Пастораль
Мне минуло шестнадцать лет,
Но сердце было в воле.
Я думала, весь белый свет —
Наш бор, поток и поле.
I
Обогнув озеро, Катя пустила в галоп Красавчика и, промчавшись по деревне мимо собак, шарахающихся овец, ребятишек у ворот, проскакав под жарким еще, хотя и вечерним солнцем по желтому со снопами полю, только у опушки казенного леса стала сдерживать взмыленного коня. Алеша не поспевал за ней на упрямой пегой кобылке.
– Скорее, Алексей Дмитриевич, – кричала Катя. – Скорее, а то Красавчик не стоит совсем.
Алеша преодолел упрямство своей кобылки и вскачь взлетел на пригорок, где Катя, разрумянившаяся, с выбившимися из-под шляпы волосами, в сиреневом развевающемся шарфе, на танцующем под ней Красавчике, как сиянием, освещенная низким солнцем, ждала его.
– Неосторожно ездите, Катечка. Разобьетесь когда-нибудь, – сказал Алеша наставительно, как старший.
– Ах, это было бы недурно: наш отъезд отложился бы, по крайней мере, – с полушутливым вздохом ответила Катя.
– А что мне тогда прикажете делать? Прострелить ладонь, как, помните, Юра пытался, когда его отправляли в ссылку?
– Милый Юра, где-то он теперь? Удалось ли ему завести новые переживания в его Териоках? Помните, как он был великолепно мрачен, когда уезжал? Впрочем, вы его, кажется, не очень любили, Алеша, – с лукавой гримасой спросила Катя.
– Нет, отчего же, он очень мил, только уж слишком занимал всех и все своей особой.
Молодые люди ехали шагом по узкой лесной дороге. Солнце боковыми лучами золотило стволы сосен. Приторный запах недалекого болота дурманил голову.
– Помните, как вы дулись, когда Юра только что приехал и дядя Володя в шутку намекнул, что это мой жених?
Молодой человек, не ответив, чуть-чуть улыбнулся и опустил глаза. Катя же пристально и вопросительно смотрела на него.
– Вы сердились тогда? – тихо спросила она после некоторого молчания.
– Нет, за что же, просто я хандрил. За что и на кого я мог сердиться, – недовольно дергая худыми плечами, говорил Алеша, не поднимая глаз, бледный, только слегка розовея.
Резко щелкнув хлыстом, сама покачнувшись от неожиданного движения, Катя пустила Красавчика во весь галоп.
– Катя, Катя, куда вы, сломите голову! – кричал Алеша.
Слабый голос его относило ветром; кобыла упрямилась; Катин лиловый шарф был уже далеко.
Так скакали они по пронизанному солнцем лесу, мимо красных полян, высокого копорского чая, мимо зеленого круглого озера, подымаясь на пригорки, спускаясь в долины: Катя – раскрасневшаяся, с сердито сдвинутыми крутыми бровями, с крепко сжатыми губами, Алеша – бледный, беспомощный, едва справляющийся со своей лошадью.
Успокоил ли быстрый бег Катино внезапное раздражение, или она просто устала, или пожалела задыхающегося Красавчика, но, проскакав минут двадцать, миновав полуразрушенную часовню у святого ключа, откуда дорога становилась еще ýже, а лес темнее, она стала сдерживать разгоряченного коня, с галопа перевела его на рысь, а потом пустила шагом. Сорвав уже чуть-чуть покрасневший лист клена, медленно и задумчиво ехала Катя, когда Алеша догнал ее. Удивленно посмотрел он, слегка нагнувшись, на нее, и ничего не сказал. Несколько минут проехали они молча.
– Через неделю уж в Петербурге буду. У нас новый учитель физики, злюка, говорят, страшный, – первая заговорила Катя.
Алеша молчал.
– А на будущее лето мама хочет нас всех за границу везти. Так «Потонувший колокол» и не придется ставить, или, может быть, другая Раутенделейн найдется, – слегка поддразнивая, сама уже раздражаясь, сказала Катя, но Алеша опять промолчал, внимательно разглядывая дорогу, и через минуту Катя заговорила:
– А помните, как мы репетировали в беседке, какая гроза тогда была? Дядя Володя еще разулся и бежал босиком, чтобы не испортить своих туфель. Как было это давно! Ведь всего месяц назад. Весело лето прошло в этом году. А прошлый год я вас совсем и не помню. Вы у нас «диким мальчиком» назывались.
– Да, быстро лето прошло, печально это, – промолвил Алеша тихо.
– Почему печально?
– Не знаю, мне всегда грустно, когда проходит. Весною чего-то ждешь, а потом незаметно и лето прошло, как будто что-то не исполнилось.
– Потонувший колокол.
– Может быть.
– Нет, я не долго лета жалею. Зимой интереснее: гимназия, по субботам такие веселые вечера у Горловых, в Мариинском театре часто бываем. Ведь у вас тоже не скучно.
Катя была спокойна и равнодушна.
– Вернемся, – сказала она.
Пустили лошадей рысью. Катя смеялась, когда низкие ветки задевали лицо, и изредка кричала Алеше:
– Вот наш священный дуб, листья-то как пожелтели; здесь тетя Аглая со змеем сражалась, помните? А грибов-то сколько!
Выехали на луг. Солнце низко склонилось к горе. Между кустов протекал ручей, журча по камням.
– К нимфе, к нимфе, – закричала Катя и пустила Красавчика прямо по траве, не по-осеннему зеленой еще.
Около самого мостика, узенького, без перил, Красавчик вдруг заупрямился. Катя сильно ударила его хлыстом и едва удержалась, слабо вскрикнув, когда Красавчик вскинул задними ногами и потом метнулся в сторону. Быстро соскочил Алеша, бросив свою кобылу, подбежал к Кате и поймал потерянные наездницей поводья.
– Противный Красавчик, – пробормотала Катя, отворачиваясь, чтобы скрыть слезы внезапного страха, и потом, еще не вполне успокоившись, стыдясь своего испуга, улыбнулась Алеше. – Я не думала, что вы такой ловкий.
А Алеша стоял перед ней, тоже улыбаясь сконфуженно, стройный от высоких сапог, без шляпы, с развевающимися волосами, обнажившимися – под упавшими рукавами рубашки – по-детски худыми в кистях и белыми руками, высоко держа за уздечку Красавчика, еще вздрагивающего и косящего налившимся кровью глазом, но уже покорного.
– Вы слезьте, а я переведу Красавчика по мосту, – сказал Алеша.
С молчаливой покорностью, опершись на Алешину руку, соскочила Катя. Алеша сначала Красавчика, потом свою кобылу перевел через ручей, привязал их к дереву и вернулся на другую сторону, где Катя, уже совсем повеселевшая, пила прямо из ручья.
– Я вам фуражку свою дам, – предложил Алеша.
– Не надо, так веселее и с нимфой же нужно поздороваться, – поднимая мокрое лицо, смеялась Катя.
– Нимфа, нимфа, нимфочка! Знаете, в детстве мы всегда у этого ручья играли в «нимфу», приносили ей жертвы, плели венки, устраивали праздники. Да вот она!
Тритон испуганно выскочил из куста, пробежал по желтому под прозрачной водой дну и, блеснув серой спинкой, спрятался под камень. Нагнувшись совсем низко к воде, Алеша и Катя увидели свои отражения. Он – выбившиеся косы, смеющиеся, слегка припухлые губы, длинные ресницы; она – тонкое лицо, внимательное и печальное, вышитый ворот рубашки, первым пушком черневшие улыбающиеся нежные губы.
Так несколько секунд рассматривали они друг друга, и Катя первая, быстро поднявшись, закричала:
– Ехать, ехать, а то к ужину опоздаем. У нас воздушный пирог сегодня. Он ждать не будет.
Разбежавшись, она легко прыгнула через ручей и Алеша за нею.
Проворно вскочила Катя на лошадь, раньше, чем Алеша успел помочь ей, и поскакала в гору, к пламенно-синему закатному небу, в которое упиралась крутая дорога.
II
Пламенели настурции, отраженные в стеклах балкона. Тетя Аглая и лесничий Андронов ходили по усыпанной желтым песком круглой дорожке, около большой клумбы алых и белых осенних роз.
– Вы сами понимаете, Дмитрий Павлович, как неприятно все это нам. Я всегда говорила: за Катей надобен глаз и глаз. В гимназиях за чем смотрят? Верченые девчонки пошли. Вы знаете, как мы любим Алешу, но это наш долг, – восклицала тетя Аглая, высоко поднимая голову с коротко остриженными седоватыми кудрями. Полумужской одеждой, синими блестящими глазами, румяными обветренными щеками, резкими движениями она походила на английского проповедника.
