Он отступил назад, поближе ко мне, потому что Макс двинулся вперед.
— Понимаю, — спокойно ответил Макс. Наклонившись, он поднял потерявшую сознание Мэри и понес, как я думала, к кровати, но вместо того, чтобы положить ее, проследовал дальше, на балкон. Когда он вернулся, в руках у него ничего не было.
Все произошло так спокойно и быстро, что я даже не поняла, что случилось, пока Джон отчаянно не рванулся к балкону, но тут же резко остановился.
— С этим покончено, — сказал Макс. — Я, честно говоря, надеялся, что вы сделаете это за меня, но, очевидно, переоценил вас. Не важно, бремя ответственности все равно падет на меня. Если вы оба посидите тут — ну, скажем, часок, этого будет достаточно. Потом можете спокойно выходить из дома. Уитбред ушел вместе с Бленкай-роном, а Руди и Ханс уйдут со мной, так что вас никто не остановит.
Джон откашлялся:
— Хотите сказать, что вы...
— Я профессионал, мистер Тригарт, и не недооцениваю вашего ума. Когда я узнал, что вы с герром Шмидтом невредимы и добрались до Каира, то понял, что мы проиграли. Герр Шмидт, разумеется, должен был сразу же поставить власти в известность. Авторитет у него столь высок, что они обязаны будут его выслушать и принять соответствующие меры, как бы им это ни претило. Они бы уже колотили в эту дверь, если бы не надеялись, что вам удастся освободить доктора Блисс мирно.
Он подождал подтверждения. Джон молча кивнул.
— Поэтому, — продолжал Макс, — я попросил мистера Бленкайрона оплатить наш весьма солидный счет и заказал билеты на самолет. У него нет моего опыта; боюсь, несчастный так и не понял, что на пристани его корабль уже поджидают. — Макс глянул на часы. — Мне действительно пора. О, простите, доктор Блисс, думаю, мистеру Тригарту будет легче освободить вас, если я верну ему его карманный нож.
Джон достаточно пришел в себя, чтобы поймать брошенный Максом нож, хотя движения его были лишены обычной плавности.
— Благодарю вас. Надеюсь, бремя ответственности не будет возложено и на меня?
— Только до тех пор, пока это не коснется моих нанимателей. — Джон попытался возразить, но Макс мягко продолжил: — Вы должны понять — признав свою ответственность, я навлеку на себя как минимум упрек, а я горжусь своим послужным списком и не желаю пятнать свою репутацию. Вы вольны сказать полиции, что захотите. И не беспокойтесь о воздаянии: с финансовой точки зрения дело было выгодным, а на взаимные упреки у нас с вами нет времени. Мы не станем беспокоить вас, если вы будете держаться от нас подальше.
— Смею вас уверить, это самое горячее мое желание, — сказал Джон. Он разрезал веревки, которыми были привязаны к стулу мои ноги, и теперь, зайдя сзади, освободил руки. Я осталась сидеть. Разговор, происходящий между ними, лишил меня дара остроумия.
— И мое тоже, — ответил Макс. — Я вас не люблю, мистер Тригарт, и надеюсь никогда больше не увидеть. Прощайте. Прощайте, доктор Блисс.
— Прощайте, Макс, — ответила я. — Не могу заставить себя поблагодарить вас, но...
— Вы мне ничем не обязаны. — Он мгновение колебался, потом легкая улыбка коснулась его тонких губ. — Желаю вам удачи. Если вы получите то, чего явно желаете, она вам пригодится.
В глубине души я надеялась, что теперь, когда мы остались одни, мой герой, мужчина, который рисковал всем ради моего спасения, заключит меня в объятия, поднимет и, тесно прижимая к себе, станет бессвязно шептать нежные слова, как это принято в романтических повествованиях. Но Джон стоял неподвижно, с отсутствующим видом глядя на закрывшуюся дверь. Пришлось встать самой. Ноги у меня, кажется, действовали нормально, и я даже полагала, что вполне отдаю себе отчет в собственных действиях, пока не обнаружила, что слепо бреду по направлению к балкону.
Джон поймал меня за руку:
— Нет, Вики.
— Но, может быть, она...
— Нет.
Он прикоснулся к моей щеке. Я уже забыла о порезе, но он кончиками пальцев осторожно провел по нему от скулы к подбородку. Не знаю, кто из нас первым сделал движение навстречу. Сильные руки обхватили меня так, что стало больно, но его трясло от макушки до ступней, и он не сопротивлялся, когда я положила его голову себе на плечо.
— Вот это уже больше похоже на то, что я себе представляла, — пролепетала я. — Не надо, Джон, не упрекай себя. Ты не сумел бы ему помешать. Он сделал все, что мог, чтобы заставить тебя сделать это за него.
— Ему почти удалось. Боже! Это было так близко. Слишком близко...
— Поцелуй меня.
— Что? А, да.
— Теперь лучше? — спросила я через какое-то время не слишком твердым голосом.
О его голосе этого сказать было нельзя.
— Да, спасибо, я испытываю временное облегчение. Быть может, отложим дальнейшую терапию? Не могу больше находиться в этом мерзком доме.
— Думаешь, уже можно идти?
— Да, я так думаю. Макси — человек слова, когда ему выгодно его держать.
