
Эльфийское?
То есть как у эльфа, сказал он, или с характерными чертами эльфа.
И к этому моменту оба уже явно задавались вопросом, каково им будет потрахаться.
Очень странно, сказала она.
Мать всегда рассказывала, что его, должно быть, нашли в Уммерском лесу. Казалось, даже в детстве, в коляске, он был настроен на странные частоты. Карима припарковалась у голого дома, еще без отделки. Людей не видать. На ней были джинсы с низкой посадкой и светло-лимонная рубашка-поло «Адидас»; бренд кроссовок он не опознал. Она закурила очередную сигарету и улыбнулась отвратительными, желтыми, притягательными зубами, теплой тьмой своей пасти. Завела его в недоделанную квартиру и там показала сотню килограммов качественного марокканского гашиша в аккуратных пачках. Масштабы действительно были промышленными. Она сказала, что можно уже сегодня. Или даже в следующие несколько дней. Пусть он пришлет своих людей. Позже они встретятся в порту Малаги.
Так все и бывает, сказала она. Тебе даже не придется ехать в Танжер.
Они снова вышли и сели в машину. Она выбрала другой маршрут и свернула на немощеную улицу.
Посмотрим кое-что еще, сказала она.
Она привезла его в другую недоделанную квартиру. Стоило ей отпереть дверь, как он почувствовал вонь человеческих отходов. К хромовой ножке кухонной стойки был прикован мужчина в одних желтых виниловых футбольных шортах – еще у него были кляп и повязка на глазах. Никакой мебели; неоштукатуренные стены. Человек глухо застонал и перевернулся, показывая заткнутый рот. Он был весь мокрый от боли. На бедре расползся длинный темный синяк.
Окей, сказала она, и они ушли.
Вернулись в машину, и она улыбнулась.
Иногда бывает вот так, сказала она.
А, да, сказал Морис.
Она медленно покачала головой – ее сожаление казалось нежным, девчачьим.
Он француз, сказала она. Они все мудаки.
Так уж говорят, ответил Морис.
Она отвезла его в бар в горах – безлюдный, не считая владельца. Тот был тощим мрачным человеком, пожилым. Вид у него был такой, будто все вышло так, как он и говорил. Католик, другими словами, и увлеченный дамой-экстрасенсом, которая говорила глубоким хрипловатым голосом в маленьком телевизоре над стойкой. Морис не знал языка, но легко понял, что экстрасенс общалась с мертвыми. Она водила руками над снимками пожилых испанцев. Души в виде не более чем полароидной шелухи. Даже наполняя стаканы из пивного крана, мрачный владелец не отрывался от телевизора.
Ты веришь в мертвых? спросила Карима.