– У меня нет возможности проверить подлинность письма. – Она посмотрела на пожелтевший лист плотной бумаги с печатью отца внизу. Затем с деланым равнодушием вернула бумагу Патрису. – А если оно подлинное, почему твой отец не оспорил завещание?
– Не хотелось бы порочить память отца, но, по правде говоря, он был слишком слабым. – Патрис сухо улыбнулся. – Навряд ли он мог предвидеть, что это наследство ему очень пригодится.
– Я всегда считала его добрым, участливым человеком.
– Ну, это длинная история.
Клеманс встала с места, чувствуя, что ее буквально не держат ноги. Патрис наверняка заметил, как сильно они дрожат. Сделав порывистый вдох, она ответила:
– Чувствую, у тебя тоже длинная история. А точнее, невероятная. Не может быть, чтобы твой отец в свое время не предъявлял письма.
– Как я уже говорил, он был слабым.
– Я тебе не верю.
Патрис поднялся с софы, надвигаясь на Клеманс. Неужели он собрался ее ударить? Она вздрогнула, вспомнив себя в семнадцать лет. Тогда, вскоре после отказа выйти за него замуж, он прижал ее к стене флигеля и сунул руку ей за корсаж. Это было отвратительно. Он был отвратителен. Она изо всех сил оттолкнула его и для надежности громко позвала маминого песика Симона, чтобы слуги знали, что она там.
– Просто ответь мне! – потребовал Патрис, тыча в Клеманс крючковатым пальцем. – Шкатулка у тебя?
Выждав секунду, Клеманс тихо ответила:
– Понятия не имею, о чем ты. И вообще я ничего не знаю. Шкатулка, так ты сказал?
Патрис злобно прищурился:
– Ты отлично знаешь, что именно я сказал.
Он сжал руки в кулаки, не в силах скрыть своего разочарования. Клеманс хотелось со всех ног бежать прочь, позвать Ахмеда, оказаться как можно дальше от этого человека.
Сжав губы в тонкую ниточку, Патрис спросил:
– Итак, мое наследство у тебя?
Он приблизился к Клеманс еще на шаг и ожег ее злобным взглядом, мускулы вокруг его глаз напряглись, сжатые кулаки находились в опасной близости от нее. Клеманс твердо стояла на своем, хотя и была в полуобморочном состоянии от исходившей от этого человека ненависти.
– У меня ничего нет, – наконец сказала она. – С какой стати?
Патрис подошел к ней вплотную, сеточка сосудов у него на щеках стала багровой, рот кривился. Одному богу известно, на что еще способен этот человек. Клеманс боялась, что Патрис вот-вот набросится на нее, но он уже спокойнее произнес:
– А твоя мать? Старая дама, которую ты здесь прячешь, – это ведь твоя мать, да? – (Клеманс свирепо покачала головой.) – Клеманс, ты мне солгала.
– У меня на то были свои причины.
– У меня тоже есть свои причины требовать то, что было обещано моей семье. Я хочу получить свое наследство. Немедленно! Мой отец умер больным, нищим, в долгах как в шелках, а ты взяла над нами верх и исчезла, прихватив с собой свое наследство, а заодно и мое. Мой отец тогда нуждался в том, что ему было обещано, так же сильно, как я сейчас. – (Клеманс молчала, затаив дыхание.) – Ты убедила всех, что отправилась вслед за сыном шофера в какую-то французскую глухомань. Жак, если не ошибаюсь?
– Да, его звали именно так.
– Я никогда не мог понять, как ты могла предпочесть мне шоферского сына. А когда я тоже уехал во Францию, то навел о тебе справки и не нашел никаких следов. – Патрис слегка наклонил голову, словно раздумывая, следует ли продолжать. – Мне бы очень не хотелось, чтобы с тобой случилось нечто ужасное.
Клеманс выдохнула. Этот голос леденил сердце. Она дрожала как осиновый лист, а руки так сильно тряслись, что ей пришлось с силой сцепить ладони. Он не должен видеть, как ей страшно.
– Или с твоей прелестной внучкой, – сузив глаза, добавил Патрис.
Клеманс оцепенела. Эти глаза наверняка видели много, а возможно, их обладатель и сам был олицетворением жестокости. В комнате повисла тягостная тишина.
Потрясенная его угрозой, Клеманс воинственно выдвинула подбородок и смерила Патриса гневным взглядом:
– Убирайся из моего дома!
– По-твоему, о случившемся в Касабланке никто не знает? Клеманс, мне отлично известно, что ты собой представляешь.
Стыд и чувство вины криком кричали в душе Клеманс, и она, страшась того, что Патрис способен сейчас сказать, а также того, что она сама способна сейчас сказать, выплюнула ему прямо в лицо единственно возможное в данной ситуации:
– Я сказала… убирайся… из моего дома!
Она почувствовала кровь на языке. Кровь из прокушенной щеки, которую она яростно жевала. Клеманс заставила себя выпрямиться, вонзив ноготь в мякоть в ладони, чтобы скрыть приступ паники. Несколько минут она стояла неподвижно. Затем перевела глаза на собак:
– Вольтер, Коко, ко мне!
Клеманс смотрела в окно, провожая Патриса взглядом до тех пор, пока тот не исчез из виду. А когда он действительно исчез, она побежала в спальню, рухнула на кровать и принялась рыдать, пытаясь излить со слезами свою боль и свой страх, рыдая до хрипоты, до радужных кругов в глазах. Собаки пытались успокоить хозяйку. Жалобно поскуливая, они лизали ей лицо и руки. Нет, она не могла все это потерять. Только не то, что она построила. Только не жизнь, которую она создала. Когда-то она уже лишилась всего и теперь не должна позволить, чтобы это стало концом. При мысли о том, что Патрис может навредить Викки, Клеманс охватил ужас, и она принялась нервно мерить шагами комнату. Только не внучка! Нет! Нет! Патрис Калье был готов на все. За ним явно тянулся кровавый след. Клеманс это видела. Она это чувствовала. Его жестокость. Его ярость.
