I
Накануне отпуска, перед последним уроком Косте Рудакову подали письмо. Войдя в класс, он надорвал узкий конверт и вложил розовый тонкий листок, пахнущий незнакомыми духами, во французскую грамматику.
«Милый Костя! – писал Алексей Рудаков почерком неровным и торопливым. – Милый Костя, как было условлено, заезжай ко мне в пятницу около трех; хотя не знаю еще, поеду ли, но видеться нам необходимо. Если же дома меня не застанешь, поезжай один и помни своего несчастного, любящего тебя брата Алексея.
P. S. Ради Бога прямо из училища заезжай к тетке Alexandrine и вымоли у ней для меня 300 или хоть 100 р. Скажи, что без крайности я не обратился бы к ней. Купи также, если успеешь и достанешь денег, конфект и коробку фруктов в шоколаде – Шура их любит».
Пока вертлявый француз Куже весело щебетал, рассказывая, для упражнения в разговорном языке, какой-то сомнительного качества анекдот, а весь класс, как по команде, громыхал, Костя перечел несколько раз это письмо, которое удивило и взволновало его. Костя хорошо знал характер Алексея, легкомысленный и фантастический, давно привык к постоянным и запутанным его приключениям, но противоречия и недомолвки письма все же неприятно поразили его.
О том, чтобы ехать с братом на рождественские каникулы в деревню дальних родственников их Кургановых, Костя мечтал с самой осени; просить денег у тетки было неприятно, и, наконец, приписка о Шуре чем-то не нравилась Косте, а главное, полная неуверенность и что-то скрываемое братом наполняли Костю смутным сомнением. Он боялся за Алексея и досадовал на него.
Длинным казался Косте последний день перед отпуском, который он провел в томительном ожидании, то возвращаясь беспокойными мыслями к странному письму Алексея, то мечтая о снежных полях, далекой поездке на тройках, милых деревенских праздниках, причем во всех этих картинах неизменно, хотя несколько в стороне, воображение рисовало ему черненькую, с быстрыми глазами кузину Шуру, нежная, глубоко скрываемая память о которой не изгладилась двумя годами разлуки.
Проснувшись спозаранку, Костя едва дождался желанного часа, рассеянно перецеловался с товарищами и, захватив небольшой свой чемоданчик, почти бегом спустился с лестницы.
Хотя Костю и тянуло заехать узнать все об Алексее, но, рассчитав, что времени остается очень немного, он направился на далекую линию Васильевского острова, где издавна проживала tante Alexandrine, генеральша, «выживающая из ума старая дура» – как отзывался о ней собственный брат ее, Петр Алексеевич Рудаков.
День был солнечный и морозный. Праздничная толпа наполняла Невский, и на синем небе сиял далекий шпиц Адмиралтейства.
Радостным волнением наполняли Костю и быстрый бег санок, и солнце, и мороз, и оживленная толпа у Гостиного Двора, и мысль о двухнедельной свободе в любимом с детства Курганове. И даже свидание с теткой и неизвестность относительно Алексея не подавляли его.
Только входя в темную переднюю с какими-то сундуками, наполненную неприятным запахом нафталина, никогда не проветриваемых комнат, собак, которых генеральша держала множество, – Костя недовольно поморщился.
Tante Alexandrine встретила его в гостиной и недовольным басом спросила:
– Кто такой?
Уже лет десять она не узнавала и путала своих племянников, внуков, родных, двоюродных и прочих.
– Рудаков Константин, – ответил Костя.
– Да ты не Марьин ли сын? – все еще сомневаясь, спросила старуха.
– Да, ma tante.
– Не помню, не помню. Много вас, где всех запомнить.
Она сунула племяннику руку в шерстяной перчатке, впечатление о которой, самое неприятное, сохранилось у Кости с детства, и спросила менее сурово:
– Мать здорова? Ты вырос. Чаю хочешь?
Костя отказался от чая и осторожно передал просьбу Алексея. Когда Костя упомянул о трехстах рублях, генеральша сделала вид, что вовсе ничего не слышит, и громким басом позвала:
– Ракетка, Ракетка!
Маленькая злая собачонка выскочила из соседней комнаты и стала лаять на Костю, заглушая его слова.
– Молчи, цыц, Ракетка! – кричала генеральша.
Когда собака успокоилась наконец, Костя робко сказал:
– Может быть, ma tante, если вам неудобно дать 300 рублей, то хоть 100 вы дадите. Алексей в ужасном положении.
Генеральша пожевала губами и в задумчивости произнесла:
– Сто, сто рублей, большие деньги.
Но все же встала, подошла к старинной конторке в углу, вытащила большой ключ из-под кофты и со звоном открыла один из ящиков.
Костя тоже встал, уже почти уверенный в успехе.
Тетка долго перебирала какие-то портфельчики, бювары, бумажники, наконец вытащила смятую, потертую сторублевку. Она посмотрела ее на свет, разложила на столе и тщательно стала разглаживать, задумчиво повторяя:
– Сто рублей большие деньги, большие деньги.
Костя собирался благодарить, как вдруг генеральша сунула сторублевку в конторку с живостью, несвойственной ее возрасту, захлопнула крышку и заговорила оживленно:
– Погода сегодня, мой друг, холодная? Да? Я говорила, Ракетку нельзя сегодня гулять пускать. Теперь кашлять будет.
Обескураженный Костя поспешил откланяться.
«Старая идиотка», – думал он, садясь в сани, и велел извозчику ехать на Конногвардейский.
Дверь на звонок Кости открыли не сразу.
– Алексей Петрович дома? – спросил Костя.
– Не знаю, ваше благородие. Сейчас спрошу, – смущенно как-то ответил денщик и, осторожно ступая, будто боясь кого-то разбудить, пошел через столовую к дверям кабинета.
В светлой передней Костя увидел на вешалке зеленую бархатную шубку, и теми же духами, что от письма, пахнуло от нее.
Костя слышал, как денщик шептал что-то в дверь кабинета, и голос Алексея, наконец, громко и раздраженно ответил:
– Попроси обождать.
– Где-с? – спросил денщик испуганно. – Ну где?
– В столовой, болван! – отвечал Алексей из-за двери.
Квартира Алексея состояла из трех комнат: кабинета, спальни за ним и столовой, через которую был единственный выход из задних комнат.
Костя понял смущение денщика и сказал ему:
– Пойди спроси, может, мне заехать позднее? Только узнай, когда, скажи, что поезд уходит в половине шестого.
Но в это время дверь растворилась и вышел сам Алексей. Он был бледен, в пунцовой шелковой рубашке, глаза его блестели. Он обнял брата и заговорил по-французски:
– Прости меня, но я очень прошу тебя обождать немного. Не будем же мы говорить о том, что удобно или неудобно, в часы, когда сама честь, сама жизнь поставлены на карту. Ты будешь мне нужен.
Он еще раз поцеловал Костю и быстро, легко покачиваясь, вошел в кабинет, плотно затворив за собой дверь.
Денщик помог Косте раздеться и шепотом сказал:
– Барышня у них.
– Это не твое дело! – резко оборвал Костя и сел у окна в столовой, глядя, как морозная заря синим пламенем заливает ясное небо.
В кабинете говорили тихо, так что только изредка доносились отдельные слова да шаги Алексея. Костя беспокойно взглядывал на часы почти каждую минуту. Было уже начало пятого.
«Неужели не уедем сегодня? Хоть одному бы ехать», – досадливая мысль мелькала у Кости. Он встал и тоже прошелся по комнате.
Вдруг дверь полуоткрылась. Высокая дама в большой черной с белыми перьями шляпе стояла на пороге, держась за ручку.
– Это последний срок? – донесся хриплый голос Алексея.
– Если хотите, но я предупреждаю, что это ни к чему не приведет. Свои решения я редко меняю, вы это знаете, – ответила дама совсем спокойно и, застегивая перчатку, прошла в переднюю.
Костя растерянно поклонился ей и не знал, пойти ли ему помочь одеться даме или войти в кабинет, где наступила полная и зловещая тишина. Стоя посередине столовой, он видел, как дама с помощью денщика оделась, и когда она перед зеркалом, которое было видно Косте, поправляла шляпу, ему казалось, что она улыбнулась. Неторопливо вынула дама из кошелька двугривенный, отдала его денщику и, не оглядываясь, вышла.