Андронов, маленький, рыжеватый, недовольно кусал бороду, рассеянно нагибался к цветам и, когда тетя Аглая возмущенно замолкала, сумрачно мямлил:
– Да, да, я приму меры, я поговорю. Вы правы.
– Дело не в мерах, а во взгляде на воспитание. Мы отвечаем за наших детей, – опять начинала Аглая Михайловна.
Солнце заходило за прудом; на лужайке бегали мальчики в розовых и голубых рубашках; Соня в длинных клетчатых чулках качалась в гамаке; из раскрытых окон гостиной доносилась музыка, на балконе накрывали ужин.
В чем-то убедила тетя Аглая сумрачного лесничего. Спустившись с пригорка, Катя и Алеша полным галопом влетели во двор, проскакали по кругу, обсаженному акацией, и, чуть не сбив с ног возвращающихся в дом Аглаю Михайловну и Андронова, осадили приученных коней у ступеней террасы. Катя быстро соскочила с Красавчика и бросилась к сидевшей на верхней ступеньке, в зеленоватом капоте, с желтой французской книжкой Марии Константиновне.
– Мама, мамочка, милая мамуся, останемся до будущего воскресенья, – обнимая мать, кричала Катя.
Мария Константиновна с ленивой ласковостью улыбалась, поправляя сбившиеся Катины волосы.
Тетя Аглая гневно засверкала глазами.
– Разве вы не знаете, Китти, что в понедельник уже занятия начинаются? Вы за книгу целое лето не брались и прямо с дороги в класс. Хорошо ученье пойдет! Впрочем, об этом вы разве думаете.
Мария Константиновна, смотря на розовые облака, рассеянно улыбаясь, сказала:
– Милые дети, они так любят деревню!
– Да, деревню! – негодующим басом прогремела Аглая Михайловна, сурово взглянув на Алешу, смущенно перебирающего поводья лошадей, которых конюх еще не взял от него, и на Катю, обиженно надувшуюся.
– Идемте же, Дмитрий Павлович, я должна сказать вам несколько слов, – обратилась она к Андронову и строго вошла в комнаты. Андронов покорно поплелся за ней.
Несколько минут Мария Константиновна улыбалась, молча перебирая волосы нагнувшейся к ней Кати, потом вздохнула и опять взялась за книгу. Катя, прижавшись к коленям матери, тоже молчала, и Алеша, постояв в смущении перед ними, уныло повел лошадей к конюшням. Отведя лошадей, Алеша медленно прошел в сад и стал ходить по круглой дорожке, задумчиво опустив голову.
– Алеша, что вы бродите неприкаянным? Идите ко мне!
Алеша вздрогнул от неожиданного голоса, огляделся и, подняв голову, увидел у окна мезонина Владимира Константиновича Башилова, который улыбался, куря тоненькую папиросу. Так радостно стало от этой ласковой улыбки Алеше, что сам он улыбнулся и с непривычной живостью ответил:
– Иду, Владимир Константинович, иду!
Пробравшись через заднее крыльцо, Алеша прошел по коридору и из-за притворенной двери услыхал негодующий голос тети Аглаи, читавшей вслух: «И так я его люблю, что жизнь бы отдала, кажется, а он и не знает и не чувствует. Как-то проживу без него целую зиму».
– Вы понимаете, о ком это она пишет? – прервав чтение, спросила Аглая Михайловна.
– Ужели вы думаете… – робко заговорил Андронов.
– Испорченная девчонка, – забасила тетя Аглая, но Алеша уже подымался по темной лестнице, не слыша продолжения разговора.
– Можно? – робко постучался Алеша в дверь комнаты.
– Пожалуйста, пожалуйста, – не вставая от стола, за которым у открытого окна при зажженных уже свечах что-то писал он, приветливо ответил Владимир Константинович и, не переставая писать, улыбнулся вошедшему. – Сейчас кончу.
Алеша вошел, закрыл за собой дверь и остановился, оглядывая эту привычную и милую комнату с голубыми обоями, с розовой занавеской на широком окне, в которое видны были: круглая клумба с яркими георгинами, пламенное небо за прудом и желтым пригорком; эту комнату с полками книг, с глубокими прохладными креслами, с высокой старинной конторкой в углу, над которой дедушка Башилов в белом гвардейском мундире улыбался, будто подмигивая одним глазом; комнату, наполненную тонким ароматом духов, употребляемых дядей Володей, с розой в маленькой помпейской вазочке на письменном столике; комнату, в которой столько часов проводил он, то занимаясь вместе с Катей и Соней французским, то слушая в сумерках чтение Владимира Константиновича или проходя с ним роль мастера Генриха.
Владимир Константинович кончил писать, запечатал конверт зеленым сургучом, потушил свечи, закурил папироску и прошелся по комнате.
– Хорошо вы скакали по полю с Катей! Так красиво ездить верхом. Высокие сапоги к вам идут: вы от них стройнее и мужественнее, пахнет от вас кожей и лошадью, будто казак какой-то, «тайный похититель дев», – медленно говорил Владимир Константинович, улыбаясь, думая о чем-то совсем другом.
Став у окна с темнеющим закатом, он замолчал.
Алеша тоже молчал и, смотря на дорогу, по которой недавно скакали они с Катей, мечтал о себе, каком-то другом, сильном, веселом, грубом, от которого пахнет кожей и лошадиным потом. Печалью и тревогой наполняли Алешу эти смутные мечтания.
– Ну что там внизу? – спросил Владимир Константинович, отворачиваясь от окна, громким и веселым голосом, будто стараясь отогнать свои тоже невеселые мысли. – Тетушка злобствует и тиранит?
– Да, Аглая Михайловна чем-то недовольна, – ответил Алеша.
– Злая девка, фантастическая, как у Достоевского то же про Аглаю сказано. Притом же старая дева, ну вот и развела куражи да интриги. Ведь вы главный виновник торжества, Алеша, – посмеиваясь, говорил Владимир Константинович.
– Я не знаю, чем я мог прогневить Аглаю Михайловну, – вдруг будто что-то вспомнив, что-то поняв, смущенно пробормотал Алеша, густо покраснев, что в сумерках, впрочем, не было заметно.
– Какой вы еще мальчик, Алеша, – серьезно сказал Владимир Константинович и быстро переменил разговор. – Хотите, почитаемте до ужина.
Он взял с полки маленький, хорошо знакомый Алеше томик Пушкина и, сев в кресло, рассеянно перелистывал его.
Мычали коровы на заднем дворе, кухарка ругала кучера, и звонко разносились ее слова по воде.
– А ты не лай, а ты не лай, – кричала она, не давая вымолвить слова своему собеседнику.
– Вы в Петербург едете, Владимир Константинович?
– Ах, Алешенька, ничего я не знаю, ничего я не знаю! – задумчиво ответил тот и, закинув руки за голову, замолчал с раскрытым Пушкиным на коленях, в темных уже сумерках у открытого окна, а снизу, из гостиной, доносился высокий, детски-сладкий Сонин голос:
Мне минуло шестнадцать лет,
Но сердце было в воле.
Я думала, весь белый свет —
Наш бор, поток и поле.
– Не надо грустить, Алеша. Еще так много радостей, так много радостей вам, – сказал Владимир Константинович.
Алеша молчал. Соня допевала внизу:
Ни слова ни сказала я,
За что ж ему сердиться?
За что покинул он меня
И скоро ль возвратится?
III
Обманные августовские дни нежданным возвращением после дождливых, сумрачных вечеров, холодных закатов, снова ясного, словно вымытого, неба, жгучего утреннего солнца, летней праздничной истомы манят воображение. Когда Алеша проснулся и увидел солнце на шторах, желтого зайчика на обоях, казалось ему, что не было вчерашнего тоскливого вечера, неприятных разговоров, тяжелых мечтаний, скорого отъезда; казалось, что лето еще только начинается, что много радостных и безоблачных дней, веселых прогулок, тихих вечеров ожидают его.
Алеша быстро оделся и, не умываясь, вышел на балкон. По-летнему было жарко, по-летнему застывшими стояли деревья, синело безоблачное небо, зеркалом блестело озеро, только слишком прозрачные дали с пригорками и селом, летом не видными, напоминали осень.
Из соседнего сада Алешу окликнул приват-доцент Долгов, гостивший у управляющего.
– Ну, сегодня и вы, надеюсь, не скажете, что холодно купаться. Идемте-ка, батенька, а то заспались совсем.
