— А я верю.
— Уж готова была сделать аборт, когда позвонил Лоример и сообщил о встрече с тобой. Прежде я всегда заявляла, что не желаю иметь детей. А тут меня осенило, и я поняла, что просто дурачу себя. И еще многое поняла. Ушла из министерства. Хватит с меня чиновничьей службы. Я губила себя в Вашингтоне… И намерена сделать вот этакое безжалостное, я бы даже сказала — жестокое, предложение юриста…
— А именно?
— Чтоб мы поженились.
— Ну, это не очень-то жестокое предложение.
— После рождения ребенка мы сможем развестись. Но я не хочу иметь незаконнорожденного. Сперва я не хотела тебе говорить. Но после этой чудесной недели… Она все изменила. — Эвелин беспомощно развела руками. — Ты был таким милым. А картины меня вконец добили. Ладно, ничего, сама справлюсь.
Я глубоко вздохнул.
— У меня предложение получше. Почему бы нам не пожениться, завести ребенка и не разводиться? — Сказав это, я тут же поймал себя на том, что зря ляпнул это. Надо мной еще витали тени моего недавнего прошлого, которые надо было как-то развеять, прежде чем на ком-нибудь жениться. Но я почувствовал облегчение, услышав ее ответ.
— Не торопись. Во-первых, я могла солгать.
— О чем?
— О том, например, кто отец ребенка.
— Для чего это тебе?
— Ну, знаешь, женщины все могут.
— Но ты же не солгала?
— Нет.
— Твоего слова мне вполне достаточно.
— Даже если и так, — покачала она головой, — все равно незачем спешить. Я не хочу потом сидеть дома и раскаиваться. Или годами недовольно глядеть друг на друга? Пылкие, благородные порывы надо приберечь для иных случаев. А тут нужно время, чтоб хорошенько обдумать. Нам обоим. Убедиться, что мы уверены, в том, что делаем. Дадим себе на размышление, скажем, пару недель.
— Но ты же сказала… — ее неожиданные возражения вызвали с моей стороны и вовсе неразумную настойчивость, — что приехала ради…
— Все помню, ничего не забыла. Но это, как говорят в Вашингтоне, уже не актуально. Сейчас там очень модно это словечко.
— А почему не актуально?
— Потому что я изменилась. Ты был для меня чужим, просто нужным для замужества человеком. А теперь ты больше не чужой.
— А кто же?
— Скажу в другой раз, — улыбнулась она. Потом встала, потянулась и сказала: — Пойдем выпьем. Нам обоим не помешает.
— Ты помнишь, что рассказывал мне в первый вечер в Вашингтоне? — спросила Эвелин.
Мы шли по виа Кондотти, праздно поглядывая по сторонам. Со времени нашего последнего объяснения мы больше не упоминали о женитьбе, словно и речи об этом не было. Или, вернее, как если бы между нами ничто не изменилось. Мы стали более ласковы, даже нежны друг с другом, но в нашей близости проскальзывала грусть.
— Так о чем я говорил тогда? — переспросил я.
— О том, что ты простой провинциальный парень из очень богатой семьи.
— И ты поверила?
— Нет.
— Что ж, возможно, ты была права.
— Не забывай, — улыбнулась она, — что я вышколенный юрист. Кстати, чем же ты все-таки занимаешься? Как твоей будущей жене мне положено знать об этом, не правда ли?
— Не волнуйся, сейчас у меня достаточно средств, чтобы содержать тебя. — Продолжая изображать из себя этакого богача, я понимал, что это глупо и неубедительно, но ничего иного пока придумать не мог.
— Я не забочусь о том, чтобы кто-нибудь кормил меня. У меня есть и свои деньги, и я всегда заработаю себе на жизнь. Адвокаты в Америке не голодают.
— Почему в Америке? Чем плохо жить в Европе? Эвелин отрицательно покачала головой.
— Европа не для меня. Люблю приехать сюда на отдых, но жить постоянно — нет уж, уволь. — Она зорко взглянула на меня. — Есть причины, по которым не можешь вернуться обратно?
— Вовсе нет.
Она замедлила шаг и остановилась.
— Ты лжешь, — отрубила она.
— Быть может, — пожал я плечами. Человек, вышедший из магазина кожгалантереи, задел меня и пробормотал: «Scusi».[21]
— Это надо считать хорошим началом семейной жизни?
— Я не задаю тебе никаких вопросов.
— Можешь спрашивать.
— Нет особой охоты.
— У меня прекрасный домик у залива в Сэг-Харборе, — сказала она. — Родители оставили мне его. И я люблю там жить. Будет там и адвокатская практика, и приличный заработок. А разве твои дела вынуждают тебя жить здесь?
— Возможно.
— Если бы я заявила, что после свадьбы мы будем жить только у меня, ты бы согласился?
— Ты этого требуешь?
— Да, — сказала она тем безапелляционным тоном, которым обычно разговаривала в Вашингтоне. Очевидно, она не собиралась быть послушной женой.
Я промолчал, и мы пошли дальше.
— Ты ничего не ответишь мне? — спросила она, когда мы прошли несколько шагов.
— Не сейчас.
— А когда же?