Костя вошел в кабинет.
Алексей сидел у письменного стола, перебирая какие-то безделушки.
– Если ехать, Алеша, так уж пора, – робко сказал Костя.
– Да, да… Какое сегодня число? – рассеянно проговорил тот.
– Сегодня? – повторил Костя и машинально поднял глаза ни календарь, висевший на стене. Листочки на календаре были оборваны до 27-го декабря, и большой крест, сделанный синим карандашом, зловеще сплетался с праздничными красными цифрами.
– Что это? – с невольным страхом воскликнул Костя.
Алексей обернулся к календарю, странная улыбка скривила его губы, казалось, он готов был заплакать.
– Ничего, ничего, еще пять дней осталось, пять дней, – прошептал он; прошелся по комнате и закричал:
– Ну, едем, Костик, едем! Эй, Иваненко, скорей чемодан укладывай.
Алексей шумно распоряжался, хватался то за одну вещь, то за другую, ругал денщика. Когда чемодан был уже уложен, он вдруг спохватился: «Ах, да!» – и побежал в спальню. Через минуту он принес оттуда маленький револьвер в чехле.
– Чуть было самое важное не забыл, – проговорил он, криво улыбаясь.
Костя вздрогнул и отвернулся к окну.
– Ну, ехать, ехать! Кажется, ничего не забыл.
Они быстро оделись и, напутствуемые пожеланиями денщика, сели в сани.
Яркий багрянец еще догорал за синим, далеким куполом собора. Было сухо и морозно; в ясных сумерках зажигались электрические фонари.
– Скорее, скорее, братец. Рубль получишь! – торопил Алексей извозчика, и сани понеслись.
– Тетка ведь денег не дала, – вспомнив давешнюю неудачу, сказал Костя.
– А, черт с ней! Теперь все равно! – с беспечным смехом ответил Алексей и что-то запел даже, победоносно закручивая черный ус.
В поезде было тесно, но Алексей покричал на кондуктора, потребовал начальника станции, и Рудаковых перевели в первый класс.
В купе сидели старичок в клетчатом сером костюме и барышня. Прочитав «Новое время», старичок первый вступил в разговор, рассказал, что он едет только до Любани, откуда еще 30 верст на лошадях до фабрики, которой он управляет, что барышня – его дочь, учится в консерватории, посетовал на железнодорожные порядки и после каждого слова прибавлял «изволите ли видеть». Алексей почтительно поддерживал разговор, и только барышня, уткнувшись в книжку, и Костя в углу дивана молчали.
В Любани пассажиры вылезли, а братья, накинув шинели, вышли на платформу.
Стало еще холоднее, и каким-то другим воздухом пахнуло.
– Ты чувствуешь, Алеша, уже деревней пахнет. Как хорошо! – восторженно сказал Костя.
– Да, хорошо. Так снежно, бодро. Какой закат был сегодня… И ужели, ужели умереть? – вдруг, снова охваченный какими-то темными мыслями, прошептал Алексей.
Гуляющие по платформе барышни в платочках заглядывались на блестящую гвардейскую форму Алексея, жандарм отдал честь. Синие звезды ярко блестели.
– Что ты, что ты, Алеша, – бормотал Костя растерянно, а тот, прижавшись к руке брата, будто ища защиты, шептал:
– Ты не знаешь, Костенька, ты не знаешь, как тяжело мне.
Но пройдя до конца платформы к самому паровозу, где снежным ветром ударяло в лицо, он заговорил спокойнее:
– Ну, ничего, Костя, может быть, Бог милостив. Она обещала, поклялась еще подумать и 27-го прислать письмо. Но без нее я не могу. Костя, понимаешь, не могу. Ты еще мальчик, Костя, ты узнаешь потом, что есть случаи, когда нельзя жить. Только надо бодро и весело принять все. Помнишь, кто это, на пиру-то, Цицерон?..
– Петроний, – поправил Костя.
– Ну да, Петроний. Все перезабыл. У нас историю Зудт читал. Он еще у вас? – И Алексей по-детски весело вдруг засмеялся: – Исторический Зуд его звали.
Костя невольно улыбнулся.
– Знаешь, брат, холодно. Зайдем в буфет погреться, – хлопая ногой об ногу, сказал Алексей.
Он опять был весел и покоен. Уже после второго звонка Алексей залпом выпил три рюмки коньяку, шутил с буфетчиком и, жуя бутерброд, вскочил в вагон, когда поезд тронулся.
– Вот теперь бы всхрапнуть. Ведь нам часа три еще, – сладко потягиваясь и зевая, сказал Алексей, войдя в купе.
– А там в чемодане, Костя, если хочешь, достань – книги есть. Один роман препикантнейший. – Он подложил шинель под голову и как-то мгновенно заснул.
Костя раскрыл чемодан. Револьвер лежал на самом верху.
«Ужели он решится? – подумал Костя с тоской и долго смотрел на раскинувшего руки, улыбающегося во сне брата. – Ужели он решится?»
Костя достал книгу, но читать не стал, а, выйдя из купе, заходил по коридорчику; останавливался у окон, и, прижимаясь лицом к замерзшему стеклу, повторял про себя: «Ужели он решится?»
Белые блестящие поляны, темневшие в сугробах деревья, приветливые далекие огоньки мелькали в окно, и невольно Костя начинал думать о Курганове, о праздниках, о Шуре. Радостно и тревожно становилось ему и хотелось скорее приехать.
II
На платформе Рудаковых встретил кучер.
– Ну что, Василий, все у вас по-прежнему? – весело заговорил Алексей, примеряя, которая из двух шуб, высланных заботливой Марией Петровной, подойдет ему.
– Вот эта как раз. Еще времена дедушки Михаила, кажется, помнит. Юнкером в ней ездил. Ну так все благополучно у вас, Василий?
– Так точно, ваше сиятельство. Барин, было, болел, за доктором в город посылали, да теперь, слава Богу, опять ничего. Барышня вчерась приехали, – докладывал, почтительно улыбаясь, Василий.
Поезд ушел. Тихо вдруг стало на станции, и снегом мело из поля. По сугробам в темноте едва добрались до саней. Промерзшая тройка лихо понеслась. Быстро скрылись железнодорожные фонари; проехали сонные улицы станционного поселка, по полю, в лес; легко раскатывались сани, комья летели в лицо из-под копыт пристяжных.
– А охота есть уже? – спросил Алексей.
– Топтыгина еще не трогали, хоть лесник из Полянок говорит, выследил, а на волков Петровский барин ходил. Трех убил, – оборачивая свое с побелевшими усами багрово-синее лицо, отвечал Василий.
– Вот бы соорудить облаву. Охотники-то есть у вас по соседству? – оживленно заговорил Алексей.
– Как не быть, ваше сиятельство. Петровский барин, со стеклянного завода управляющий. Еще собрать можно. Только мужичков до четвертого дня не поднять. А охота у нас веселая, дня три облавят, а по вечерам в деревню на поседку. Девки у нас свободные. Вина с собой привезем, – тоже оживляясь, говорил Василий.
– Да, только на четвертый день уже поздно, – задумчиво сказал Алексей и, плотнее закутавшись, замолчал.
– Разве не до Крещенья у нас погостите?
Знакомая предпраздничная радость овладела Костей, слова брата донеслись до него будто откуда-то издалека, и страшного смысла их не хотел понимать Костя. Хотелось только лететь так по мягкому снегу, смотреть на зеленым блеском сверкающие звезды, теплее закутаться в шубу и радостно вспоминать: вот от этой поляны поворот, потом амбар, потом роща, пригорок, за пригорком деревня, потом мост и усадьба.
Старый амбар, темневший на опушке, вызвал детски-жуткое воспоминание о разбойниках, о таинственной белой собаке, которая как-то в сумерках гналась за Костей и Шурой. Быстро скатили с пригорка, так что сани чуть не кувыркнулись в сугроб.
– Тише ты! – закричал Алексей, а радостное волнение все сильнее охватывало Костю.