Он стоял, размахивая мохнатым полосатым полотенцем, рыжий, веселый, весь в солнце, и Алеше стало еще радостнее от его громкого голоса, раскатистого смеха, чесучевого пиджака, напоминающего, что лето не кончилось.
Не захватив с собой даже фуражки, Алеша побежал догонять Долгова, который уже шел, подпрыгивая и напевая что-то. К купальне надо пройти всей усадьбой, расположенной вдоль озера. Кучера у конюшни мыли экипажи.
– Опять фестиваль какой-нибудь затевают наши ленд-лорды, – сказал Долгов насмешливо.
– На лихую кручу сегодня двинемся, – скаля зубы, приветливо раскланиваясь, закричал кучер Кузьма.
– На лихую кручу, лихую кручу, – басом запел Долгов.
В большом доме все шторы были еще спущены, и только Владимир Константинович в русской белой рубашке, голубых носочках и желтых сандалиях прохаживался в цветнике с маленькой, как молитвенник, книжечкой в сафьяновом переплете.
– От 10 до 11 господин Башилов изучает французских поэтов, от 11 до 12 – греческих, потом английских. После двух пишет любовные письма, а с трех деловые, то есть просит денег или отсрочки платежей. Замечательно пунктуальный человек. Только расходы свои с приходами никак не может свести. Посему томен и элегичен, – говорил Долгов, язвительно улыбаясь.
В купальне Долгов быстро разделся и, делая французскую гимнастику, громким голосом поучал:
– Надо быть сильным и бодрым. Разве не высшая радость иметь здоровое тело, свежую голову, хороший аппетит? А то посмотрите на себя: ведь вы и не поправились за лето, а еще молодой человек. Стыдно, стыдно.
Алеша смотрел на его красную волосатую грудь, толстые обрубистые ноги, и ему уже не хотелось, как вчера вечером, быть сильным и грубым.
Со всего размаха бросился Долгов в воду, и она запенилась и зашипела от его тяжелых движений.
– Хорошо, – высовывая голову из-под воды, кричал он. – Отлично, замечательно, лезьте скорее, а то забрызгаю.
Такой большой, неуклюжий и красный, он казался маленьким мальчиком, на которого Алеша смотрел с пренебрежительной улыбкой, стоя на верхней ступеньке и только одной ногой пробуя холодную воду.
Алеша осторожно вошел в воду, окунулся и лег на спину. Солнце слепило глаза, и, зажмурившись, едва работая ногами, Алеша плыл, будто убаюкиваемый.
– Больше пяти минут вредно, – закричал Долгов, взглянув на часы, положенные им на перила, и полез жестоко тереть себя мохнатым полотенцем.
Пока Алеша с ленивой медленностью одевался, Долгов ходил по купальне быстрыми шагами, курил, иногда начиная скакать на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду, набравшуюся в уши, и громыхал:
– В ваши 17 лет деревенские парни уже хозяева и часто мужья. А вы совсем мальчик, грудная клетка не развита, руки без мускулов. Какой вы мужчина, вас не только баба, любая девчонка пальцем задушит. Кстати, характерный анекдот. Знаете Лизку рыжую, девчонка ведь совсем, лет 16, и связалась она с нашим кучером Яковом. Василий Иванович поймал, как она в окошко на сеновал лезла; ну прогнал, конечно, а Якову нагоняй: как не стыдно, говорит, ведь она совсем девочка, а ты ее портишь. Яков смутился, чуть не плачет: «Она сама лезет, кто ее испортит. Я этим делом до сей поры не занимался, а она три года уж гуляет». Тут Василию Ивановичу был конфуз, а ведь Якову поди лет 20, здоровенный парень. Вот мужчины нашего века и женщины, их достойные.
Алеша, задумавшись, почти не слышал приват-доцента, и только когда тот распахнул дверь купальни и закричал: «Довольно прохлаждаться, идемте простоквашу есть по Мечникову», – Алеша сорвался со скамейки и, быстро натянув рубашку, с кушаком в руках выбежал за Долговым на мостки.
Алеше хотелось идти домой и посмотреть почту; хотя писем особенно интересных он ждать не мог, но любил первым разобрать всю корреспонденцию, распечатать газеты, разрезать журналы. Долгов же почти насильно, взяв за плечи, втащил его в сад управляющего.
– Нечего, нечего, идемте простоквашу есть. Дали бы мне вас на недельку, вышпиговал бы здорово.
Двухлетняя Оля, в кисейном белом платьице, с голубыми глазами, с рыжими, как у отца, кудрями, голыми ножками, бежала, протягивая пухлые руки навстречу.
– Ну что, дофина? – поймал ее Долгов, взял на руки и понес, высоко подбрасывая, смеющуюся девочку к балкону.
– Далеко не ходи, смотри, – сажая в песчаную гору, где двоюродный брат Олин Сережа возводил сложные какие-то укрепления, сказал Долгов и пошел на балкон.
– Не пойду, я с Сереженькой буду, – картавя ответила девочка серьезно.
На обтянутом парусиной балконе сидели три дамы, все веселые, шумные и в капотах, – жена управляющего, ее сестра, жена Долгова и третья их сестра, акушерка, девица Говядина. Все они говорили разом, громко смеялись, и каждая сама себе наливала кофе из огромного медного кофейника, отчего на маленьком балконе было шумно и тесно.
– А, Алексей Дмитриевич, редкий гость, – заговорила мадам Долгова, – только и видим, что с окошечка, как на барский двор пробираетесь. За кем же вы ухаживаете – за Сонечкой или Катечкой?
– За Аглаей Михайловной, – громыхал Долгов.
– Нечисто тут дело, – ехидно запела жена управляющего, и за ней мадам Долгова и мадемуазель Говядина, и все три враз погрозили пальчиками.
– Ну, насели на парня, он и так робок, – закричал Долгов, чмокнул с утренним приветом всех трех сестер и потребовал простокваши.
Дамы заговорили вперебой о чем-то другом. Пришел сам управляющий, Василий Иванович, еще молодой человек английской складки в полосатой кепке.
Долгов посолил простоквашу и заставлял Алешу есть из одного с ним горшка.
– Бардзо добже, – говорил он, громко чмокая и облизывая усы.
– На завтра назначен отъезд, – сказал Василий Иванович, улыбкой показывая золотые пломбы.
– Ну вот, хоть недельку отдохнем без призора Аглаи Михайловны, на свободе. Кстати, и погода теперь установилась, – заговорила мадам Долгова.
– Бабье лето, – с видом остроумца сказал Долгов, и все засмеялись.
На балкон вошел Сережа. Было ему лет восемь, вид он имел неприятный, мотался из стороны в сторону и гримасничал; шалости его всегда были злые и жестокие.
– Ну что, Сергиус, хочешь, простоквашей угощу, – сказал Долгов и протянул деревянную ложку, с которой капало на скатерть и в чашку Говядиной.
Сережа, ломаясь, подошел к столу, исподлобья взглянул на Долгова и, скривив губы, сказал тихо и равнодушно:
– Оля, как куст, горит, я не виноват.
Долгов, будто не слыша, переспросил: «Что?», – потом бросил ложку на стол, обрызгав Алешу простоквашей, и вскочил.
– Где? – хриплым шепотом спросил он и, не дожидаясь ответа на вопрос, побежал в сад; все вскочили за ним.
Алеша один, кажется, слышал апатичный Сережин ответ: «Там, у рябины», – и поэтому прямо свернул на боковую аллею хорошо известного ему сада.
Около красной рябины, на желтой дорожке увидел Алеша мигающее, движущееся пламя. В ужасе остановился Алеша, не понимая, что это идет к нему навстречу вспыхнувшая Оля, от дыма не могшая кричать. Несколько секунд прошло в полном молчании. Все, казалось, застыло, и только беспощадное солнце жгло, да тоненький синий язык пламени подымался от горевшей девочки. С другой стороны бежал Долгов; увидев огонь, он вскрикнул и, обжигая руки, бросился срывать платье с Оли. После крика Долгова закричали все. Откуда-то бежали женщины, кучера, мелькнули лица Аглаи Михайловны и Владимира Константиновича. Долгов стащил пиджак и, как обезумевший, мял, давил огонь всей тяжестью своего тела, хотя ему и кричали, что он задушит Олю.
Какой-то парень вытащил перочинный нож, выхватил тлевшую еще Олю из рук Долгова и, разрезав платье, ловко содрал его с девочки.
