Они сняли дом без меблировки в складке гор Каха. Смотрели, как по лунному ландшафту полуострова движется ночь. Дилли ворочалась горячим комочком в задней комнате и невразумительно бормотала сквозь сон. Синтия и Морис сидели на креслах у голой каминной решетки. Воздух сегодня был неподвижен, прохладен. Они пили испанское вино и курили чарас[20]. До утра никакого героина. Есть такая штука – дисциплина. Она снова допытывалась о стройке, и он наконец сознался.
В народе ходит какая-то шняга, сказал Морис, насчет того, что там стоит форт фейри.
Она взболтнула в бокале чернильную риоху. Они улыбнулись друг другу.
Помнишь такой типа курган в дальнем конце? спросил он.
Помню, ага, сказала она.
Круглый пригорок, повсюду заросли боярышника – когда там играла их дочка, у нее всегда был вид не от мира сего.
А ты об этом помалкивал.
Ну это же хрень, Синтия.
Это Мерфи рассказывает?
Он говорит, некоторые его ребята отказываются там работать. По крайней мере, каменщики.
И когда ты собирался мне рассказать?
Да это ж чушь.
Люди отказываются строить дома на участке, за который мы выложили четыреста восемьдесят пять тысяч фунтов, потому что думают, будто там форт фейри. И тебе казалось, говорить тут не о чем?
Форт фейри – это громко сказано, сказал Морис. Просто типичные здешние суеверия. О местах. Вот и этот курган на дальнем конце. Оказывается, у него есть все характеристики форта фейри.
И с каких это гребаных пор, Морис, ты в курсе характеристик форта фейри?
Есть такая штука – интернет называется, блин, сказал он.
Проверка показала, что Дилли спит крепко. Они включили интернет – модем придушенно попищал и наконец подсоединился. Они пили риоху и изучали картинки с фортами фейри.
Это вроде бы отдаленно…
Это ровно то, за что мы отвалили пятьсот штук.
Четыреста восемьдесят пять, сказал он.
Нехорошо раскапывать апокрифы. У строителей, которые всего лишь расчищали кусты на таких стройплощадках, бывали внезапные инфаркты, злокачественные опухоли. Из-за этого меняли планы прокладки шоссе.
Они принялись за виски. Цена действительно показалась щедрой – за вид на гавань и горы относительно площади участка. Они раскурили от камина пару косяков, стали пить вискарь и обсуждать то, что прочитали; говорили о ратах, фортах и лиозаннах[21]. Эти странные слова они вспоминали со странным очарованием.
Теперь их захватила мысль, что на них навели порчу. От этой мысли они защищались героином. Все отмеренные дозы, благодаря которым прежние привычки казались образцами благородной умеренности, пошли на фиг. Теперь они гасились неистово. И повсюду вдруг проявилась аура порчи. Гудела вокруг, как нервная деревня. Скалистые холмы рассказывали слухи о порче. Ветер взвевал слухи поземкой у ног. Порча, порча – мысль лелеяла себя, жирела, созревала. Борясь с мыслью о порче, они стали принимать героин в мозговыносящих количествах. Бухали «Пауэрс», «Джон Джеймисон» – завтракали бутылкой и закусывали с зеркала. Ребенка с тем же успехом могли воспитывать кошки, которые лениво грелись на апрельском солнце, с неохотой перебиравшимся через крыши Берхэвена. Стройка была катастрофой с самого начала. Парень из Снима – поперек себя шире – сломал ногу в первый же день работ. Сплетни о несчастном случае пронеслись по базарным бабам Берхэвена, как гребаный пожар. А на стройплощадке, продуваемой всеми ветрами, тем утром царили фатализм, раздрай и мрачная интроспекция. Второй день – какой-то гребаный полудурок с перфоратором чуть не отхерачил себе женилку. Пятый день – у тридцатидвухлетнего мужика с Гленгарриффа случился удар, пока тот замешивал песок со щебнем. Прораб Мерфи уже с трудом удерживал людей на работе, впал в депрессию и долгими вечерами бухал в баре «Уэст-Энд». Морис по утрам вторника ездил в Корк встречать первый дублинский поезд, поставлявший их недельный запас героина. На десятое утро стройки – в пятницу – они поняли, что недельный запас нехило разбодяжили, и, когда из Испании позвонил Чарли Редмонд и сказал, что скоростной катер с полутонной марокканского гашиша взяла Guardia Civil[22], как только он вошел в Ла-Линеа-де-ла-Консепсьон, устроили бучу. Порча, порча. Судя по всему, за катером следили еще с Сеуты, но что теперь поделаешь? Чарли Редмонд вовсю разыгрывал блаженную беспечность, для которой Морис Хирн был ни разу не в настроении. Рыть землю под фундамент в каменистых холмах над Берхэвеном оказалось дьявольским трудом. Скалы опасно кричали и ныли, когда их сверлили. Плакали дети скал. Мы наследили там, где не имеем на это права. Мы за это ответим. Порча, порча. Морис стал задаваться вопросом, не запала ли Синтия на прораба Мерфи – красивого плечистого неотесанного