Мелькнули темные избы деревни с редкими лампадами в окнах; лениво залаяли собаки на задворках, и уже на пригорке, за рекой, затемнели деревья парка, и далекий огонек засиял путеводной звездой.
– Вот и Курганово, – сказал Алексей. – Тихая пристань.
– Аккуратно доставил. Не более получаса ехали. Барыня со мной ездить опасаются, – с гордостью говорил Василий.
Он привстал, гикнул, и вскачь понеслась тройка по мосту, в гору, по аллее в красные ворота усадьбы, и как вкопанная остановилась, осаженная сильной рукой, у крыльца, занесенного снегом.
В окнах замелькали тени.
С трудом отворилась дверь, заваленная снегом; горничная в наколке и фартучке со свечкой в руках выскочила на крыльцо; из кухни с фонарем бежал работник вносить чемоданы.
Седенький, розовенький, маленький Андрей Павлович в ваточной куртке приветственно топтался в передней.
– Ну, молодцы, молодцы, что приехали, не забыли нас, стариков. Да который же Константин? Вырос, батюшка, не узнал, – радостно бормотал он.
Мария Петровна кричала из гостиной:
– Андрюша, зачем полез в переднюю? Простудишься, дай им отогреться.
Горничная с трудом стащила тяжелые шубы.
– Ну, здравствуйте, милые, здравствуйте, – обнимал то одного, то другого Андрей Павлович.
– Простудишься, Андрей! – еще раз закричала Мария Петровна, но не выдержала и сама тоже пошла в переднюю навстречу гостям.
– Господи, Костик, усы отрастил, – прижимая Костю к себе, восклицала она. – А ты, Алексей, дай-ка посмотреть на тебя. Да ты, батюшка, стареть начинаешь. Плохо смотришь и височки того…
Костя взглянул на Алексея и будто впервые заметил нездоровую желтизну лица, круги под глазами и уже редеющие черные волосы, на височках чуть-чуть седоватые. Только красные тонкие губы из-под узких подстриженных усов улыбались как-то по-детски, жалобно.
– А все-таки молодец еще Алексей, красавец, – окончив осмотр, сказала Мария Петровна одобрительно.
– Года уже подходят, ничего не поделаешь, ma tante, – нагибаясь к руке теткиной, вымолвил Алексей.
– Ну, что мы толчемся здесь. С дороги устали? Хотите умыться? Лиза, проводи молодых господ в их комнаты. А где же Шура? – говорила суетливо Мария Петровна.
– Барышня у себя, поправляются, – ответила горничная.
– Вот что значит кузены приехали. Пошли теперь бантики, ленточки, – смеялся Андрей Павлович.
– Вы-то не очень долго прихорашивайтесь, – кричала Мария Петровна молодым людям, которых Лиза повела по широкому, весь дом разделяющему на две половины коридору.
– Вот сюда пожалуйте. Не надо ли почистить чего? – открывая дверь, сказала Лиза.
– Нет, краля писаная, ничего нам пока не нужно, – весело ответил Алексей.
Комнат было две. Первая проходная и поменьше – для Кости, вторая, угловая – для Алексея. В каждой стояло по столу у окна, умывальнику, комоду и большой деревянной кровати с высокими пуховиками и горой подушек. Низкие потолки, тепло натопленные печи и голубенькие занавески на окнах придавали им вид уютный.
– Хорошо возвратиться блудному сыну в лоно родительское, – сказал Алексей. Уже умываясь, вытирая лицо, он закричал из своей комнаты:
– А старики ничего еще, бодры. Заметил реформу: хорошенькую горничную тетка завела, значит, его превосходительство уже того – безопасен. А в прежнее время на этот счет было строго.
– Если вы думаете, что у меня не слышно, то ошибаетесь. Между нами есть дверь и в ней щели, – донесся вдруг из-за стены звонкий, знакомый и вместе чем-то странный голос.
– Вот так попались. Недурно для начала, – захохотал Алексей. – Тысячу извинений, Шурочка, милая. Такая маленькая и подслушивает мужчинские разговоры.
– Во-первых, я не такая маленькая, как вам представляется по детским воспоминаниям. Во-вторых, не я виновата, что все слышно, будто вы у меня в комнате. Вот кто-то снял сапог и бросил на пол, правда?
– А что я сейчас делаю? – весело ответил Алексей.
– Что-то бесшумное, во всяком случае.
– А подсмотреть нельзя?
– К счастью, с моей стороны стоит у двери шкаф.
– А вы знаете, кто с вами говорит, кузиночка?
– Слава Богу. Кто у нас говорун и крикун. Константина Петровича пока не слышно, не видно; не заснул ли он, сняв сапоги?
Действительно, Костя, сняв один сапог, так и остался сидеть на постели, вслушиваясь в милый, чем-то новый голос, и какая-то тягость овладевала им от этих веселых слов.
– Ах, Александра Андреевна, простите своему престарелому дяде фамильярность – он назвал вас по старой привычке Шурочкою, – болтал Алексей.
– Ну, хотя вы мне и не дядя, переодевайтесь скорее, а то мама, наверно, уж волнуется за свой ужин.
Молча и поспешно окончили братья свой туалет. Только выходя в коридор, Алексей сказал, понизив голос:
– А Шурочка, кажется, бойкая стала. Эти девчонки быстро развиваются. Интересно.
Костя сумрачно промолчал.
Все уже сидели за столом в столовой: Мария Петровна, Андрей Павлович, напудренная и принаряженная старая гувернантка мисс Нелли и Шура. Она сильно изменилась, и не только выросла, похудела, казалась, несмотря на свои 17 лет, почти взрослой, но как-то и улыбка, и глаза, и голос, и какая-то развязная веселость, с которой она встретила кузенов, – все представилось Косте чем-то иным, чем в той быстрой, шаловливой девочке, которая так смущала его уже два года тому назад.
Когда, подавая руку, Шура, насмешливым взглядом окинув его, сказала: «Вы изменились, Константин Петрович», – Костя так смутился, что не нашелся, что ответить. Зато Алексей отвечал весело:
– А вы-то как, Александра Андреевна. Прямо смотреть стыдно. Мы ей, как деточке, шоколадцу с фруктами привезли, какой уж тут шоколад: придется позорно самим есть. Разве мисс Нелли поможет.
– О, какой шутник, какой шутник! – смеялась мисс, привыкшая считать Алексея за остряка.
Ужин, как всегда в первый вечер приезда гостей, долго ожидаемых, но уже не совсем привычных, прошел несколько напряженно. Костя сумрачно молчал, мучаясь своим смущением и не понимая его.
Один Алексей болтал без умолку, рассказывая о столичных новинках, городских сплетнях, новых лицах, последних балах и театрах.
Задумчиво отклонившись на спинку стула, слушала Шура слова офицера, не отрывая глаз от него. Костя же, поймав ее внимательный и восхищенный взгляд, готов был заплакать.
Мучительным был для него этот первый вечер в Курганове, о котором так сладко и давно мечталось ему.
Даже некоторое радостное облегчение почувствовал Костя, когда Мария Петровна объявила наконец:
– Ну, успеете наболтаться. Еще будет день, а теперь спать, спать. Завтра рано вставать. Еще столько работы, и елку украшать.
– А вы не бросили своего пения, кузиночка? – спросил Алексей, задерживая Шурочкину руку в своей, когда уже в коридоре они стояли каждый у своей двери.
– Нет, – ответила та, и почему-то яркий румянец залил тоненькое, будто восковое лицо.
– Ну вот, отлично. Я привез куплеты из новой оперетки. Завтра попоем. Да? – И какая-то нежная насмешливость была в его взгляде и словах.
Костя неловко, молча поклонился и первый вошел в свою комнату.
Костя сумрачно раздевался. Алексей прошелся по комнатам несколько раз. Вид у него был рассеянный и мечтательный, так что несколько неожиданны были его слова:
– Ах, Костик, как тяжело мне. Вот так хожу, смеюсь, будто забываю, а как вспомнишь…
Костя молчал неприязненно. Алексей прошелся еще раз и сел рядом с ним на постели.
– Ведь, может быть, последние дни это мои. А так хорошо жить. Вот Рождество. Будто в детстве, сладко. А жить уж нельзя, Костик, милый, как тяжело.