Алеша стоял неподвижно у решетки; он чего-то не понимал, хотя ясно видел и слышал все: видел, как парень нес, держа обеими руками, что-то красное и отвратительное, что осталось от Оли; как мать девочки кричала на тупо гримасничающего Сережу: «Убийца, убийца, он ее сжег», – и потом повалилась на куртину с розами, а садовник сказал: «Цветочки изомнете; может, еще и отходится»; как Аглая Михайловна садилась в экипаж ехать за доктором.
Все наконец разошлись; только из дома управляющего несся протяжный стон, будто выла собака – это акушерка Говядина купала Олю.
Алеша остался один у решетки; на желтой дорожке тлела куча пепла и в стороне лежал рыженький локон, будто срезанный на память аккуратной и нежной рукой.
Все это продолжалось несколько минут.
Из дома управляющего кто-то крикнул:
– Принесите скорее аптечку из барского дома.
Алеша, вдруг выйдя из столбняка, перепрыгнул через забор и бросился к дому. На террасе встретили его Соня и Катя, бледные, с распущенными волосами, в нижних юбках и ночных кофточках.
– Что, что такое случилось? – накинулись они на Алешу.
– Такой ужас, Сережа сжег Олю в саду. Она кричит, слышите? – и, вырвав аптечку из рук горничной, он побежал обратно.
Долгов, без пиджака, с обвязанными пальцами, согнувшись, быстро прошел, тупо взглянув на Алешу. На скамейке сидела мать Оли, облокотясь на Василия Ивановича, и не плакала, не кричала, но какими-то остановившимися глазами смотрела на Сережу, который спокойно занимался своими песчаными укреплениями.
Говядина с засученными рукавами деятельно распоряжалась и, взяв аптечку, закричала на Алешу:
– Что же ваты-то не принесли, тысячу раз говорить? Несите скорей!
Алеша опять бегом отправился к барскому дому. Алешу удивил обычный и спокойный вид самовара на террасе, расставленных аккуратно стульев и Владимира Константиновича, опять взявшегося за свою книжку.
– Ну, что там? – спросил Башилов равнодушно.
– Не знаю, – раздраженно дернул плечами Алеша.
– На вас лица нет. Вы не ходили бы больше туда. Все равно помочь трудно, – сказал Владимир Константинович.
– Ваты нужно.
– Я сейчас позвоню и пошлю горничную.
Они замолчали.
– С барышней плохо, – понижая голос, сказала горничная, входя.
Владимир Константинович вздрогнул.
– Я так и думал, – и быстро пошел в комнаты. Сам не зная зачем, Алеша пошел за ним.
В комнате девочек шторы были опущены. Соня, совсем одетая, стояла на коленях, со стаканом воды, перед неубранной кроватью, на которой лежала Катя, все в той же кофточке и нижней юбке. Ноги ее в черных ажурных чулках и желтых туфлях сводило судорогами. Глаза, полузакрытые ресницами, мутно блестели. Руками она будто не то отталкивала, не то привлекала к себе кого-то невидимого. Владимир Константинович нагнулся к ней и ласково погладил по голове.
– Катюша милая, не надо, не надо. Слышишь, не надо, – шептал он, как бы приказывая.
Судорога еще сильнее дергала все тело. На мгновение Катя приподнялась даже, глаза широко раскрылись, потемневшие губы что-то шептали, но слов не было слышно из-за крепко стиснутых зубов. Вдруг одно слово тихо, но явственно произнесла она:
– Алеша, – и снова забилась.
Алеша стоял в ногах и смотрел, испытывая тот же ужас, что полчаса назад, в саду управляющего. Новым, незнакомым и вместе близким каким-то казалось ему это посиневшее лицо, закрытые, будто в странном томлении, глаза, запекшиеся губы, шептавшие его имя. Владимир Константинович встал на колени и, гладя бившиеся ноги, целуя извивающиеся руки, говорил что-то нежное и вместе повелительное. Алеше казалось, что он читал не то молитву, не то заклинание.
– Зачем вы здесь, этого еще недоставало! Сумасшедший дом какой-то, – гневно шипела Аглая Михайловна, ураганом врываясь в комнату…
IV
Владимир Константинович догнал Алешу на балконе.
– Ничего, Катя заснула, теперь ей легче будет. А вы идите домой, немножко отдохните. Не волнуйтесь, – говорил он и гладил Алешу так же нежно и повелительно, как минуту назад бившуюся Катю. – Не волнуйтесь. С девочками Катиного возраста это часто бывает. Невидимый жених их посещает, как сказано где-то. Идите домой, а потом надо будет всем куда-нибудь подальше отправиться, хоть на таинственное озеро.
Беспощадно жгло солнце. Полдневная застывшая тишина нарушалась только безостановочным заунывным стоном, несшимся из открытых окон дома управляющего. Шатаясь от слабости, стараясь убежать от этого стона, едва добежал Алеша, собирая последние силы, до дому. Захлопнув окно в своей комнате, спустил штору и, обливаясь потом, повалился на кровать.
Дмитрий Павлович позвал Алешу обедать. За столом они молчали. Отодвинув тарелку, Дмитрий Павлович прокашлялся и сказал:
– Я хотел с тобой поговорить, Алексей. Ты плохо смотришь. Такая неприятность сегодня. Потом еще с Екатериной Александровной это случилось. Видишь ли, я, конечно, понимаю, все это пустяки, но с другой стороны… Вы оба так нервны, это очень вредно и нехорошо. Ты не виноват, я тебя не упрекаю, но как-нибудь, понимаешь ли, надо держаться осторожнее, хотя, конечно, с другой стороны…
Дмитрий Павлович запутался и закашлялся. Кухарка подала второе. Сбивчивы и мягки были слова отца, но, как хлыстом по лицу, ударяли они Алешу и, вместе с тем, непривычной беспокойной сладостью наполняли. Он то бледнел, то краснел и наконец сказал громко:
– Если хотите, папа, я перестану бывать там, но ведь вы сами меня посылали.
– Нет, зачем же совсем, только целый день напрасно торчать, а изредка… Вида не надо показывать, к тебе так мило относятся все, и Аглая Михайловна, – мямлил Дмитрий Павлович.
«Вот это что», – подумал Алеша и, странно успокоившись, принялся за курицу с рисом.
Заглушенный, ослабевающий, но непрестанный стон боровшейся еще со смертью Оли несся из дома управляющего.
– Барину и молодому барину велят гулять идти, – сказал, влезая прямо в столовую, кучер Кузьма.
– Хорошо, сейчас, мы сейчас, – засуетился Дмитрий Павлович.
Алеше была неприятна эта поспешность. «Перед хозяевами лебезит», – думал он и с преувеличенной медлительностью мыл руки, надевал чистую рубашку.
– Алеша, я иду. Неловко заставлять себя ждать, – закричал Дмитрий Павлович.
– Хорошо, я сейчас, – ответил Алеша и, рассматривая в зеркало свое еще больше побледневшее за сегодняшний день, с кругами под глазами лицо, он помедлил немного, хотя ему уже хотелось скорее бежать и сердце падало и замирало от сладкой тревоги.
На террасе Аглая Михайловна в круглой с огромными полями соломенной шляпе энергично складывала ватрушки в корзину; Соня, тоже в шляпе, пела у рояля в гостиной, улыбаясь на слова румяного гимназиста Анатолия Корчагина, сына соседа-помещика. Туся и Муся, барышни Корчагины, чинно рассматривали альбомы за круглым столом. Сам Корчагин в светлом жилете и серых перчатках, седой, элегантный, пахнущий пачулями, прохаживался в цветнике с Марией Константиновной и, изящно жестикулируя, что-то рассказывал ей горячо и почтительно, на что дама в кружевной накидке, с маленьким китайским лиловым зонтиком улыбалась улыбкой королевы, уже отцветающей, но еще прекрасной.
Из липовой аллеи вышли Катя и Владимир Константинович. Катя в голубом платье, соломенной шляпке шла, опираясь на руку дяди Володи, который говорил ей что-то и улыбался. Катя имела вид вполне спокойный, равнодушный и даже веселый. Только некоторая бледность лица, усталая томность в движениях и как-то необычно темневшие глаза напоминали о припадке.
Когда Катя увидела Алешу, будто легкая тень скользнула по ее лицу; может быть, это был луч солнца, прорвавшийся сквозь густую еще листву пожелтевших лип. Но сейчас же она успокоилась, и только легкий румянец появился на бледных, опавших щеках.
Владимир Константинович подозвал Алешу.
– Идите, разрешите наш спор, Алеша. Это касается и вас.
Алеша медленно подошел.
– Знаете, мы решили на Святках непременно поставить «Колокол», – заговорил Владимир Константинович оживленно. – Катя настаивает, что вам нужен белокурый парик, а по-моему, если вас только не слишком обкорнает инспектор, вам прекрасно остаться таким, какой вы есть.