Некоторое время спустя ее внимание привлек шум за окном. Возможно, это Ахмед привел Мадлен, и Клеманс поспешно вытерла кончиками пальцев глаза. На нее вдруг пахнуло ледяным холодом, но вместе с тем страх внезапно уступил место злости. Она скорее умрет, чем позволит этому негодяю обидеть Викки. И если потребуется, уничтожит его.
Глава 20
Покинув берберскую деревню, Викки, Беа и Том вернулись к машине и снова тронулись в путь.
– Зачем ты сюда приехал? – поинтересовалась Викки у Тома. – Я имею в виду Марокко.
– Я просто занимаюсь политической журналистикой и ищу сенсации.
– А Джимми?
– Джимми? – Голос Тома сломался, и он часто-часто заморгал. – Джимми обычно говорил, что он активист и писатель, однако по сравнению со мной он был больше вовлечен в антиправительственную деятельность. Тут, в Марокко, есть молодые агитаторы, пытающиеся изменить жизнь людей к лучшему.
– Я слышала о повстанцах.
– Да. Но здесь вовсю действует ЦРУ, чтобы выявить смутьянов. Мы думаем, у спецслужб Франции тоже рыльце в пушку, хотя это еще не доказано.
– Значит, ты приехал сюда не для того, чтобы ловить кайф и веселиться? – спросила Викки, пытаясь поднять ему настроение.
Покосившись на Тома, она увидела, что он с презрительной миной покачал головой.
– Здесь происходит слишком много тревожных вещей, – сказал Том. – Но богатые европейцы, накачанные шампанским и обкуренные, смотрят на Марокко как на собственную токсичную игровую площадку.
– Это я уже успела заметить, – с иронией произнесла Викки, вспомнив вечеринку в Пальмераи.
– А вот по поводу прошлогодних волнений эти прекрасные люди не проронили ни слова.
– По-моему, ты немного озлоблен.
– Возможно, так оно и есть.
– А как начались волнения?
– Все началось из-за демонстрации марокканских студентов. Они требовали прав на государственное высшее образование для всех. Ведь мы с тобой считаем образование чем-то гарантированным, да? – (Викки кивнула.) – Демонстрацию жестоко разогнали, и на следующий день протестующие стали громить магазины, поджигать автобусы и машины, швырять камни и скандировать лозунги, направленные против короля.
– Ух ты! Как страшно!
– Ситуация вышла из-под контроля, и армия пустила в ход танки. Говорят, у правительства не было иного выхода.
– А ты как думаешь?
– Меня там не было. Но европейские страны типа Франции, Испании, а также Великобритании веками пытались контролировать Марокко, чтобы иметь плацдарм в Африке, и независимость здесь очень хрупкая и чреватая осложнениями.
– А как насчет твоей семьи? Родственники не против того, что ты здесь?
– Викки, довольно! Ты отвлекаешь меня от дороги.
Викки хотелось спросить, что он думает по поводу убийства Джимми. По поводу того, что его вообще убили. Она отвернулась к окну, чтобы Том не увидел ее слез. Он, казалось, держался, однако Викки не сомневалась, что его раздирают самые противоречивые эмоции. Ведь те же самые чувства терзали и Викки. Ее снедала печаль, ей еще никогда не было так паршиво, но при этом она пылала ненавистью к Патрису из-за того, что он сделал. Она пыталась не думать о Джимми, сосредоточившись на дыхании, и даже сумела успокоиться, что было крайне нелегко, поскольку отдельные эпизоды той роковой ночи вспыхивали в мозгу, возвращая Викки назад.
Она оглянулась через плечо на Беа, сидевшую на заднем сиденье. Кузина, спавшая слегка приоткрыв рот, выглядела совсем юной и невинной. Викки стало дурно при мысли о том, что сказали бы родители Беа – тетя Флоранс и дядя Джек – по поводу этой ситуации. Ведь она, Викки, клятвенно уверяла, что их дочери ничего не угрожает.
– Ты в порядке? – спросила Викки Тома.
– Что ты имеешь в виду?
– Да так, хочу узнать, что ты сейчас чувствуешь?
– Я стараюсь вообще ничего не чувствовать. А всего лишь пытаюсь удержать эту старую колымагу на дороге, пока мы не доедем до той точки, откуда нам придется идти пешком.
Викки уловила нотку раздражения в тоне его голоса. Неужели все мужчины настолько нетерпимы, когда дело касается эмоций? От размышлений ее оторвало появление молодой газели – скорее всего, это была газель, – которая мчалась прямо навстречу машине.
– Том, осторожнее! Осторожнее! – закричала Викки, но все произошло слишком быстро.
Газель врезалась в «ситроен». Автомобиль сильно тряхнуло, закрутило на месте, и он, потеряв управление, ударился о крупный валун. Тома швырнуло вперед, головой в ветровое стекло. Викки отбросило вбок, на дверь автомобиля. Она услышала жуткий грохот и стон искореженного металла. Дверь распахнулась. Викки, наполовину вывалившись из салона, в полубессознательном состоянии повисла в воздухе. Она попыталась выбраться из машины головой вперед и в результате шлепнулась прямо в кучу скопившейся на обочине грязи и пыли. Открыв глаза, Викки увидела всего в футе от себя мертвую газель, услышала отчаянный крик кузины, потом – еще один и еще один. Когда Беа замолчала, наступила жуткая тишина, и Викки тут же вывернуло наизнанку. Вытерев рот, она прислушалась к судорожным всхлипываниям Беа.