– Кто знает, что он хотел? Денег? Секса? Красивая богатая англичанка. Он был авантюристом, а ей просто не повезло.
– Не повезло? Только представьте себе, какого ужаса она натерпелась, оказавшись в той жуткой ловушке! – Голос Викки сорвался, когда она все это представила: длинные ночи, холодные и темные.
Беа, наверное, казалось, что ее никогда не спасут. Ну ладно, сломанная лодыжка со временем заживет, а вот как залечить эмоциональные травмы? Когда действие лекарств начнет проходить, как она с этим справится?
Викки сумела взять себя в руки и произнесла уже более твердым голосом:
– Итак, вы собираетесь его найти? Того мотоциклиста? – (Алами опустил глаза, после чего как-то странно посмотрел на Викки.) – Что?
– Вряд ли мы хоть когда-нибудь сумеем его опознать. Беатрис совершенно не помнит, как он выглядел. Он был в шлеме, нижняя часть лица замотана шарфом для защиты от песка. По крайней мере, он это так объяснил Беатрис. И она понятия не имеет, какой марки был его мотоцикл.
– Ну да. Она в этом совсем не разбирается.
– Мне очень неприятно говорить вам это, однако прямо сейчас у нас есть другой повод для беспокойства.
– Что вы имеете в виду?
Алами тяжело вздохнул – похоже, сомневаясь, стоит ли ей говорить, но в конце концов все же произнес:
– Патрис Калье ухитрился сбежать из больницы, пока ждал рентгена ноги. Он ушел, мы сами не можем понять, каким образом, когда полицейские занимались бумажной работой.
– Вы хотите сказать, что он просто-напросто проковылял прочь.
Алами кивнул.
Оглушенная страшным известием, Викки в ужасе рухнула на единственный стул в коридоре. Нет! Это не может быть правдой! Пожалуйста! Неужели на их долю выпало недостаточно испытаний? Она прислушалась к привычным больничным шумам – позвякиванию и побрякиванию, торопливым шагам, звонкам экстренного вызова, – от которых невозможно было избавиться. Звуки пронзали тело. Впивались в голову, в сердце. Яркий свет резал глаза, горло сжималось от попыток сдержать жгучие слезы и удушливый страх.
Когда она пришла в себя, Алами объяснил, что Викки с Беатрис будут находиться под постоянной охраной двадцать четыре часа в сутки, и, куда бы они ни пошли, за ними будет следовать телохранитель.
Викки тяжело сглотнула и изумленно покачала головой:
– Так вы хотите сказать, что прямо сейчас Патрис преспокойно разгуливает на свободе?
– Сомневаюсь, что он будет слишком долго ошиваться где-то поблизости. Если вам, конечно, от этого станет легче. И не стоит забывать, что он все-таки ранен. Ему в любом случае далеко не уйти.
Викки промолчала, обдумывая слова полицейского. А затем в ярости вскочила, чувствуя выброс адреналина в крови:
– Мне действительно от этого не легче. Это просто уму непостижимо!
Дав выход своему гневу, она вспомнила о Томе и спросила, где он остановился.
– Если хотите, я могу вас туда отвести.
– А как насчет тела Джимми? Вы его нашли?
– Боюсь, расследование в этом направлении замерло. Мы примерно представляем, где тело держали до того, однако все указывает на то, что его переместили.
Викки снова покачала головой:
– Если не считать того, что удалось найти Беа, причем благодаря моей тете Элен, а вовсе не чертовой полиции, мы откуда ушли, туда и пришли. Фрида мертва, и никто не знает причины смерти. И не исключено, что и Патрису Калье убийство сойдет с рук.
Глава 48
Касба дю Паради
Заглянув к Мадлен, Клеманс открыла ставни, а также окно и сразу поняла, что с матерью что-то не так. Надия оставила для Мадлен завтрак на столике в маленькой гостиной, тем не менее старушка почему-то осталась лежать в постели. В чем не было ничего необычного, но в комнате стоял странный запах. Пахло ацетоном и перезрелыми фруктами. Мочой. Тошнотворный, отвратительный запах. Оглядевшись, Клеманс поняла, что амбре исходит от матери и гнилого яблока на полу. Мать, должно быть, прятала его под одеялом, а теперь оно выкатилось оттуда.
Мадлен лежала смертельно бледная, волосы, кожа были абсолютно белыми, сливаясь с подушкой.
– Маман! – Клеманс подняла костлявую руку матери, чтобы проверить пульс.
Пульс был, но крайне слабый и неровный.
Веки Мадлен дрогнули, она едва слышно проронила:
– Я хочу домой.
– Маман, я здесь. И мы обе дома.
– Нет. Домой.
– Давай сперва переоденемся, а там посмотрим.
Поскольку постель оказалась насквозь мокрой, Клеманс пересадила Мадлен на стул, предварительно постелив туда сложенное полотенце. После чего поменяла постельное белье, отвела мать в ванную, сняла с нее ночную рубашку, обтерла тело губкой и присыпала любимым тальком Мадлен. Вернувшись в спальню, она переодела мать в чистую ночную рубашку и выбросила яблоко в мусорное ведро. Ведро можно будет вынести позже.
Когда мать уже благополучно лежала в постели, Клеманс предложила взбить подушки, но Мадлен лишь покачала головой.