– Нет, нет, – слегка даже дрожащим голосом перебила Катя, – нет, нет. Он должен быть белокурый, с голубыми глазами, бледный, как рыцарь Грааля, святой и вместе грешный.
– Катечка, ты размечталась слишком. Вот что значит читать исторические романы в «Ниве», – посмеиваясь, сказал Владимир Константинович.
– Ну, ушли, ушли, – с балкона закричала, хлопая в ладоши, Аглая Михайловна, собирая разбредшихся гостей.
Было еще жарко. Компания разбилась на несколько партий, длинно растянувшись по желтому полю. Алеша шел с Катей и Владимиром Константиновичем. Почти всю длинную дорогу, не уставая, рассказывал Башилов о недавнем своем путешествии в Италию, о зимних планах, о петербургских знакомых, рассказывал весело, громко, стараясь, видимо, занять молодых людей, которые шли молча, не обращаясь друг к другу ни словами, ни взглядами.
Подошли к роще, березовой, чистой, печальной. Катя села отдохнуть на пенек. Веселая ватага, состоящая из Сони, Анатолия, барышень Корчагиных, детей, со смехом и гамом догнала их.
– Алеша, вам водить, – запятнав его, закричала Соня. Все бросились врассыпную, и волей-неволей Алеша был принужден бежать за ними.
Проводив глазами мелькавшую в кустах красную Алешину рубашку, Катя тихо спросила:
– Дядя Володя, вы влюблены в кого-нибудь?
– Что ты, Катенька, разве мы играем в фанты и тебе досталась роль исповедника? Впрочем, увы, я думаю, мои истории, несмотря на малую поучительность, известны всегда всем, – ответил Владимир Константинович, улыбаясь.
– Вы можете говорить об этом смеясь. Это так страшно, – вздрогнув будто от какой-то мысли, сказала Катя.
– Да, это страшно и таинственно, – серьезно заговорил Владимир Константинович. – Тебе еще рано думать об этом. А потом ты узнаешь, что можно улыбаться, быть счастливее всех на свете и через минуту убить себя, и все из-за любви.
– Почему же так страшно? – прошептала Катя тоскливо.
– Не нужно думать, главное, не надо думать. Все придет, когда будет нужно; все будет легко и радостно, хотя и страшно. Грех и мучительство только в одном, когда Афродита небесная не соединяется с земной. Когда же любишь человека всего, и улыбку его, и слова, и походку, и мысли, и тело, когда нет тягости одного только плотского влечения и вместе с тем бесстрастия простой дружбы, тогда все легко и чисто.
Так говорил Владимир Константинович, задумавшись, будто про себя. Катя, затаив дыхание, слушала.
Солнце низко склонилось к березовой роще, на опушке которой они сидели; в кустах мелькали рубашки мальчиков и красная – Алешина; слышался веселый смех. По дороге медленно и торжественно выступали Мария Константиновна под руку с Корчагиным и тетя Аглая с Андроновым.
– Что это я расфилософствовался и совсем некстати? Впрочем, ты ведь почти взрослая, Катечка, и, наверно, сама много думала об этом. Да? – спросил Владимир Константинович, выходя из своей задумчивости.
– Да, дядя, думала, – тихо сказала Катя.
– Ну вот видишь, думать не надо. Еще придет все. Но если бы, Катечка, тебе было бы что-нибудь очень трудно, приходи ко мне. Многие говорят, что я не умел устроить своей жизни. Но, может быть, лучше многих устроителей я знаю, как радостно, страшно, мучительно и прекрасно жить и любить.
– Что, устала, Катечка? – спросила беспокойно Мария Константиновна, подходя со своим кавалером.
– Нет, жарко только очень. Вот выкупаться бы, – ответила Катя, вставая и стараясь улыбнуться.
– Ну, что же, купайтесь, барышни, в озере, а мы, старички, поищем грибов. Не правда ли, Аглая Михайловна, рыжичков в сметане, хорошо? – засмеялся Корчагин, придавая словам своим тонкий, хотя и не совсем понятный вид двусмысленности.
Аглая Михайловна сурово отвернулась и прошла с покорным Андроновым вперед, за ними Мария Константиновна с Корчагиным и сзади медленно прошли Катя и дядя Володя.
За густым березняком как-то вдруг открылось большое, точно полное блюдечко, озеро. Низкие лесные берега его заросли осокой и камышами; вода тихо плескалась на желтом песке, переливаясь мягкими складками, будто голубой с розовым шелк.
Тетя Аглая распаковывала свои корзины. Дети таскали хворост для костра. Дядя Володя лег в траву, закинув руки за голову, и лежал недвижимо. Барышни собирались купаться. Алеша медленно бродил по берегу. В задумчивости шел он по узкой заросшей тропинке: она привела его на маленький мыс; здесь Алеша сел у самой воды и так задумался, что не слышал ни зовущих его голосов, ни песен, которые неслись из далекого села на другом берегу озера; только когда сзади хрустнула ветка, оглянулся он. Рядом с ним стоял Анатолий Корчагин. Был он немного моложе Алеши, но рослее, румяный, белокурый, смазливенький, всегда улыбающийся. Улыбался он и сейчас, смотря, прикрыв ладонью глаза от солнца, на желтую отмель. Алеша взглянул на него и опять стал смотреть на воду, не сказав ни слова. Анатолий тоже молчал несколько минут, а потом зашептал:
– Посмотрите-ка на наших наяд – славные девчонки!
Алеша не понял его слов и приподнялся только после второго приглашения:
– Смотрите-ка, вот, как на ладони видно. Здорово!
Далеко блестела церковь села, по тихой воде доносился благовест, песни, а с отмели, в нескольких саженях от них, смех и плесканье.
В косых лучах низкого уже солнца, в камышах белели тела купающихся барышень. Только одна из них вышла из-за камышей и стояла, связывая волосы, на песке по колено в воде.
– Славная девчонка Катенька. Совсем готовая. Линии-то, линии-то каковы! – захлебываясь, шептал Анатолий.
– Как вы смеете! – чувствуя, что холодеет и обливается потом, зашептал хрипло Алеша. – Как вы смеете!
Анатолий удивленно посмотрел на него и с улыбочкой сказал:
– Что ж тут сметь? Им убытка нет, а нам удовольствие, да и им приятно. Не думайте, нарочно ведь выставляются.
Совершенно неожиданно для себя Алеша вдруг размахнулся и звонко ударил по румяному, смеющемуся лицу Корчагина. Фуражка того упала в воду, сам он покачнулся и одной ногой сорвался с берега.
– За что вы деретесь? – плаксиво сказал Анатолий и полез доставать плавающую фуражку.
– Погодите, я еще вам! – вдогонку быстро уходящему Алеше грозил он, стоя в воде.
Алеша долго бродил между кустарников, то выходя к озеру, то опять забираясь в чащу. Темным смятением наполнилась его душа, и с безысходным отчаяньем вспоминал эту ужасную минуту, когда в блеске заходящего солнца на желтой отмели увидел он белое Катино тело, и было все ему отвратительно и чуждо: и ясный холодный закат за тихим озером, и улыбка Анатолия, и звонкий удар пощечины, и даже она, неповинная Катя. Алеша невольно вздрогнул, когда совсем близко услышал голоса, зовущие его.
– Алеша, картошка поспела, – кричал Башилов и в ту же минуту вместе с Катей вышел из кустов.
– Где вы пропадали, природный меланхолик? – сказал Владимир Константинович и, взяв под руку, повел с одной стороны Катю, с другой – Алешу.
На полянке пылал костер; высоко поднимался прямой серый дым и красные, бледные в ясных сумерках языки пламени; за озером узкой холодной полосой догорал закат между зеленоватым прозрачным небом и голубоватой тихой водой озера.
Андронов сосредоточенно таскал пальцами картофелины из золы и передавал Аглае Михайловне, которая терла их салфеткой. Мария Константиновна сидела на бревне у воды, окруженная полулежащими Корчагиным, барышнями и детьми.
Анатолий в меланхолической позе лежал одиноко в стороне.
Напрасно Корчагин сыпал тонкими каламбурами и рискованными остротами, напрасно барышни пытались резвиться и, взявшись за руки, прыгали через костер; как-то не удался пикник, было скучно и напряженно.
– Сыро как. Пора и домой, – сказала Мария Константиновна, вставая.
Все с облегчением стали собираться, быстро уложили корзину, залили костер и даже повеселели сразу.