Казалось, он готов был заплакать. Острая жалость охватила Костю.
– Ну не надо, Алеша. Может быть, все уладится, – тихо говорил он и нежно гладил брата.
Так, понижая голос до шепота, долго говорили они. Алексей рассказал всю историю своего увлечения известной дамой полусвета, обольстительной и бессердечной, из-за которой уже несколько в городе насчитывалось дуэлей, скандалов, темных историй. Костя утешал его.
– Однако надо ложиться, – потягиваясь, сказал наконец Алексей, – прости, Костик, я знаю, что не надо было бы всего этого рассказывать тебе. Да трудно уж очень. Единственный ты у меня друг.
Они поцеловались.
Из своей уж комнаты Алексей сказал:
– А Шурочка еще не спит. Шепчется с кем-то. Милая она девочка и прехорошенькая. Отчего ты за ней не поухаживаешь? Ну и молодежь теперь пошла!
Он задул свечу и, вздохнув, улегся.
Костя тоже потушил свет, но остался сидеть, тщетно прислушиваясь к шепоту и шороху в соседней комнате.
В Шурочкиной комнате стояла свеча на столике перед кроватью, но сама Шурочка и не начинала еще раздеваться, причесав только волосы; горничная Лиза сидела у ног ее на скамеечке.
– Ну, так который же из них красивее? – спрашивала Шура.
– Да я уж не знаю, барышня. Константин Петрович помоложе.
– Да зато он рохля, как сонный, сидит, – досадливо промолвила Шура.
– Алексей Петрович, правда, побойчее будут. Глаза быстрые, шутник.
– Он тебя, Лиза, хорошенькой назвал. Смотри, ухаживать начнет.
– Ну, чтой-то, барышня, он ваш кавалер, а мне и Васьки моего довольно. Измучил окаянный. Как не придешь к нему, грозится: «Я, говорит, такой шкандал учиню, что нас обоих сгонят». А мне уж и надоел он.
– Да ведь ты замуж за него пойдешь?
– Он-то просит на Красной горке непременно, а я еще подумаю.
– Как же ты его полюбила? – спросила ее Шура, и глаза ее заблестели любопытством и нетерпением.
– Не знаю, барышня, как и сказать вам. На гулянках утрепывал он за мной давно. Мне тоже не скажу нравился. А только долго я себя берегла, и по дурости все и случилось.
– Ну как же, как же в первый раз-то это случилось? – нетерпеливо перебила ее Шура.
– Да что вы, барышня, это и рассказывать стыдно, – с притворной стыдливостью закрыла рукавом лицо Лиза.
– Ну, глупая, ведь я никому не скажу. Ну, милая, Лиза, расскажи, – теребила ее Шура. – Я тебе серьги подарю. Расскажи.
– Рассказывать-то нечего. Ну, полюбился он мне прямо до глупости. Каждый вечер на мост бегала. Ну, там, танцевали. Иной раз поцелует в кустах. Слова всякие нежные говорил. А осенью все стал к себе на конюшню заманивать. Мне Матреша говорила: «Не ходи, там тебе и конец будет», – а я не выдержала, один раз и пошла, ну, вот…
– Да как же это случилось? – настойчиво повторила Шура.
– Да я, барышня, ничего и не помню. Что вы, разве можно такой срам рассказывать.
– Какая ты несносная, Лиза, – сердито сказала Шура и встала. Щеки ее пылали, глаза блестели. В задумчивости прошлась она по комнате.
– Вы бы ложились, барышня, милая, – робко, как виноватая, промолвила Лиза.
– Хорошо, я сейчас лягу. Ты можешь идти к своему Ваське. Только шубу принеси мне, а то утром опять будет холодно.
– Что вы, барышня, натоплено страсть как!
– Трудно тебе, что ли, принести?
Горничная покорно принесла шубу и, пожелав спокойной ночи, вышла на цыпочках. Шура несколько раз прошлась по комнате. Открыла дверь, прислушалась. Задула свечу и, накинув шубку, осторожно стала пробираться по темному коридору к выходной двери.
Шура вышла на заднее крыльцо. Было морозно и тихо, из-за туч прорывалась луна.
Шура постояла несколько минут будто в раздумье, глядя на темневшую конюшню, и вдруг бегом пустилась по узкой дорожке, сбиваясь в сугробы, не обращая внимания, что снег забирался в туфли.
Около конюшни, запыхавшись, Шура остановилась; дверь слегка была открыта, она приоткрыла еще и, как змейка, юркнула. В сенях было темно, но свет пробивался в щели; затаив дыханье, Шура припала глазом к большой дыре.
Конюшня скупо освещалась фонарем, стоявшим на полу.
Лиза в одной рубашке сидела на койке, кутаясь в ситцевое лоскутное одеяло.
– Ну, ты, леший, возись скорей, – закричала она.
– Сейчас коней справлю. Успеешь! – отвечал Василий из темноты.
– Офицеры-то к нам наехали. К барышне, поди, посватаются, ведь родня далекая. А ей пора. Уж очень любопытная стала. Измучила меня расспросами. Все про тебя: какой ты, да как целуешь. – Лиза засмеялась.
Василий подошел к койке и стал раздеваться. Лиза, смеясь, запряталась под одеяло. Василий тащил его с нее.
– Лизанька, моя люба, – бормотал он и тянулся к ней.
– Огонь-то потуши, бесстыдник, – шепнула Лиза, перестав смеяться и, когда он нагнулся к фонарю, обняла его голыми руками.
В темноте долго еще стояла Шура, прислушиваясь к возне, вздохам и поцелуям. Лошади жевали овес и храпели.
Только когда совсем замолкли Лиза и Василий, шатаясь, вышла Шура на воздух и медленно пошла к дому.
Костя слышал, как прошла Шурочка по коридору. Долго лежал он, вслушиваясь, когда вернется назад наконец, не выдержал, оделся и встал.
– Куда ты? – спросонок окликнул его Алексей.
– Воды забыли нам дать, пойду принесу.
Он прошел в столовую, налил стакан и стал ждать.
Наконец тихо стукнула дверь на заднем крыльце.
Костя вышел в коридор.
Легкими шагами кралась ему навстречу Шурочка.
– Кто это? – почти вскрикнула она, дойдя до стоявшего у стены Кости.
– Это я, – заикаясь, ответил тот, – за водой ходил. Позабыли нам поставить.
– А мы с Лизой бегали гадать, снег полоть. Только вы маме не говорите, хорошо? – И она протянула в темноте руку Косте.
– Да, да… – бормотал он.
– Прощайте, – ласково шепнула Шура и прошла к себе.
Костя долго не мог заснуть. Было душно и жарко; мыши скреблись где-то. Алексей во сне говорил:
– Ва-банк. Бит мой король. Поедем завтра кататься, Ани.
III
Костя проснулся рано и сразу не узнал этой, с детства знакомой комнаты, со светленькими обоями, креслом у окна, горшком герани на комоде.
Долго лежал он в постели, вспоминая все подробности вчерашнего вечера. Странным волнением наполнило его воспоминание о ночной встрече в коридоре.
Тусклый свет пробивался сквозь неплотно задернутую занавеску. Осторожно ступая, вошел в комнату Василий с охапкой дров.
– Проснулись, барин, – улыбаясь, сказал он, – а барыня истопить велели, чтобы не замерзли.
– Который час? – спросил Костя. – Уже встали?
– Барин встал, кофе кушают. А час, верно, девятый. – Василий бесшумно и ловко уложил поленья и вздул огонь.
– Еще поспали бы, Константин Петрович, у нас раньше полудня не подымаются, – сказал он, уходя.
Но Костя выскочил из-под одеяла, дрожа от холода, быстро оделся и умылся водой с ледяшками, которую тот же Василий принес.
Алексей еще крепко спал. Он лежал на спине, сложив руки на одеяле, выражение лица его было серьезное и скорбное.
Костя долго смотрел на брата, страшно стало ему, и хотелось разбудить спящего.
– Алеша! – невольно позвал он.
Алексей на секунду поднял тяжелые веки, сладко потянулся и, повернувшись на бок, к стене, опять заснул, улыбаясь во сне чему-то.
