— Утверждаю, — решительно дернул головой Олег. — И могу подтвердить документально.
— Каким образом? — спросил Щерба, будучи заранее уверен, что начинается самое неприятное: амбициозное упрямство, блеф, поток слов человека с сутяжным характером, который ломится в открытую дверь.
— У меня есть фотокопия протокола, когда судили тех, расстрелянных, партизанским судом, — торжествующе сказал Олег и насмешливо посмотрел Щербе в глаза.
— Вот как? — недоверчиво удивился Щерба. — И вы можете предъявить этот протокол?
— А как же! — Олег наклонился к портфелю, стоявшему у ног, и извлек лист фотобумаги и магнитофонную кассету «Denon» в прозрачном футляре-коробочке. — Вот! — он протянул Щербе листок.
Читать Михаил Михайлович не стал, лишь пробежал глазами, чтоб убедиться, что речь идет именно о том, о чем говорил посетитель. В самом конце но увидел сноску «Ф.Р-587, оп.4, ед. хр.2. Оригинал».
— Где вы это взяли?
— Не имеет значения. Важно, что документ перед вами, — ухмыльнулся Олег.
Быстрая мысль кольнула Щербу, он понял, что грядет с появлением фотокопии протокола, если он, конечно, переснят с подлинника; и от этого понимания в душе Михаила Михайловича возникла нервозная неприязнь к сидевшему напротив молодому человеку, начало раздражать то, как он толстыми пальцами с желтыми подпалинами вертел, поигрывая, — то ставя на ребро, то на торец — новенькой, чистенькой без единой царапины прозрачной коробочкой, — в которой лежала кассета.
— И вот! — наконец перестав забавляться кассетой, Олег положил ее Щербе на стол. — Незадолго до смерти отца я уговорил его надиктовать абсолютно все, как было. Потому что после я уже ничего не смогу доказать. Он был последний свидетель.
— Почему вы раньше кассету не предъявляли?
— А кто бы поверил? А сейчас слова отца подтверждены документом.
— Вы хотите сказать, что все минувшие годы протоколом вы не располагали?
— Да.
— Есть возможность подтвердить подлинность фотокопии?
— Конечно. Оригинал в областном архиве.
— Когда вы об этом узнали?
— Недавно.
— Вы можете мне все это оставить?
— А зачем же я принес? Только с возвратом.
— Разумеется… Если вы срочно понадобитесь, как найти вас, чтоб не отправлять почтой повестку?
— Запишите телефон, — Олег продиктовал.
— Домашний?
— Нет. Дома телефона не имею… До свидания, — подхватив потертый, чем-то набитый коричневый портфель, Олег пошел к двери…
Магнитофона у Щербы не было, и он отправился в кабинет криминалистики, выпросил на час маленький репортерский «Sony».
Вернувшись к себе, Щерба открыл фрамугу, закурил, придвинул пепельницу, устроился поудобней, предвидя долгое сидение, и вложил кассету, нажал клавишу.
Сперва послышалось хриплое покашливание, затем усталый сипловатый голос произнес:
«— Зря ты это затеял, Олег… Пустое все… Сколько за кассету заплатил?
— Девять рублей…
— Ну вот, видишь… Наследство, что ли, получил?.. Такие деньги на ерунду тратить!..
— Ладно, отец, давай начинай, пленка-то идет.
— Что говорить? Батальон из окружения я выводил с тяжкими боями. В конце сентября вошли в Вильчанские леса. Густые они, нечесанные, буреломы, гнилье самоповальное. По дороге к нам присоединился Туранский — политрук из другого батальона нашего полка, армейский прокурор Лысюк, с ними несколько бойцов. У них было наше полковое знамя. У самых лесов настигли нас еще трое — начальник погранзаставы Голохвастов и два его красноармейца. Люди аккуратные, дисциплинированные. Мы их приняли… Какими мы были на ту пору, — сам понимаешь. Обтрепанные, голодные, битые, однако малость уже тертые. Немец кое-чему подучил… Только вот где он теперь-то был, немец, а где наши, мы не знали. Карты имелись, но меченые еще июлем. И все же решили чуток передохнуть, в лесах. Пообстираться в бочажинах, портянки задубелые хотя бы промыть, подсчитать харч, оружие, боеприпасы, а потом уж решить, куда дальше. На все про все двое суток отвели. Утром следующего дня приходит к моему шалашику старший лейтенант-пограничник, докладывает:
— Товарищ капитан, мои люди только что на просеке видели троих конных, в полувоенном, с немецкими автоматами.
— Куда скачут? — спрашиваю.
— Да вроде и не скачут, спокойно в нашу сторону едут.
— Ну вот ты их спокойно и доставь сюда, — говорю.
Минут через пятнадцать смотрю — идут пограничники Голохвастова, а за ними трое ведут коней в поводу, один в пиджаке, в галифе, в сапогах, двое в ватниках, гражданские брюки тоже в кирзачи заправлены.
Вышел я им навстречу.
— Здравствуйте, — говорю, — добрые люди. — Далеко путь держите?
— К вам, — отвечает тот, что в пиджаке, усатый, видно, старший у них. — Мы за вами сутки наблюдаем.
— Сами кто будете? — киваю на их автоматы.
— Здешние мы, — усмехается, мол, гадай, как хочешь.
— Это как же понимать? — спрашиваю.
— В лесу живем, — и опять усмехается.
— Ты мне это самое не крути, — разозлился я. — Наблюдали, говоришь, за нами. А с каким смыслом?