Пошли быстро и деловито, не разделяясь на этот раз отдельными группами.
Туман поднимался из долин; на потемневшем небе, яркие и холодные, зажигались осенние звезды.
– Венера указывает нам путь, – сказал Башилов, указывая на зеленую мигающую звезду.
– Что? – вдруг переспросил Алеша, все время молчавший.
– Венера – звезда влюбленных, – с некоторой насмешкой повторил дядя Володя, оборачиваясь к Алеше, будто ожидая ответа, но тот ничего не ответил.
У ворот Андроновы остановились, думая прощаться.
– Зайдите чаю выпить с нами, – как-то неуверенно пригласила Мария Константиновна.
– Зайдите, Дмитрий Павлович, пожалуйста, ведь последний вечер, – неожиданно обратилась к Андронову Катя, и сама, будто сконфузившись, быстро пошла к дому.
– Барышня зовет, нельзя отказываться, – засмеялся Корчагин.
– Да я ничего, только не стеснили бы, – мялся Дмитрий Павлович.
– Что вы, – суховато сказала Мария Константиновна и повела гостей к балкону. Пока накрывали в столовой, гости толпились в зале.
– Соня, спой, – сказала Катя, – ну, пожалуйста, милая, спой.
– Просим, просим, – хлопая в ладоши, закричал Корчагин.
Алеша вышел на балкон. Темно было, звездно и холодно. Отцветающие цветы пахли сильно. Соня опять, как вчера, начинала:
Мне минуло шестнадцать лет…
В освещенной двери балкона стояла в голубом платье Катя, пристально вглядываясь в темноту.
– Алеша, – тихо сказала она и сделала шаг.
Алеша пошевелился и издал неопределенный звук.
– Вы здесь? – спросила Катя и подошла совсем близко. Наступило молчание.
– За что вы побили Анатолия? – вдруг произнесла Катя.
– Откуда вы знаете? – с каким-то ужасом, вспоминая происшедшее, прошептал Алеша.
– Да я не знаю, Туся что-то рассказывала. – Катя тоже говорила шепотом и будто задыхалась.
– Туся рассказывала, а я ничего не знала, – бормотала она.
Катя замолчала и вдруг, вздрогнув, как в судороге, подняла руки, секунду помедлила и обвила ими шею Алеше.
– Милый Алеша, Алешенька, не могу без вас, – шептала она и неловко поцеловала Алешу пониже глаза.
Алеша не успел опомниться, как Кати уже не было.
Доносилось из залы:
Ни слова не сказала я,
За что ж ему сердиться?
За что покинул он меня
И скоро ль возвратится?
– Чай пить, – резко крикнула Аглая Михайловна в самых дверях. А где Катя? – подозрительно спросила она Алешу.
– Я не видел… – сказал Алеша и запнулся, – Екатерины Александровны.
– Екатерина Александровна, как важно, – с язвительностью подхватила Аглая Михайловна и даже сделала что-то вроде книксена.
– Чай пить, Алексей Дмитриевич.
Как в тумане представлялось все Алеше. Корчагин занимал общество, сам громче всех смеясь над своими остротами. Катя преувеличенно весело разговаривала с Анатолием, который обсох после своей ванны и оправился.
Дядя Володя сказал:
– Какой у вас измученный вид, Алеша, трудный день выпал.
– Ослаб молодой человек, – засмеялся Корчагин.
Алеша не смотрел даже на Катю. Только прощаясь, почувствовав, как дрожала в его руке холодная Катина рука, поднял он глаза на нее и неожиданно для себя улыбнулся.
– Прощайте, завтра увидимся еще, – сказал он и не узнал своего голоса.
– Завтра увидимся, – тихо повторила Катя, и бледная улыбка мелькнула на ее губах, а щеки покрылись красными пятнами.
Не слушая воркотни отца, Алеша улыбался в темноте, и было ему сладко и страшно чего-то.
Пока Дмитрий Павлович возился с непослушным ключом, Алеша, опершись на перила балкона, смотрел на яркие холодные звезды, и губы сами собой шептали: «Милая Катя», – потом взгляд его упал на дом управляющего. Там было тихо и темно, только в одном окне за спущенной гардиной мелькал желтый огонек. Алеша понял, что это свечи у гроба Оли.
– Ну, спать, спать, – сказал Дмитрий Павлович, и, уже не помня ни Кати, ни всех событий длинного дня, будто охваченный каким-то туманом, прошел Алеша по темным комнатам, осторожно ступая на цыпочках, хотя в доме никого, кроме него и отца, не было.
V
Было опять, как вчера, ясное и солнечное утро, но уже лета оно не напоминало. Бодрой прохладой тянуло с озера, и еще прозрачнее стали дали. Летали осенние паутинки; от легкого ветра синело озеро.
Алеша проснулся поздно. Рано утром сквозь сон услышал он пение, вскочил босиком, отогнул занавеску, увидел блестящий на солнце белый гробик, который быстро пронесли к экипажу под заунывное пение священника и дьячка, потом лег опять и заснул, ласкаемый снами, странными и сладко волнующими.
Когда Алеша вышел на балкон, было уже около двенадцати. Дмитрий Павлович в высоких сапогах и серой куртке торопливо кончал завтрак.
– Вот что, Алексей, – сказал он, – нужно было бы съездить, сад принять у Севастьяныча, а меня экстренно вызывают на кручу: порубка там случилась, и лесник ранен. Так, может быть, ты поедешь в сад? Дело нехитрое: сосчитай кучи, которые сложены уже, а полные яблони клеймом отметь, чтобы их не трогали. Да Севастьяныч не надует, больше для проформы это нужно. Так поедешь?
– С удовольствием, папа. Вот только кофе выпью, – ответил Алеша.
– Ну, отлично, – сказал Андронов и, вскинув ружье за плечо, пошел садиться в свой шарабанчик.
Какую-то вялость и слабость после сна чувствовал Алеша; слегка кружилась голова.
– Вот книги прислали с барского дома, – сказала кухарка, подавая кофе. Алеша лениво раскрыл газетную бумагу, в которую были обернуты два тома приложений к «Ниве». Рассеянно перелистывал он страницы, медленно глотая, как лекарство, холодный кофе. Узкий, тонкий голубоватый конверт лежал между листами.
«Надо будет отдать, забыли письмо», – подумал Алеша и отложил конверт в сторону, даже не прочитав адреса.
– Баринок, а баринок, – из сада окликнул Алешу Севастьяныч, маленький, со спутанной бородой и веселыми глазами. – Баринок, ты, вишь, к нам на ревизию поедешь, так тебя девка моя перевезет, ты с ней кучи-то посчитай, а я тем часом забегу к Василию Ивановичу, а потом разом домой, чаем с медом тебя угощу. Мед здоровый в этом году уродился. Ладно, что ли?
– Ладно, – засмеялся Алеша, и стало ему весело и бодро.
– Погодку-то Бог дал, а уж осенью несет, – говорил Севастьяныч, спускаясь с Алешей к озеру.
– Лизка! – закричал он пронзительно. – Опять с кавалерами, шельма, где-нибудь лясы точит. Лизка, вези барина.
Но Лизка не точила лясы, а сидела на корме маленькой лодки, спустив ноги в воду.
– Я здесь, батюшка, – сказала она, вставая, отчего утлая лодчонка чуть не захлебнула воды.
– Тише ты поворачивайся, разиня, барина не утопи, – заворчал Севастьяныч.
– Зачем топить, – ответила Лизка и улыбнулась, показывая белые, как у хорька, зубы.
Алеша неловко полез в лодку. Севастьяныч подсаживал его.
– Чего зубы-то скалишь, помогла бы барину, – закричал он на смеющуюся Лизку.
Та быстро соскочила с кормы, схватила Алешу под руки, почти подняла его на воздух и осторожно посадила на единственную лавочку.
– Какая сильная у тебя дочка, – несколько сконфуженно сказал Алеша.
– Ну, с Богом, – промолвил Севастьяныч и столкнул лодку.
Стоя на корме, Лизка ловко работала одним веслом. Желтую юбку ее раздувало ветром. Рыжие волосы растрепались, и огромный красный цветок, кокетливо сунутый под розовую гребенку, колыхался над ее головой, как живой. Она не переставала улыбаться, щуря глаза от солнца, которое било ей прямо в лицо. Какой-то парень крикнул с берега:
– Ого-го-го, Лизка себе барина везет!
– А тебе завидно? – не смущаясь, ответила Лизка и засмеялась.
Алеша вдруг вспомнил, что это про нее рассказывал вчера Долгов, и покраснел.