Костя прошел в свою комнату, отдернул занавеску: знакомый вид снежных полей, липовой аллеи к реке и деревни на другом берегу с дымящимися уже трубами открылся ему.
Утро было метельное и тусклое, мелкий снег падал.
Костя нашел на комоде, чуть ли не два года назад им же оставленный, третий том «Королевы Марго», раскрыл страницу наудачу и, сев к печке, в которой яркими цветами пылало пламя, стал читать.
Так просидел он довольно долго, читая о Гизах, короле Генрихе Наваррском, прислушиваясь к шагам по коридору, неспокойному дыханию Алексея, а главное, к тому, что делалось за стеной, в комнате Шуры.
Наконец где-то далеко раздался звонкий голос Марии Петровны:
– Будить, будить! Скоро уже завтракать!
Через минуту Лиза постучала в дверь:
– Вставайте, барин.
Костя подошел к двери и отпер ее. Лиза, не ожидавшая, что дверь откроется так скоро, чуть не упала.
– Вы уже готовы, барин? Барыня завтракать кличут, – сказала она.
– Все встали? – спросил Костя.
– Барыня только что, барин с гулянья пришли, а барышня в баню ушли.
Не зная сам для чего, Костя спросил:
– А снег хорошо пололи вчера? Что же вам вышло?
Лиза удивленно взглянула на него.
– Снег полоть еще рано, барин. В посту грех. Так я пойду на стол подавать.
– Что бы это значило? Путают они что-то! – задумчиво повторял Костя, шагая из угла в угол по комнате.
Алексей, проснувшись, кричал весело:
– Ну, как спал, Костик, на старом пепелище? Я же отлично; и елку видел во сне, и подарок мне подарили. Только какой – тут меня и разбудили. Вот досада! Это к удаче, Костик, не правда ли?
– Да, да, конечно, – рассеянно отвечал Константин. – Вставай скорей, тетушка с завтраком ждет.
– Благодать! – стоя в одном белье, намыливая лицо и шею, болтал Алексей. – Не жизнь, а малина. От завтрака до обеда, потом до ужина. Пожалуй, танцевать с поповнами заставят и медведем рядиться.
Долго и тщательно одевался Алексей, болтая веселый вздор и напевая: «Должна признаться, люблю кататься я со студентом молодым, да не с одним».
Натянул новые малиновые рейтузы, старательно зачесал редеющие височки, тоненькой кисточкой тронул около глаз и губы, напудрился, надушил платок мимозой, терпкой и приторной, осмотрев себя в зеркало, прищелкнул пальцами:
– Недурна канашка!.. Ну, пойдем, Костик, что таким мрачным встали, ваше сиятельство?
В столовой, просторной и пустоватой, было как-то особенно светло от снега за окнами и не повешенных еще к празднику гардин.
Андрей Павлович возился около спиртовки. Мария Петровна в величественном капоте и чепце с бантами, с болонкой на коленях пила кофе, косясь из-под пенсне на газетный лист, развернутый перед ней.
– Что же вы мне вчера не сказали, что в Париже наводнение. Французский посол устраивает базар в пользу пострадавших. Люся и Тоня, верно, опять будут выставляться, ждать женихов, – оживленно заговорила она, целуя братьев в лоб.
– Пей, матушка, кофе. Убирать пора, да и завтракать. Потом в Осиновку поедем. Что тебе за забота до Парижа, – ворчал Андрей Павлович, наливая стаканы Косте и Алеше.
Вошла Шура.
В беленьком платьице с синим матросским воротником, в платочке, повязанном по-крестьянски, она имела вид девочки, и будто солнцем озарила Костю ее веселая лукавая улыбка, когда она здоровалась с ним; что-то знакомое и милое узнавал он в ней и сам улыбался, слушая шутки, которыми сыпал Алексей.
До завтрака пошли в залу петь.
В большом камине ярко горели дрова.
Пока Алексей ходил за нотами, Шура показывала Косте своих инсепараблей в золоченой клетке.
– Мне их мисс Нелли подарила. Папа говорил, подохнут, а они живут и ручными совсем стали. Смотрите, какие милые, – щебетала Шура.
Она открыла клетку, и четыре зелененькие птички выпорхнули, закружили по комнате и на Шурин голос слетелись все снова, и с писком садились на голову, плечи, руки хозяйки.
– Помните, Костик, – будто обмолвившись, назвала Шура Костю старым, детским именем и сама вспыхнула и засмеялась, – помните, мы бегали по этой зале, спасались от разбойников. Разбивали табор… Как это было давно!
– А мне кажется, это было вчера. Всего два года прошло, и все время я так часто вспоминал Курганово и вас, – ответил Костя, чувствуя, что радостным румянцем заливается и его лицо.
– Будто бы вспоминали нас, провинциалов? – кокетливо промолвила Шура.
– Какая идиллия, прелесть! – хохотал Алексей. – Дева, кормящая птиц небесных! Только ты, Костик, более поэтическую позу прими, преклони хоть колено! Вот так. – И он сам гибко опустился на колено; и, взяв Шурину руку, поднес ее к губам и запел какую-то арию.
Шура смущенно улыбалась. Встревоженные инсепарабли закружили над ее головой.
Костя сел аккомпанировать; старый рояль певуче дребезжал. Гулко разносились по зале голоса: слегка надтреснутый маленький, но приятный Алексея; по-детски сладкий еще, высокий – Шурин. Она нагибалась к нотам и кончиками платка касалась Кости, и сладко и радостно ныло его сердце.
Завтрак прошел оживленно и весело. Мисс Нелли смеялась до того, что закашлялась и принуждена была удалиться из-за стола.
После завтрака Андрей Павлович и Мария Петровна стали собираться. Рыженький Рысачок уже ржал нетерпеливо у крыльца.
– А вы, молодежь, с горы покатайтесь или на лыжах, – сказала Мария Петровна.
– Да, да, на лыжах! Я еще не обновила своих, – захлопала в ладоши Шура и побежала причесаться.
Костя и Алеша смотрели из окна, как усаживались в ковровые мягкие сани Мария Петровна в лиловой ротонде и Андрей Павлович, еще красивый и стройный в своем с красными цветочками дубленом полушубке и в шапке с ушами на заячьем меху, который сливался с седыми кудрями его.
– Красивый старик генерал, – сказал Алексей и, помолчав, прибавил тихо: – Два дня еще.
Костя ничего не ответил. Страшная мысль на минуту омрачила его, но Шурочка, уже совсем готовая, в крытой красным бархатом шубке, высоких суконных сапогах, шапочке с меховыми отворотами весело вбежала.
– Что же вы не одеваетесь, господа кавалеры? – кричала она.
Алексей надел коротенькую охотничью куртку, Костя – шинель. Лиза помогла натянуть им валенки; Василий ждал на крыльце с лыжами.
Захрустел твердый наст. Скатились с горы; переправились через реку, и поле, с черневшей далекой опушкой леса, открылось перед ними. Покатили быстро, сосредоточенно работая палками, изредка перекидываясь короткими фразами.
Костя бежал быстрее, и, обогнав, останавливался, и, оглядываясь, смотрел на разрумянившуюся, улыбающуюся ему Шуру, и сам улыбался ей, и хотелось бежать еще быстрее и дальше, дальше без конца…
Поднялись на пригорок.
– Покатимся без палок, – закричала Шура.
– Кубарем бы не скатиться, – смеялся Алексей, – в мои годы это не очень прилично.
– Ну вот еще! Папа с нами катается в овраге, там в десять раз круче.
– Катитесь, дети, а я посмотрю и покурю, – ответил Алексей.
Костя встал рядом с Шурой.
– Раз, два, три! – скомандовал Алексей.
Костя оттолкнулся палками и полетел вниз, стараясь не перегонять Шуры.
– Падаю, падаю! Задавлю! – со смехом кричала Шура.
Костя обернулся, и в ту же секунду Шура пошатнулась, задела лыжей его лыжу, и оба они были в снегу.
– Браво, браво, бис! – кричал Алексей с горы.