— А мы не собираемся сдержать свое и дать ему час времени?
— Я не давал ему никакого слова. Однако сердить Макса было бы неразумно с моей стороны. Я не намерен доносить на него, но не вижу причин, по которым мы обязаны провести этот час именно здесь.
— Хорошо. Подожди минутку.
На сложном узоре ковра было трудно отыскать сережки. Но я в конце концов нашла обе. На одной оказалось сломано ушко.
— Это можно починить, — сказал Джон, заглядывая мне через плечо. — Хотя не думаю, что после всего ты захочешь оставить их у себя.
— Шутишь? Это самая прекрасная вещь, какую я когда-либо видела.
— Откуда ты знаешь, что они предназначались тебе?
— Она сказала. От этого я еще сильнее захотела завладеть ими.
— Ты — мстительное маленькое существо.
— Мстительное — да, но не маленькое.
Свет мягко струился по крохотным золотым головкам. Я крепко зажала сережки в кулаке:
— За двадцать минувших веков они, вероятно, побывали и в худших руках. И ушах.
В доме было тихо и жутко, как в мрачном мавзолее. Пыльные чехлы, словно саваны, покрывали мебель, наши шаги эхом отдавались в тишине. Я не могла поверить, что там действительно никого нет, мне казалось, что из укрытия в одной из огромных, гулких комнат с высокими потолками на нас вот-вот кто-нибудь выскочит. Когда, никого не встретив, мы добрались до входной двери, Джон вздохнул с облегчением.
— Весь дом окружен телеоператорами и газетными репортерами, — сказал он. — Можно было бы вынести тебя на руках словно в полуобморочном состоянии, но взывать к милосердию прессы скорее всего менее плодотворная идея, чем попытаться прорваться бегом сквозь толпу журналистов.
— Значит, будем прорываться, — решила я. — Видишь, я даже не спрашиваю, куда.
— Обнадеживающий знак. Держись рядом. Он обхватил меня рукой и открыл дверь.
Лимузин был большой, черный и длинный. Как только мы бросились к нему, преследуемые оравой корреспондентов, дверца распахнулась. Джон ложным движением обманул нагнавшего было нас журналиста и толкнул меня прямо в ожидавшие внутри объятия.
— Привет, Шмидт, — сказала я. — Чувствовала, что вы где-то рядом.
Когда я проснулась на следующее утро, было уже совсем не утро. Я лежала на боку лицом к окну, спиной к Джону. По его дыханию можно было понять, что он еще спит, поэтому я продолжала лежать неподвижно, наслаждаясь... наслаждаясь тем, что слышу, как он дышит, и дышу сама.
Вид из окна был, однако, недурен. Не много найдется в мире отелей, которые могут похвастать таким видом: позолоченные лучами близящегося к закату солнца Великие пирамиды Гизы, казалось, стояли прямо за окном. Спасибо Шмидту, который сумел добыть для нас троих самый лучший сдвоенный номер из самых изысканных отелей страны почти в разгар туристского сезона и без предварительного заказа.
Мы приехали в «Мина-хаус» только в четыре утра. Первую остановку, по настоянию Джона, сделали в больнице. Судебный процесс, который снимет с Фейсала все обвинения, мог потребовать определенного времени, и самое большее, что мы могли в тот момент сделать для него и его семьи, это как можно раньше сообщить им, что следствие уже началось и что мы дадим все нужные показания.
Чтобы нас допустили к Фейсалу, у дверей палаты которого все еще стояла охрана, пришлось звонить министру. Когда я увидела отца Фейсала, мне стало так жаль его, что я устыдилась своих подозрений и перестала сердиться. Мать тоже была там; они сидели рядышком в коридоре на жесткой скамейке, она — обхватив рукой свои согбенные плечи. Когда Шмидт сообщил им утешительную весть, они оба не выдержали и разрыдались, и вообще все, кроме Джона Невозмутимого, разумеется, плакали и обнимались. Фейсал находился под действием успокоительных лекарств, но когда я поцеловала его и прошептала несколько слов на ухо, мне кажется, он услышал меня.
Это Джон предложил, чтобы я тоже навестила Фейсала («Если кто и может поднять его дух, так это женщина»). Когда же я предложила Джону воспользоваться тем, что мы очутились в больнице, и показаться доктору, он сверкнул на меня глазами и сделал многозначительное замечание насчет «других видов терапии». Но с помощью Шмидта мне все же удалось его заставить. Для «других видов терапии» еще будет время. К тому же я хотела убедиться, что они ему не противопоказаны в его нынешнем состоянии.
После этого пришлось побеседовать со множеством людей, которые хотели получить от нас ответы на свои многочисленные вопросы. Но поскольку мы еще не успели договориться, как на них отвечать, я изобразила полное изнеможение, чтобы нас временно отпустили. А потом... Он вырубился, как только голова его коснулась подушки. Вот благодарность за работу.
Я повернулась к нему, стараясь сделать это как можно тише. Его лицо было обращено в другую сторону, я могла видеть лишь профиль и изгиб подбородка. Мне всегда очень нравилась линия его скул, но теперь она показалась мне слишком резкой, и лицо, несмотря на ровное дыхание и расслабленные мышцы, было искажено гримасой даже во сне. От суеверного ужаса мурашки побежали у меня по спине.