— Увидели вас на подходе к лесу. Вроде нормальная воинская часть. Доложили своему командиру. Он и приказал: „Езжайте, знакомьтесь“. Вот мы и приехали.
— Знакомство, — говорю, — с одного боку получается: вы про нас точно знаете — нормальное воинское подразделение, а про себя загадками.
Тут наперед выходит мордатый такой, в ватнике и говорит усатому:
— Кончай, Степан, — распахивает телогреечку, а под ней тельняшка, берет под козырек, как бы докладывает мне: — Старшина второй статьи Хомяков, Черноморский флот. Ты, капитан, не обижайся, — говорит мне. — Мы все тут у немцев в горлянке. Могут заглотать, а нам надо, чтоб подавились. Из партизанского отряда мы, конная разведка.
— Командир наш встретиться с вами желает, — добавил усатый.
— Что ж, будем рады гостю, — говорю.
— А может вы с нами — к нему, — предлагает усатый.
Предложение такое мне не улыбалось.
— Людей, — отвечаю ему, — бросить не могу, места незнакомые, осмотреться надо…
С этим они и отбыли. А на следующий день прибыло их человек семь. Да все на конях. Впереди в кожаной куртке с наганом на боку, в хромовых ладных сапогах мужик, в седле хорошо сидит. А я в этом деле кумекаю, когда-то в кавэскадроне начинал. Возрасту этот мужик вроде моего, может на год-другой старше. А мне на ту пору тридцать исполнилось… Ну, значит подъехали они. Мужик этот соскочил с коня и неспешно — ко мне, с достоинством идет, вроде как превосходство свое демонстрирует, а сам, понимаю, разглядывает меня. Тут надо сказать, что мы к их приходу и подготовочку некоторую провели: помылись, почистились, побрились, подзалатали гимнастерки, подворотнички свеженькие, сапоги да обмотки от пыли да от грязи освободили. Одним словом, какой могли, марафет навели, чтоб эти, из леса, видели, что не беглая мы шантрапа, а боевой батальон… Ну, значит, подходит он, протягивает руку, жмет, чую сильно, с нахальцой, понимаю, и называется:
— Тимофей Кухарь, командир партизанского отряда „Сталинский удар“.
— Капитан Зданевич, — отвечаю. — Комбат.
— Ну что ж, идем потолкуем, комбат.
Отошли мы, сели в сторонке.
— Что дальше делать собираешься, комбат? — спрашивает.
— Известное дело, — говорю, — к линии фронта идти, к своим.
— А где она, линия фронта, знаешь? — ухмыльнулся Кухарь.
Я достал карту, расстелил.
Посмотрел он на карту, говорит:
— Нету тут ее, мала твоя карта, капитан, линия фронта далеко на востоке теперь. Покуда будешь выбираться из этих лесов, фронт уйдет еще дальше. А выбираться не по бульвару, вокруг немцы. Так что один у тебя путь — вливаться в мой отряд.
Я ничего ему сразу не ответил. Пошли мы назад, к шалашикам, где ждали мои люди. Я посмотрел на них — истощенных, почти безоружных. В том, что говорил Кухарь, была правда. Но решать одному мне было не с руки, хотел посоветоваться с другими командирами. Так и сказал Кухарю. Договорились, что оставит одного хлопца у нас, а утром назавтра хлопец этот проведет меня к Кухарю с окончательным моим ответом. Когда он уехал, сошлись мы вчетвером — я, прокурор Лысюк, политрук Туранский и начальник заставы Голохвастов. Изложил я им обстановку. Туранский сразу, наотрез:
— Мы боевой батальон, армейская часть. Знамя полка у нас. Надо пробиваться через линию фронта к своей дивизии.
— А где она? — спросил Лысюк. — Да и существует ли вообще теперь. Может, от нее только мы и остались.
— Идти придется с боями. Оружия и боеприпасов почти нет. Харчи заканчиваются. По дороге можем потерять весь батальон, — сказал пограничник. — Надо начинать войну здесь, в тылу.
— Вливаться в отряд Кухаря? — спросил я.
— Партизанить? Какие мы партизаны! — кипятился Туранский. — Нас посчитают дезертирами. Знамя полка у нас. Комдив знает об этом.
— Важно, чтоб немцы почувствовали, что мы не дезертиры, — сказал прокурор. — Твое мнение, капитан? — спросил он у меня.
— Будем воевать в тылу врага, — подумав, сказал я. — Объединяться с Кухарем не станем. У нас знамя, потому мы и есть отдельная воинская часть. Окруженцев появится еще немало, пополнимся.
Тут же определили: я — комбат, Туранский — комиссар, Голохвастов мой начальник штаба, а прокурор — зам по разведке. Отряд будет называться „Месть“. Решили пока базироваться здесь, в Вильчанских лесах. Вместо шалашиков сооружать блиндажи, оборону. Оружие, боеприпасы попробовать выпросить у Кухаря.
На другой день я и отправился к нему. База у него, надо сказать, была крепкая. Народу много. Одним словом, ударная сила. Встретил он меня как доброго гостя, видать, хотел показать, как богато живет, что он в округе хозяин, одним словом, поманить намерение имел. Молодайка внесла сковороду с яичницей на сале, вареную картошку, кусок окорока, соленые огурчики, квашеную капусту, тут же, конечно, и бутылка самогонки на клюквенном соку. Выпили по полстакана.
— Ты ешь, ешь, — посмеиваясь, сказал Кухарь, видя, как я сдерживаюсь для солидности, грызу себе корочку, вкусная такая, домашняя, поджаристая, с присохшими угольками. А жрать-то страсть, как хотелось!