– Вот вы, барин, и зарумянились немножко, а то бледненький такой, смотреть жалко, – сказала Лизка, перестав смеяться.
– Это от ветра, – бормотал Алеша, еще более краснея.
Она ничего не ответила, только усмехнулась и еще сильнее заработала веслом.
Желтые и розовые деревья яркой каймой окружали синевшее озеро. Солнце холодным осенним блеском заливало все: и красные строенья усадьбы, и далекое село на горе, и прозрачные рощи. В лодке наступило молчание. Алеша изредка поглядывал на свою перевозчицу, но, встречаясь с ее веселым взглядом, смущенно опускал глаза. Лизка, стоя на корме, в желтой раздувающейся юбке, в розовой кофте, рыжая, вся освещенная солнцем, ловко и сильно управляла юркой лодкой, иногда начинала мурлыкать себе под нос песню и, взглядывая на смущенного Алешу, усмехалась.
Сад Севастьяныча, расположенный на полуострове, подходил к самому озеру. Стройными рядами стояли веселые яблони, залитые солнцем. Сладкий запах мяты, меда и яблок несся еще издалека.
– Приехали, барин. Сейчас причалю, – сказала Лизка, сильными ударами весла разогнала лодку на отмель, а когда та стала в нескольких аршинах от берега, выше колен подняла юбку и, соскочив в воду, одной рукой втащила лодку на берег.
– Пожалуйте, барин.
Она хотела опять помочь Алеше, но тот поспешно, хотя и не совсем ловко выскочил сам.
Молча обошли они сад. Алеша деловито сосчитал кучи, важно записывая их в записную книжку. Чтобы наложить клейма, понадобился вар. Лизка пошла отыскивать его в доме. Алеша снял фуражку и сел под яблоню. Ласково обдувало ветром; тяжелые ветки, полные румяных плодов, низко свешивались; между деревьев синело озеро; было тихо и жарко.
Осторожно ступая босыми ногами, подошла Лизка, будто подкрадываясь. Алеша вздрогнул.
– Не нашла вару-то. Придется обождать батюшку, со мной поскучать, – сказала Лизка тихо и насмешливо.
«Что ей нужно?» – досадливо подумал Алеша, глядя на ее круглое, с легкими веснушками, зеленоватыми прозрачными глазами, красными губами, лукавое и задорное лицо. Стараясь преодолеть свое смущение, он сказал громко, делано развязным тоном:
– Ну что ж, подождем. Отчего же вы не сядете, Лиза?
Она, опустив глаза, улыбнулась и села совсем близко от Алеши. Он помолчал несколько минут и опять заговорил:
– Сколько вам лет-то?
– Семнадцатый на исходе.
– Замуж пора, – с шутливостью старшего сказал Алеша.
– Зачем мне свободу свою рушить-то, женихов-то сколько угодно, да мне ни к чему, на свободе-то лучше.
– Я думаю здесь скучно одной, да с отцом?
– Не всегда одна, гости приезжают, вот вы к нам приехали, а отца-то и нет, – сказала Лизка и громко засмеялась.
– Яблочков бы покушали. – Она встала на колени, совсем почти касаясь Алеши, и тряхнула яблоню. Яблоки посыпались дождем.
– Вот это сладкое будет, – выбрав большое, как воском налитое яблоко, сказала Лиза и подала Алеше. Она коснулась его руки своей, нагнулась совсем близко, алые губы ее улыбались. Какое-то непривычное веселье овладевало Алешей, было ему любопытно и чуть-чуть жутко.
– Сладкое? – спросила Лизка, нагнувшись к самому лицу Алешиному.
– Сладкое, – ответил тот, чувствуя, что кружится голова, темнеет в глазах и дрожь охватывает тело.
– Сладкое? – повторила Лизка и, нагнувшись еще ниже, шепча: – Миленький мой, хорошенький, – целовала, не отрываясь, губы, глаза, шею около полурасстегнутого ворота рубашки, смеялась и обнимала сильными своими руками ослабевшего Алешу.
В последний раз мелькнуло в глазах Алешиных синевшее озеро, далекая красная крыша усадьбы, что-то вспомнилось, хотел он оттолкнуть крепко прижавшуюся к нему всем телом Лизку, но вместо того сам прижался к ней еще ближе.
Было жарко и тихо; сладко пахло мятой, медом и яблоками.
– Батюшка едет. Вот попались бы, – зашептала Лизка и быстро, как кошка, вскочив, поправила юбку и сбившиеся волосы.
– Оправься, барин, а я побегу самовар ставить. Прощай, миленький, красавчик мой. Ужо еще. – Жадными сильными губами она поцеловала Алешу и, что-то напевая, побежала к дому, мелькая между яблонями желтой юбкой и розовой кофтой.
Алеша так и остался сидеть в растерзанном виде; голова была тяжелая и мутная, во рту пересохло. Машинально взял он закусанное, поданное давеча Лизкой сладкое яблоко и лениво жевал его. Севастьяныч быстро приближался на своей душегубке и что-то кричал приветственно. Алеша встал, нашел кушак, завалившийся в траву, привел себя в порядок и пошел к озеру.
– Заработались, баринок? Вишь, вспотел даже. Ничего, воздух у нас легкий, пользительный, – говорил ласково Севастьяныч, привязывая лодку. – Ну, теперь идем пить чай. С устатку, это хорошо.
Пили чай в душной светлой горнице, Севастьяныч угощал медом и длинно рассказывал что-то. В окна блестело солнце и синее озеро между деревьев. Яблоки были на столе, кучей в углу, свешивались в окно, приготовленные для сушки лежали перед домом на лужке. Лизка, стуча пятками, прислуживала быстро и скромно и только, выходя в сени, мурлыкала:
– Милок мой ненаглядненький, сладкий, как леденчик.
Алеше было стыдно и жарко.
Вару не оказалось и у Севастьяныча.
– Ах, грех какой, совсем из головы вон. Уж ты, Алексей Дмитриевич, прости ради Христа. Придется еще раз тебе к нам в гости приехать. Пирогов с медом напечем, угостим тебя за хлопоты, – говорил он Алеше, обрадовавшемуся, что можно ехать домой.
– Да ты погоди, яблочков возьми на дорогу, папашеньке свези, – хлопотал Севастьяныч.
– Нет, нет, надо скорей ехать, – твердил Алеша и чуть не бегом направился к озеру. Лизка была уже в лодке и дырявым ковшом отливала воду.
– Ну, Лизка, вези барина, а сама на берег ни ногой. Я еще с тобой за старое посчитаюсь, потаскушка поганая, – напутствовал Севастьяныч сурово.
Поплыли молча. Лизка сосредоточенно работала на корме. Алеша сел лицом к носу, к ней спиной. Чем ближе подступал берег с белой купальней с красной крышей в желтых листьях парка, тем страшнее становилось Алеше, и в первый раз за сегодняшнее утро вспоминал он вчерашнее.
Падало сердце в мучительной, безысходной тоске.
– Хоть бы платочек на память мне подарили, – сказала вдруг Лизка.
– Да, да, хорошо, непременно, – испуганно забормотал Алеша, и хотелось броситься в воду, только бы убежать от Лизки.
Помолчав еще, уже у самого берега Лизка сказала тихо:
– А может, еще когда… уж как бы я вас любила, миленький мой!
Не дав лодке пристать как следует, Алеша прыгнул на берег и быстро, не оборачиваясь, пошел к дому.
VI
Дмитрий Павлович сумрачно ходил по балкону.
– Тебе письмо от Екатерины Александровны, кажется, мог бы хоть не разбрасывать, – досадливо сказал он, указывая на голубоватый узкий конверт, оставленный Алешей на столе перед отъездом.
Не беря еще письма, Алеша нагнулся и, прочитав, не сразу понял, что было написано этими крупными, по-детски правильными буквами: «Алексею Дмитриевичу Андронову».
Дмитрий Павлович сердито вошел в комнаты. С каким-то страхом взял письмо Алеша и, пройдя в свою комнату, долго еще умывался, для чего-то переоделся в чистую рубашку, тщательно причесался, прошелся несколько раз по комнате, потом быстро подошел к столу и так резко рванул конверт, что разорвал вместе с ним и тонкую голубоватую с веночком страничку самого письма. «Посылаю Вам книги, за которые очень благодарю». Затем несколько строк было зачеркнуто. «Я не знаю сама, как и когда это случилось, но я люблю Вас, милый, дорогой Алеша. Вы не знаете, не знаете, а я не могу даже представить, как проживу без Вас целую зиму. Приходите сегодня пораньше.
Ваша Е. Д.».