Костя лежал внизу, Шура сверху. Она смеялась и от смеха не могла подняться. Алексей осторожно спускался на помощь, но Костя прижал к себе Шуру, приподнял и поставил.
– Спасибо, Костик! – второй раз назвала его так Шура. – Я бы завязла тут по горло. Вот что значит отвычка. С прошлой зимы не бегала. Но что с вашей лыжей?
Одна из Костиных лыж была сломана пополам.
– Как же теперь быть? – опечалилась Шура. – Придется домой пешком идти. Да вон наши едут, они вас подвезут.
Невдалеке по дороге мчались сани.
– Мама, папа, погодите! – закричала Шура и побежала наперерез саням… Алексей последовал за ней. Костя печально поплелся, таща лыжи и завязая в сугробах. Андрей Павлович придержал Рысачка, и Мария Петровна кричала взволнованно:
– Что такое? Костик ногу сломал?
– Нет, только лыжу, довезите его! – в сумеречной тишине звонко разносился веселый Шурин голос.
Костя добрался до дороги и сел на козлы.
– Не вывали нас, Костик. Смотри! – волновалась Мария Петровна.
– Раза два кувырните их, пожалуйста; там раскат есть удобный у моста, – смеясь, кричала Шура и, повернув лыжи, заскользила обратно.
Сдерживая резвого Рысачка, Костя косился на далекое поле, где на белом снегу алела Шурина шубка и рядом Алексей.
В доме топили печи, пахло горячим сдобным тестом и елкой, которую только что втащили в переднюю.
Мисс Нелли в серой вязаной фуфайке разбирала на полу залы корзины с елочными украшениями.
– Ну, как тебе Шура понравилась? Изменилась? – спрашивала Мария Петровна.
– Она очень милая, – отвечал Костя, глядя в окно на аллею, по которой должны были возвратиться лыжники.
– Смотрите, не влюбитесь, ребятишки; не посмотрю на твой юнкерский чин, выпорю! – погрозила пальцем вспыхнувшему Косте тетка и хлопотливо пошла на голос Андрея Павловича из столовой.
– Marie, где у тебя веревка? Вечно растащут, потом ищи!
Сумерки быстро надвигались, тусклые и метельные.
Между березами мелькала Шурина шубка, Алексей шел рядом с ней, держа лыжи, и что-то говорил Шуре, улыбаясь. Та, разрумянившаяся, слушала, опустив глаза, и тоже улыбалась.
Совсем молодым казался Алексей в своей курточке с мехом, в удальски заломленной шапке с пунцовым верхом.
Костя отошел от окна и заговорил с мисс Нелли, прислушиваясь, как долго и весело раздевались в передней Шура и Алексей.
– А вы уже приехали. Не вывалили? – как-то равнодушно спросила Шура на ходу и побежала через залу в свою комнату.
IV
На второй день праздников издавна был заведен обычай всем окружным помещикам съезжаться в Перетну к уездному предводителю Еваресту Степановичу Колымягину на именины. Кургановы хотя и держались в стороне от соседей, но с Колымягиными связывала их старинная дружба и даже отдаленное родство, поэтому Мария Петровна, поворчав немного накануне, объявила, что ехать необходимо.
Поднялись со светом, но пока одевались, пока домашняя портниха перешивала на новом Шурином платье ленты, оказавшиеся не на том месте, на котором полагалось им быть, по мнению Марии Петровны, пока пили кофе и Андрей Павлович кричал на Василия, запрягавшего Рысачка в тройку, а не в одиночку, пока перепрягали лошадей, отыскивали для всех валенки и рукавицы, совсем рассвело, а когда выехали из усадьбы и поднялись на гору, солнце как-то вдруг выкатилось, заливая ясное небо и далекие снежные равнины багровым пламенем.
Впереди на Рысачке ехали: Андрей Павлович с Марией Петровной; на тройке: Костя, Алексей и Шура.
Шура, не выспавшаяся, закутанная в тяжелую ротонду, имела вид довольно кислый. Алексей тоже был молчалив.
Одного Костю радовали и солнце, и снег, и предстоящая длинная дорога. Сидя на облучке, он расспрашивал Василия о каждой повертке, о видневшихся вдалеке деревнях, вспоминал, как было раньше и что изменилось, оборачиваясь к сидящим сзади, старался оживить их, но Шура только качала головой и закрывала утомленно глаза, а Алексей отвечал односложно, меланхолически кутаясь в воротник шубы.
– Когда письма привозят, утром, рано? – спросил Алексей.
– Да часов в восемь, а разве вы ждете? – встрепенувшись, спросила Шура.
Костя оглянулся; каким-то жалким показалось ему лицо Алексея, сегодня особенно желтое, с подведенными глазами и накрашенными губами.
– Отчего же не ждать мне писем? – с притворным смешком отвечал Алексей. – Эх, Александра Андреевна, кому же, как не мне, осталось только сидеть у окошечка и ждать письмеца.
– Держитесь, барин! – крикнул Василий, и Костя покачнулся, едва успев схватиться за сиденье. Лошади галопом вынесли сани из глубокого ухаба и помчались по ровной дороге к лесу.
Алексей, понизив голос, сказал что-то, и весело засмеялась Шурочка.
Колокольцы заливались, скрипел снег под полозьями; голоса относило ветром, так что только отдельные слова оживленной болтовни долетали до Кости.
Алексей приосанился, отогнул воротник, подбоченился, смеялся, рассказывал анекдоты, пересыпая их невинными комплиментами; Шурочкины глаза тоже блестели из-под спущенного на лоб мехового отворота шапочки; красные губки ее улыбались, а Костя чувствовал себя почему-то отчужденным, и все реже оборачивался и вмешивался в шутливый разговор, и все реже обращался к Василию с вопросами.
Примелькались ему белые равнины, мерзли ноги, от нестерпимого блеска солнца на снегу утомлялись глаза.
Ехали долго. Синели и голубели снега, ослепительно сияли далекие пригорки.
Проехали большое торговое село. Народ расходился от обедни; ребятишки бежали за санями, клянча копеечку; у казенки горланили мужики.
Выехали на широкий Боровичевский тракт, переехали по опасному мосту над незамерзающей бурливой Перетной, и, наконец, Перетенская усадьба с недостроенной «вавилонской башней», с полуразрушенной каменной аркой и огромным красным остовом сгоревшего паркетного завода показалась в широкой ложбине.
Лихо пустил тройку под гору Василий и, несмотря на отчаянные крики Марии Петровны и грозные взгляды Андрея Павловича, не разбирая дороги, по косогору, раскатам, сугробам перегнал Рысачка.
– Молодец, Василий! – крикнул Алексей.
Василий, осклабившись, обернулся и, привстав, еще подстегнул лошадей.
– Какой красавец! – сказал Алексей по-французски. – Это тип русской красоты: румян, глаза бычачьи, усы черные, губы – малина. Сохнут об нем девушки!
Шура, будто вспомнив что-то, вспыхнула и потупила глаза.
– Ей-богу, рекомендую влюбиться. Это пикантно для «молодой девицы или дамы», как пишут на модных картинках, – смеялся Алексей.
Усадьба являла вид полного запустения.
Широкий двор сплошь был занесен высокими сугробами. Пригодным для жилья из всех затейливых сооружений Перетенской усадьбы остался боковой флигель, длинный и узкий, к нему, по дороге между глубокими сугробами, Василий подкатил лихо, а Марии Петровне и Андрею Павловичу пришлось высадиться на снег, так как поворотить не было никакой возможности.
– Ты что же это, мерзавец, лошадей загонять хочешь? – яростно начал кричать Андрей Павлович, но Мария Петровна быстро успокоила его, сказав по-французски:
– Андрюша, не компрометируй себя!
– Ну уж, матушка, этот народ!.. – махнул рукой Андрей Павлович и пошел по веранде, занесенной глубоким снегом.
Все было нелепо и неудобно в усадьбе Колымягиных; наружная дверь вводила прямо в столовую, в которую наши путники и ввалились. За длинным столом уже сидело человек двадцать гостей. Сам Еварест Степанович в дворянском мундире и орденах, с длинными крашеными баками сидел во главе стола.