ублюдка, но с нежными чертами для дамочек – а черная депрессия, возможно, только придавала ему поэтический вид. Морис в одиночестве ездил вокруг площадки, смотрел на стройку и скорбно мастурбировал на мысли о девчонке, которая работала в дневную в «Уэст-Энде». Они с Синтией замешали бодяжный героин с кокаином, сделали спидболы, ширнулись и потрахались, а потом посрались. Порча, порча. Мимо стройплощадки ежедневно проезжали гарды[23] с заинтересованными улыбочками. На первое утро третьей недели, когда траншея фундамента подобралась к кургану фейри, начал обильно плеваться кровью очередной рабочий, и с тех пор его не видели. Теперь половина строителей на площадке была из испанских рыбаков, которых высадили с траулеров, – совершенно бесполезных, обессиленных погодой. Наступил мокрый апрель, и от морской сырости стало очень холодно, и Морис Хирн начал слышать в ночи древние голоса. Но Морис с Синтией уперлись рогом. Есть такая штука – твердолобость. На холме таки стали пробиваться дома – полумесяц из девяти корпусов под названием Ard na Croí[24]. В нескольких милях от побережья задержали груз кокаина на два миллиона фунтов, и Мориса вызвали на допрос. Это был вечер среды. Скоро стало очевидно, что он ничего не знает. Когда он выходил из участка, следак сказал: не заспись завтра, Мосс, вставай пораньше и лови свой дублинский поезд. Морису снова захотелось уехать, но теперь он тут врос. Долбаная Ирландия. Ее скалящиеся черти. Ее говорящие скалы. Ее проклятые поля. Ее память моря. Ее дикость и раздоры. Ее неотвязчивая меланхолия. И как все это смыкается вокруг тебя.
Глава пятая. Матушка Кулак и ее пять дочерей
Здесь странно изгибается время. Бывают дни и ночи, когда нихрена не знаешь, где ты или когда. Приходят и уходят люди. Их вечные лица; их губы безмолвно движутся по диапазону всех семи тревог. Скоро снова пойдут паромы. Когда мы ходим по воде с места на место, не на месте и наши сердца. Мы охрененно сложные машины. Теперь в порту Альхесираса часы перетекают из одного в другой. Для угасающих ирландских гангстеров продолжается долгое ожидание…
Знаешь, о чем я начинаю задумываться, Морис?
Трави, Чарли.
О смерти, Мосс.
Ну, началось.
Неужто все правда так жестко, как говорят?
Не понял?
Разве это в каком-то смысле не облегчение, когда она наведывается? Черный ангел?.. Тихо… Вот, слышишь? Мягко хлопают крылья… Ты слышишь?
Чарльз?
Разве мы тут и так не задержались, Морис? Вот что мне интересно. Со всей этой нескончаемой херотенью?
Что-то я пикника не предвижу, Чарли. В плане смерти.
Думаешь, это конец?
Я не говорю, что это конец. Просто не вижу пикника.
А у меня вполне оптимистичный взгляд на костлявую. Как-то так.
И что ты там видишь, Чарли? В конце пути?
Ну, лугов с цветочками я там не вижу. Этого я ни разу не говорю. И бухту под луной не вижу. Где все твои бывшие выстроились одна за другой и ждут, молоденькие, в самом соку. Румяные щечки и радостные глазки. Этого я ни в коем разе не вижу. Но что я представляю, Морис, так это какую-то… тишину. Понимаешь? Просто какое-то… молчание.
Мило, говорит Морис Хирн. Умиротворенно.
Вот как подумать, что мы терпим при жизни? В плане шума?
Натуральная какофония, мистер Редмонд.
Приходим в мир на гребне крика и волне плача наших несчастных матерей.
Наши бедные мамочки чуть солому из матрасов не рвали.
И первым делом мы что делаем? Сами начинаем реветь и рыдать. Раскрываем легкие – и давай во все горло. Выдаем на-гора. А как уходим? На другом-то конце жизни? Часто точно так же. Так и орем!
А что между?
Шум, Морис. Ничего, кроме шума и волнений.
В жизни мы ищем тихие места, Чарльз. И как, находим?
В могиле – запросто.
Или, может, в любви.
Может, что и так.
Я ее любил, Чарли.
Знаю. Мне очень жаль.
И долго. Я ее знал, понимаешь? Синтию. Я знал, кто она такая.
Задумываешься, где она теперь?
Задумываюсь, да. И пикника я не вижу, Чарли.
Хочешь сказать, а что, если там просто…
Все то же самое.
На том свете. Что, если там просто…
Шум?
Пристает паром из Танжера. В Гибралтаре снова развивается судоходство. По терминалу сонно дефилирует потрепанная молодежь. У них на спине вес Африки. За ними бдительно следят слегка стильные, слегка одряхлевшие ирландцы.
Дилли Хирн?
Дилл или Дилли?
Маленькая.
Красивая.
Дреды. Из тех, что с собаками на поводке. И с гатчем по самое не могу.
Ирландцы беспокойно сидят на скамейке. Наблюдают с высоты своих прожитых лет. Они такие старые, что теперь далеко видно в любом направлении.
Стало непросто, говорит Морис. С Дилли. Когда она выросла. К четырнадцати-пятнадцати? Слонялась с видом как у прокаженной. А школа, где она училась? Эта школа вообще сидела у меня в печенках.