– Если бы подложить тебе под спину подушки, ты смогла бы выпить немного мятного чая, – сказала Клеманс.
Но Мадлен уже опять задремала, поэтому Клеманс просто придвинула к кровати стул и осталась сидеть возле матери. Шли минуты, и Клеманс невольно стала вспоминать их совместную жизнь и их отчуждение, когда она не смогла преодолеть обиду на мать. Внезапно в воспоминания Клеманс вторгся отец. Его лицо. Его холодные темные глаза. Его ярость.
Это все нереально. Он нереален, сказала себе Клеманс, вырвавшись из ледяных объятий прошлого.
И тем не менее чувство вины продолжало исподволь давить на нее. Она не лелеяла свою мать, как следовало бы хорошей дочери. Что было горькой правдой, и она чувствовала тяжкое бремя вины, особенно сейчас. Но она не могла перевести часы назад или изменить прошлое, как ни проси об этом Всевышнего. Клеманс было больно вспоминать, сколько лет прошло, прежде чем она поняла, что отец специально кормил мать снотворным. Даже если Мадлен и слышала крики дочери, то, одурманенная седативными препаратами, ничего не могла сделать. Возможно, она сидела взаперти в своей комнате. Или была слишком испугана, чтобы попытаться помочь. Короче говоря, Мадлен страдала от самодурства Клода Гарнье ничуть не меньше, чем Клеманс.
Мадлен пробормотала нечто нечленораздельное.
– Что? – спросила Клеманс, наклонившись к матери, но ответа не получила.
Всякий раз, как мать закрывала глаза, Клеманс замирала и переводила дух лишь тогда, когда грудь Мадлен начинала слабо вздыматься.
Смерть матери не стала бы для Клеманс самой большой потерей, по крайней мере не такой сильной, как утрата взаимной любви, которую она при всех усилиях так и не смогла возродить.
– И все из-за него, – прошептала она. – Все из-за него.
Когда в результате она нашла мать во французском доме престарелых в Касабланке, та лежала, всеми забытая, в собственных испражнениях. Именно тогда Клеманс поняла, что все изменилось. Окончательно и бесповоротно. Шок и унижение, которые она испытала, увидев мать в таком состоянии, мгновенно избавили душу от злости и обиды, сидевших там много лет. Горечь, недобрые чувства, претензии, которые она так долго копила, испарились как дым. Клеманс собственноручно вымыла мать, рыдая и умоляя о прощении. После чего, в тот же день забрав ее из этого ужасного места, привезла домой. С тех пор она старалась сделать все, чтобы компенсировать своей несчастной, умалишенной матери свое преступное пренебрежение.
Воспоминания перенесли Клеманс в те далекие дни, когда она была маленькой девочкой. Тогда всякий раз, завидев мать, она с горящими глазами бросалась ей навстречу. «Моя маленькая мамочка», – говорила она, обвивая пухлыми ручонками ноги матери, а став постарше – ее талию.
Моя маленькая мамочка.
Сейчас слова эти обжигали, точно удар хлыста.
Она была по гроб жизни обязана матери очень многим, и не только потому, что та спасла ее сына Виктора. Обязана Мадлен и Жаку, им обоим.
Клеманс отвлек стук в дверь. В комнату вошел Тео. В его глазах был немой вопрос. После того как она рассказала ему, почему убила отца, и о том, что случилось много лет назад, Тео замкнулся. Она пыталась поговорить с ним, рассказать конец истории. В ответ он только качал головой, показывая, что еще не готов. Но прямо сейчас, судя по его виду, он, возможно, уже созрел.
– Ох, Тео! – прошептала Клеманс, пытаясь сдержать слезы, когда он протянул к ней руки.
– Она что, умерла? – прижав к себе Клеманс, прошептал Тео.
Она чувствовала, как колотится его сердце, так же сильно, как и ее.
Два сердца, бьющиеся как одно, подумала Клеманс, хотя и не стала говорить этого вслух.
– Нет, – сказала она и добавила: – Но, боюсь, уже недолго осталось.
– Моя дорогая девочка. – Тео погладил ее по голове и отстранился, чтобы посмотреть ей в лицо. – Хочешь, я немного посижу с Мадлен?
– Спасибо. Я недолго. Только приму душ и оденусь. Но сразу дай мне знать, если…
– Конечно.
Клеманс поспешила в свою нарядную ванную комнату, где при виде прекрасной плитки зеллидж ей почему-то захотелось плакать. Какая все-таки хрупкая вещь наша жизнь! И какая драгоценная! Как бы тяжела она ни была. И даже после смерти Мадлен ее дочери наверняка еще долго будет казаться, что мать по-прежнему с ней. По-прежнему идет где-то рядом по саду. По-прежнему ест торт. И Клеманс поняла, что ошибалась. Любовь осталась. Отец тогда не убил их. Они пока живы. Быть может, униженные, но уцелевшие. Не умершие. Никогда. И эта мысль вселила в Клеманс уверенность, что она так или иначе всегда будет любить Тео.
Чуть позже Мадлен слегка оживилась, хотя и осталась в постели, и Тео с согласия Клеманс попросил Надию пару часов посидеть со старушкой.
Взяв Клеманс за руку, он провел ее в тишину и прохладу внутреннего дворика и там, глядя ей в глаза, тихо произнес:
– Когда ты рассказала мне, что сделал с тобой твой отец, это потрясло меня до глубины души.