— Может, сегодня вечером. А может, через неделю, через месяц…
Она принуждала меня к возвращению в Америку, и потому я обозлился на нее. Картины Анжело Квина растравили мне сердце. С того дня, как я впервые увидел на его полотнах суровые и меланхоличные уголки моей страны, я понял, что уже и прежде подсознательно боролся с той мыслью, что в какой-то день вернусь обратно на родину. Некоторые люди, как я обнаружил, становились отщепенцами, находя в этом удовлетворение. Но я не принадлежал к их числу. Черт побери, подумал я, ведь я же никогда не усвою другого языка, никогда не буду думать на нем. Нет для меня другого языка, кроме родного.
Возможно, то была случайность, что я попал на выставку картин, которые произвели на меня такое сильное впечатление, но и без этого, а также независимо от желания Эвелин я теперь окончательно осознал, что должен в конце концов вернуться на родину. Фабиан, конечно, не одобрит меня. Я заранее представлял себе его возражения: «Боже мой, да вы же быстро получите пулю в лоб!» Однако я не собирался жить по указке Фабиана.
— Я вовсе не отказываюсь вернуться в Америку, — после долгой паузы сказал я. — И даже поселиться в твоем доме в Сэг-Харборе, если тебе так хочется. Но условия должны быть равными. Если по некоторым причинам я не хочу объяснить, почему пока предпочитаю находиться за границей, и никогда, может, этого не объясню, согласишься ты выйти за меня замуж?
— Не люблю на веру принимать людей, — ответила она. — Даже и тебя. И вообще не отличаюсь большой доверчивостью.
— Повторяю свой вопрос.
— Сейчас на него не отвечу, — вызывающе рассмеялась она.
— А когда?
— Может, сегодня вечером. А может, через неделю, через месяц…
Дальше мы шли молча. При переходе улицы нас едва не задавил «мерседес», который пытался проскочить на красный свет. И вдруг я почувствовал, что сыт Римом по горло.
— Кстати, — спросила Эвелин, — кто такая Пэт?
— Откуда тебе известно про Пэт?
— Я знаю, что у тебя есть знакомая девушка по имени «Пэт.
— А почему ты думаешь, что Пэт — это девушка? Это мужское имя. — Застигнутый врасплох, я пытался выиграть время, чтобы выкрутиться. Я никогда не упоминал Пэт в разговорах с Эвелин.
— В твоих устах оно так не звучало, — не отставала Эвелин.
— А когда я называл его?
— Дважды. Сегодня ночью, во сне. Ты обращался явно не к мужчине.
— А-аа, — протянул я.
— Вот именно. Так кто она?
— Одна девушка, с которой я знаком. Был знаком, — поправился я.
— Похоже, вы были знакомы очень близко.
— В самом деле?
— Еще как.
— Ну и что?
— Ты был влюблен в нее?
— Пожалуй, да. Какое-то время.
— Когда вы виделись в последний раз?
— Три года назад.
— Тем не менее ты по-прежнему зовешь ее во сне.
— Извини, — просто сказал я.
— Ты ее до сих пор любишь? Я задумался. Потом ответил:
— Не знаю.
— Может, тебе надо встретиться с ней и разобраться в своих чувствах?
— Да, — сказал я.
23
На обратном пути в Порто-Эрколе мы почти все время молчали, занятые своими мыслями. Эвелин, откинувшись в угол машины, сидела с серьезным, сосредоточенным лицом, руки ее неподвижно лежали на коленях.
Пэт, в удаленном от нас на тысячи миль, занесенном снегом Вермонте, незримо пролегла между нами темной тенью, омрачавшей ясное, по-итальянски солнечное утро. Я сказал Эвелин, что должен повидаться с Пэт.
— Чем быстрее, тем лучше, — ответила Эвелин.
Я решил, что позвоню Фабиану и скажу, что лечу в Нью-Йорк.
По приезде мне сказали, что со вчерашнего вечера нас разыскивает Квадрочелли, я попросил соединить меня с ним.
Первое, о чем он с ходу спросил, насладился ли я Римом.
— Более или менее, — протянул я.
— О, вы быстро становитесь пресыщенным, — рассмеялся он, как обычно, веселый и оживленный, ничем не походивший на владельца предприятия, пострадавшего от забастовки и саботажа. — Прекрасное утро, — продолжал он. — Хорошо бы покататься по морю. Сегодня оно тихое и нежное. Съездим на остров Джаннутри. Ну как?
Я спросил стоявшую рядом со мной Эвелин и, получив ее согласие, крикнул в трубку:
— Охотно поедем.
— Вот и прекрасно. Жена приготовит нам еду с собой. Она-то не поедет с нами. Презирает яхты — ей подавай корабли. И, к сожалению, дочки подражают ей. Потому мне всегда приходится искать попутчиков. Вы знаете, где яхт-клуб?
— Да, знаю.
— Сможете быть там через час?
— Как вам угодно.
— Значит, договорились. Захватите с собой свитеры. На море прохладно.
— Кстати, ущерб на вашем предприятии большой?
— Для Италии обычный, — опять рассмеялся он. Прогулка по морю к видневшемуся вдали острову привлекала меня. Не так сама поездка, как то, что мы с Эвелин не будем сидеть с глазу на глаз. Я решил пригласить Квадрочелли с женой пообедать с нами, чтобы уж заполнить весь день.
Эвелин пошла переодеться, а я заказал Нью-Йорк. В ожидании вызова просматривал утреннюю римскую газету «Дейли Америкой» и в разделе новостей прочитал, что Дэвид Лоример переводится в Вашингтон и в его честь устраивается прощальный банкет. Газету я тут же отбросил в сторону, чтобы Эвелин не увидела ее.