Отуманенные Алешины глаза, пробежав несколько раз по этим строчкам, долго не могли уловить смысла их. Только взглянув в окно на синевшее вдали озеро, на далекий противоположный берег, у которого чернела лодка и в ней желтым и розовым пятном юбка и кофта уезжающей Лизки, понял Алеша и записку, и то, что случилось вчера, и то, что сегодня.
– Как же это так, как же это так? Что теперь будет? – почти вслух растерянно бормотал Алеша.
– Алеша! – крикнул за дверью Дмитрий Павлович. – Алеша, я иду прощаться. Через полтора часа они уезжают. Ты идешь?
– Сейчас, – тихо ответил Алеша, – сейчас иду.
Еще раз взглянул на голубоватый листик с веночком, на тонкую подпись «Ваша Е. Д.», потом в окно на озеро, где лодка была уже почти не видна, и, дрожащими от слабости руками взяв фуражку, Алеша вышел из комнаты.
На террасе, под руководством Аглаи Михайловны, кучера связывали последние корзины и чемоданы.
Владимир Константинович ходил по аллее под руку с сестрой, и они о чем-то озабоченно говорили.
Когда Алеша подошел, они замолчали.
– Ах, это вы, Алеша, где же вы пропадали целый день? Барышни хотели на прощание верхом покататься, а вас не было, – с какой-то печальной ласковостью глядя на Алешу, говорила Мария Константиновна. – Ну, идите к девочкам, помогите им букеты связать, они в цветнике.
– А потом, Алеша, зайдите ко мне. Я хотел вам книги французские оставить, – сказал Башилов.
– Ты с ним поговори помягче. Мне так жалко, так жалко. Бедные дети! – понизив голос, сказала Мария Константиновна брату и пошла к дому.
В цветнике, у круглой большой опустошенной клумбы сидели на траве Соня и Катя, разбираясь в куче срезанных пламенных георгин, нежных астр и других осенних ярких цветов. Обе они были в коричневых форменных платьях с черными передниками, в гладких прическах с косами, и какими-то незнакомыми, почти чужими показались они Алеше.
Катя испуганно взглянула на Алешу и рассыпала цветы, которые связывала.
– Катя, ты все цветы помнешь, – сказала Соня.
Алеша молча поздоровался.
– Куда вы запропастились сегодня? – спросила Соня, а Катя, низко опустив голову, собирала рассыпавшиеся цветы.
– Папа просил меня съездить сад принять у Севастьяныча, – с большим трудом выговорил Алеша.
– Ах, Севастьяныч? Это такой маленький, кудластый, мы у него как-то дождь пережидали на пасеке и чай пили. Помнишь, Катя? У него такая дочь рыжая, и Юра за ней принялся ухаживать; помнишь, еще рассказывал ей, что он князь, – смеясь, говорила Соня.
Алеша густо покраснел.
– А вот из этого я вам венок сплету, – собирая остатки цветов, сказала Соня.
– Барышни, батюшка пришел молебен служить, – закричала из окна горничная.
В полутемной зале с завешенными картинами, с мебелью в чехлах горела лампадка перед образом; священник, прокашливаясь, надевал ризу, дьячок раздувал кадило; багряный закат бил в окна.
Пока в сумерках нараспев читал батюшка молитвы и дьячок басом подпевал, размахивая кадилом, от которого синим сладким туманом наполнялась комната, казалось Алеше, что что-то страшное совершается; вспомнил он утром виденный белый гробик, который этот же священник провожал, вспомнил вчерашнее утро, пылающую Олю, только Катю не вспоминал, и, увидев совсем близко ее бледное лицо, тонкую шею с голубыми жилками в белом кружевном воротничке, он удивился чему-то.
Катя вздрогнула и подняла глаза на Алешу.
– Господи, дай, чтобы этого не было, – как в детстве прошептал Алеша и перекрестился, но в ту же секунду вспомнил он и другое: и блестящее синее озеро, и далекий благовест, и смеющегося Анатолия, и белевшие в кустах тела, и как яркая молния мелькнули улыбающиеся губы, рыжие растрепанные волосы.
– Господи, – так громко прошептал Алеша, что все оглянулись на него, а Аглая Михайловна сердито заговорила на ухо Андронову.
Молебен кончился. Владимир Константинович взял Алешу под руку.
– Пройдемте ко мне на минутку, – сказал он.
Алеша не узнал милой привычной комнаты дядя Володи. Со стола и полок все было убрано, ящики комода раскрыты, мебель сдвинута; в мрачных сумерках все это имело вид чужой и враждебный. За озером погасала холодная заря.
Башилов закурил папиросу и прошелся по комнате.
– Вот разорено наше убежище, – сказал он. – Я вам несколько книг оставляю, Алеша. Вы хотели заниматься французским, а мне не нужны пока; на Рождество с нашими пришлете.
– А разве вы сами не приедете? – с беспокойством спросил Алеша, будто только сейчас поняв близость разлуки, близость окончания этого радостного лета.
– Я никогда не знаю, что со мной будет через час, а не только через полгода. Ведь это так еще далеко.
– Да, далеко, – уныло повторил Алеша.
Владимир Константинович помолчал, прошелся по комнате и, остановившись, вдруг заговорил:
– Вы знаете, вчера вечером у Кати опять был припадок. Я знаю, как неприятно и бесполезно вмешиваться в чужие дела, но ведь вы верите, что я люблю и вас, и Катю. Мне хотелось бы, чтобы вам было легко и радостно. Я хотел, как ваш друг, как близкий Кате, посоветоваться с вами, как бы успокоить Катю. Ведь это ужасно?
– Ужасно, ужасно, – с тоской прошептал Алеша. И опять мелькнули алые губы, белое тело на желтом песке, и он не понимал уж, где Катя, где Лиза.
– Ведь вы тоже любите ее? – откуда-то издалека доносился голос Башилова. – Любите ее, правда?
– Не знаю, не знаю ничего, – задыхаясь от слез, бормотал Алеша. – Я ничего не знаю, не понимаю.
– Ну, успокойтесь, не надо так. Бедный мальчик! Измучились вы. Не надо, все будет хорошо. Милый Алеша, не надо, – ласково и повелительно говорил Владимир Константинович и нежно гладил Алешу. В дверь постучали.
– Чай пожалуйте кушать. Лошадей сейчас подают, – сказала горничная.
– Ну, не надо больше, Алеша, успокойтесь, – еще раз повторил Башилов и, как больного, осторожно повел Алешу по темной лестнице вниз.
– Ах, да, книги-то я и позабыл, – сказал Башилов, входя в залу. – Сейчас принесу.
И он легкими, быстрыми шагами побежал по лестнице.
Зала освещалась одной свечой у рояля. Катя, нагнувшись в углу у этажерки, разбирала какие-то тетради. Алеша не сразу заметил ее.
Увидев Алешу, она несколько секунд продолжала разбирать тетради, потом, беспомощно опустив руки, прошептала:
– Алеша!
Алеша вздрогнул.
– Алеша, я не могу больше. Сейчас мы уедем. Так долго не увидимся. Не забудьте меня, Алеша, милый.
– Нет, нет, – бормотал тот, почти с ужасом глядя на эту тоненькую девочку в коричневом платье и черном фартуке.
– Алеша, я готова для вас все, все, что хотите. Все эти длинные дни в разлуке я буду думать только о вас, милый Алеша.
Она протянула к нему руки и сделала шаг вперед. Алеша отступил.
– Нет, нет, не надо, – задыхаясь, бормотал он.
Башилов быстро вошел в комнату и весело заговорил:
– Вот и книги. А ты роль свою не забыла уложить, Катя? Смотрите, Алеша, учите и вы свою. С двух репетиций поставим. Я художника знакомого привезу, он нам декорации напишет.
– Катя, поди-ка сюда, что я нашла! – закричала Соня из далекой комнаты. Катя медленно, не глядя на Алешу, вышла.
– Ну, Алеша, будьте мужчиной. Приободритесь, – сказал Владимир Константинович.
– Чай пить, чай пить скорее. На поезд опоздаем, – громыхала Аглая Михайловна в столовой. – Кучера, забирайте вещи!
Пользуясь суматохой, Алеша отыскал свою фуражку и, крепко прижимая книги, вышел из дому. У ворот уже стояли экипажи, и верховой с смоляным факелом гарцевал на пригорке.
Медленно шел Алеша вдоль озера. Поднимался белый туман над водой, и в открытые ворота скотного двора была видна полная желтая луна, подымающаяся из-за конюшен между голых унылых ветел.
Сентябрь, 1910 г.
С.-Петербург.