– А, Курганово двинулось! Ведите их раздеваться, а мы, господа, не будем им мешать! – будто скомандовал перед строем Еварест Степанович и прекратил суматоху, внесенную на секунду новоприбывшими.
Мария Петровна и Шура в тот же миг попали в объятья Елены Михайловны Колымягиной, дамы полной и суетливой, и худосочной дочери ее Лели. Мужчинами занялись сыновья Колымягиных, студент Юраша и кадет Павлуша.
В комнате мальчиков гости сняли свои шубы и валенки. Алексей подошел к зеркалу, поправил прическу, разговаривая с кадетом, который, краснея и восхищаясь гвардейской формой офицера, отвечал, становясь навытяжку: «Так точно!», «Никак нет!».
Костю занимал студент, расспрашивая о порядках в училище, а Андрей Павлович потребовал теплой воды и переодевался чуть не с головы до ног в крахмальное белье, сюртучную пару, которые были привезены, чтобы не измять в дороге, в чемодане вместе с платьями Марии Петровны и Шуры.
Наконец сам Еварест Степанович пришел за гостями и загромыхал благосклонным басом:
– Долго, судари мои, прихорашиваетесь, не по-военному. Идемте, идемте закусить скорее. Я для вас устриц припас. От Елисеева, отличнейших. За завтраком я подавать не велел. Наша интеллигенция-то, пожалуй, с ними обращаться не сумеет, грызть начнет. А мы теперь, под сурдинку, и бутылочку разопьем. Давненько мы с тобой не виделись, Андрей Павлович, давненько. Все в хлопотах.
– Что ж ты, опять завод какой-нибудь устраиваешь? – комкая непослушный воротничок, спросил Курганов иронически.
– Миллионное дело, mon cher! Глинисто-каменно-угольные залежи на Перетенке оказались, и, кроме того, кинематограф завожу. Хочешь в компанию?
– Нет уж, уволь! Кто ж в твой кинематограф будет ходить? – обдергивая жилет, вымолвил Андрей Павлович.
– Как кто? – входя в азарт, басил Колымягин. – Простой арифметический подсчет. На ярмарку в Перетну съезжается ежегодно круглым счетом пятнадцать тысяч, местное население волости, помещики. У нас в России никто по пальцам сосчитать не умеет, потому и бьют нас, и еще мало.
– Да ну тебя, веди лучше есть. Сколько раз ты-то рассчитывал и подсчитывал.
– Стар стал – пеленаться стал, – засмеялся Колымягин так, что подсвечники на столе задребезжали.
Гостей из столовой уже перевели в гостиную.
Мария Петровна вышла в темно-малиновом платье; Шура в белом легком платье с высокой талией, убранном голубыми лентами, казалась рядом с некрасивой, не первой молодости Лелей совсем девочкой, шаловливой и слегка смущенной.
Алексей сейчас же подошел к барышням.
– Какой вы Ольгой-Татьяной сегодня кузина, и наш приезд допотопных помещиков так стилен.
– Кто же Онегин? Вы, m-r Рудаков? – спросила, грассируя, Леля.
– Тогда Косте достанется роль Ленского. Кстати, он сегодня мрачен и томен, – с живостью ответил Алексей.
Колымягин, рассаживая за стол, посадил Костю рядом с Лелей. Алексей сел напротив, а Шура, которую Еварест Степанович хотел непременно посадить между сыновьями, побежала на другую сторону к Марии Петровне.
– Вы что бунтуете, кузиночка? – поймав ее за руку, сказал Алексей. – Кавалеров избегаете? Садитесь тогда со мной. Я буду служить вам защитой.
И он почти насильно усадил Шуру рядом с собой.
Леля, поджимая губы, жеманно занимала Костю разговорами.
Студент наливал рябиновку и чокался.
Солнце сквозь замерзшие окна заливало всю столовую.
Подали блюдо устриц. Хлопнула пробка шампанского.
Алексей учил Шуру глотать устрицы и требовал, чтобы она допила свой бокал. Шурочка смеялась, отказываясь. Было шумно и весело. Говорили в десять голосов.
У Кости от жары и вина с непривычки кружилась голова. Он уже не отвечал даже на вопросы Лели; молча пил, когда чокался с ним кто-нибудь, и неподвижными глазами смотрел на сидящих напротив Алексея и Шуру.
Из гостиной, где оставленные хозяевами на произвол судьбы гости должны были занимать сами себя, уж доносились звуки вальса. Наконец встали из-за стола. Алексей подошел к Косте и сказал, улыбаясь:
– Ну вот, в два часа дня уже пьяны, и бал в полном разгаре. Что с тобою, Костик, на тебе лица нет? Позеленел весь. Тебе нехорошо?
Мутно взглянув на брата, Костя ответил:
– Я все о тебе думал. Ведь завтра твоя судьба! – Он вдруг засмеялся хрипло и громко.
– Костя, ты пьян, подумай, что ты говоришь, тебе, как другу, я все рассказал… Что с тобой? – растерянно бормотал Алексей, бледнея. – Ты с ума сошел!
Он резко повернулся и, преувеличенно твердо ступая, пошел в гостиную.
– Пожалуйста, Алексей Петрович, будьте распорядителем, без вас ничего не выйдет. Все просят! – бежала ему навстречу Шура.
Алексей поклонился, подал ей руку и повел, сияющую и смущенную, в гостиную.
– Вальс, – через секунду донесся его раскатистый, слегка сиплый голос. – Вальс, пожалуйста.
Костя, прислонившись к стене, будто соображая что-то, шептал:
– Что я наделал! Что я наделал!
– Что же ты, Костик, не танцуешь? – накинулась на него Мария Петровна. – Барышень так много, а кавалеры по углам забились. Посмотри на Алексея, какой молодец; старше тебя чуть не на десять лет, а какой живой. Посмотри, какая они пара с Шурой. А ты как пентюх какой: не танцует, не ухаживает, от барышень бегает. Ну, пойдем, пойдем!
Она взяла Костю под руку и почти насильно втащила в гостиную. Алексей танцевал, небрежно повертывая Шурочку, заставляя обегать вокруг себя, приподнимая ее на воздух. Шурочка, оживленная, раскрасневшаяся, с распустившимися локонами, старательно выделывала па вальса.
– La valse est finie, – закричал Алексей и, обмахиваясь шелковым платочком, прошел мимо Кости, не взглянув на него.
Заиграли па-де-патинер. Мария Петровна толкала Костю:
– Ну иди же, медведь косолапый!
Костя вышел на середину комнаты, оглянулся и подошел к Шуре. На молчаливый его поклон Шура сделала гримаску:
– Разве вы танцуете?
Костя еще раз молча поклонился.
Шура нехотя встала. Молча прошли они первый круг.
– Вам нездоровится? – спросила Шура и улыбнулась.
– Нет, ничего, – бормотал Костя, – почему вы думаете?
– Вид у вас мрачный, и Алексей Петрович говорил.
Они еще помолчали.
– Как вы сбиваетесь с такта! – промолвила Шура. – А кто из барышень вам больше всего нравится сегодня?
Костя промолчал несколько секунд, будто не слышал вопроса, и потом, совершенно неожиданно, сказал:
– Вы мне нравитесь.
Шурочка посмотрела на него насмешливо.
– Вот не думала. Каким вы комплиментщиком стали!
Они прошли еще круг молча.
Шура промолвила «мерси» и хотела сесть.
Костя задержал ее руку и сказал, запинаясь:
– Зачем вы, Шурочка, зачем?..
– Что зачем? Спасибо. Я устала! – И, вырвав руку, Шура побежала к Марии Петровне.
Алексей перерезал ей дорогу, подхватил и повел в круг.
Костя еще долго топтался, мешая танцующим.
– Что же ты не пригласишь Лелю, она хозяйка, неудобно! – шептала Мария Петровна, но Костя, не слушая ее, вышел из гостиной.
Костя прошел несколько полупустых комнат и в задумчивости остановился у окна.
Солнце уже зашло, и багрово-синим пламенем сиял закат. Машинально чертил Костя на замерзшем окне все одни и те же две буквы: А. К.
Заглушенная доносилась музыка из гостиной, пробежали мимо две барышни, смеясь.
Юраша прошел, посмотрел удивленно на отвернувшегося к окну Костю, спросил что-то и, не получив ответа, ушел. Кому-то аплодировали в гостиной, и опять заиграла музыка. В комнате становилось совсем темно. Закат бледнел, начинал падать снег.
В соседней комнате тихо говорили и смеялись сдержанно. Костя не слушал.
– Какая вы глупенькая, Шурочка! – долетел до него вдруг пониженный голос Алексея. – Ну же, ну!
Костя обернулся. В соседней комнате в сумраке белело платье. Алексей, стоя спиной к нему, еще что-то сказал тихо. Шура засмеялась. Алексей придвинулся к ней. Костя видел, как две обнаженные до локтя руки обняли Алексея. Явственный звук поцелуя раздался.
Костя не шевелился.
– Ну вот так, так бы давно, милая моя девочка! – говорил Алексей. – Только смотрите, ни гугу.
И, разговаривая тихо, они прошли в другую комнату. Костя, осторожно ступая, шел за ними. В столовой Шура и Алексей остановились, встреченные Марией Петровной. Костя из темноты коридора долго разглядывал освещенные их лица, побледневшее Шурочкино, улыбающееся смущенно, и спокойное, торжествующее Алексея.
Потом Костя медленно вошел в гостиную. Румяный попович, местный поэт, став в позу у рояля, декламировал:
Угас Грифошка наш! Угас!
Душа собачья отлетела!
Ведь он за сына был у нас,
Дитей души, души – не тела!
V
По училищной привычке Костя проснулся рано. Голова была тяжелая, слегка мутило; как после долгой болезни, тело было вялым и слабым. Не хотелось ни вставать, ни спать. Смутным и тягостным сном представлялось вчерашнее. Молчаливая обратная дорога. Метель. Василий вылезал искать след. Ехали медленно и долго. Алексей не сказал ни слова, прошел в свою комнату и крепко захлопнул дверь за собой. Тупо вспоминал Костя все, что произошло, будто это были не она, милая, любимая Шура, не он сам, а какие-то чужие, враждебные люди.
Особенно Алексей. И далекие отрывистые картины вставали перед Костей. Вот они мальчиками. Костя совсем маленький, неуклюжий, некрасивый. Алеша черномазый хорошенький кадет; «херувимчик» зовут его горничные; веселый, смелый, привлекательный для Кости и немножко страшный в своих шалостях.
Костя внизу под балконом в песке.
– Костик! – кричит Алеша с крыши. – Костик!
Костя встает и восхищенно смотрит на брата.
– Костик, я сейчас плюну на тебя! – кричит тот.
Костя не убегает, не ревет, а только сгибается и покорно говорит: «Ну, плюй!» Обидно ему и сладко, и кажется, что все, все готов он перенести от Алексея.
И другие возникали смутные и нежные образы, и, лежа в постели, Костя улыбался, и было, как в детстве, больно и сладко, и невыносимыми казались жестокие вчерашние слова.
Костя быстро вскочил, наскоро оделся и, не умываясь, на цыпочках вышел из комнаты.
Еще было совсем темно; едва белел снег за окнами, и красноватый пламень топившейся печки в столовой освещал один угол.
Лиза в нижней юбке, босиком вошла с посудой.
В темноте она не узнала Костю и тревожно ахнула:
– Кто это?
– Это я, – ответил Костя. – Почты еще не привезли?
– Перепугалась я, барин. Думаю, кто в такую рань встанет. К тому же поздно вчерась приехали. За почтой Василий поехал, надо быть, скоро вернется, – и, стуча пятками, Лиза побежала в кухню.
Костя прошел в переднюю, оделся и вышел.
Снегом за ночь завалило ступени крыльца и дорогу. Было холодно. Тусклый рассвет занимался. Костя, с трудом пробираясь широкими сугробами, пошел вниз по аллее. Зловещими призраками стояли высокие липы в инее. Костя спустился к мосту. Лаяли собаки в деревне; с ведрами бежали ребятишки к проруби. Костя стоял на мосту, засунув руки в карманы и хлопая ногой об ногу. Далекий донесся паровозный свисток. Светлее становилось небо. Одна мысль владела Костей: «Скорее бы, скорее бы ехал Василий, пока еще никто не проснулся в доме».
Долго пришлось стоять Косте. Наконец, далеко за деревней показались санки. Быстро ехал Василий, но Костя не мог дождаться и пошел навстречу к нему. Поравнявшись, Василий удивленно попридержал лошадь и сказал:
– Здравствуйте, барин. Изволите, подвезу?
Костя сел в сани; дух захватывало у него. Надо было начать говорить, и не знал он, как сказать.
Вот уж мост проехали, стали подыматься в гору.
– Что, письма есть? – спросил Костя, и голос его осекся.
– Кажись, семь штук.
– Кому, ты не знаешь?
– Нет, я не разбираю по-писанному; как почтарь дал, так и везу.
– Дай-ка, я посмотрю, нет ли мне? – Костя взял сумку, но в эту минуту подъехали.
Андрей Павлович смотрел из окна, поджидая газет.
Но Василий не сдержал Рысачка у парадного крыльца, и тот понес к конюшням.
– Ничего, я через кухню пройду, – сказал Костя и на ходу соскочил.
В темных сенях он вытащил из сумки пачку писем. Первым был узкий розоватый конверт, знакомыми духами от него пахнуло, и Костя, не смотря даже адреса, поспешно сунул письмо за обшлаг. Андрей Павлович кричал из кухни:
– Ну, Костик, почту давай скорей!
Раздеваясь в передней, Костя осторожно вытащил письмо и долго рассматривал крупным, острым почерком надписанный адрес и зеленоватую большую печать с головой Антиноя.
Хотелось Косте разорвать, бросить в огонь это страшное письмо, но, заслышав шаги по коридору, он быстро спрятал конверт в боковой карман и прошел в свою комнату.
Дверь в комнату Алексея была закрыта.
От Костиных пальцев пахло духами письма; в каком-то ужасе, будто отмывая кровь, усердно принялся Костя мыть руки, намыливал их несколько раз, и все казалось ему, что тонкий приторный аромат не выдыхался.
Костя отдернул занавеску и взялся за книгу. Буквы прыгали, прочитанные строчки оставались непонятными, и все внимание невольно отвлекалось к тому, что делается в комнатах Шуры и Алексея. Но там было тихо.
Долго сидел Костя, поднося по временам к лицу пальцы, от которых едва уловимый, сладкий и ядовитый запах несся; будто случайно проводил рукой по куртке, щупая, не пропало ли письмо, или не приснилось ли ему все это. И прислушивался так, что, казалось бы, каждый вздох, каждое слово услышал бы, но никто даже не шевельнулся в соседних комнатах.
Наконец Лиза постучала в дверь:
– Кофе кушать!
Костя стукнул Алексею:
– Алеша, вставай! – Но, не получив ответа, вышел.
Андрей Павлович один сидел за самоваром. Отложив газету, он налил Косте стакан и сказал:
– Гулять ходил? Молодец! Утром полезно пройтись. Я сегодня проспал. Этот дурацкий вечер! Последний год туда ездок. А тебе было весело?
– Да, дядя, конечно! – рассеянно ответил Костя.
Они молча допили свои стаканы.
– Хочешь, пройдемся на скотный? – предложил Андрей Павлович.
Целый час водил он Костю по стойлам, объясняя породистость тучных, высоких коров. В теплом коровнике пахло молоком и навозом. Андрей Павлович кричал и распоряжался, а Костя думал только о том, как бы скорей возвратиться.
Когда они вернулись, все уже встали.
Шура в сереньком пуховом халатике и Мария Петровна в капоте пили чай. Мисс Нелли у окна вязала, Алексей ходил по столовой и курил. Громкий, веселый голос его услышал Костя еще из передней. Алексей поздоровался с братом, молча подставив щеку, и, коснувшись этой, слегка колючей, пахнувшей табаком и духами щеки, Костя такую нежность почувствовал к Алексею, что хотелось ему заплакать, или поцеловать эту маленькую, волосатую руку, или хоть сказать что-нибудь ласковое.
Но Алексей отстранился; что-то холодное и суровое было в его глазах, и, посмеиваясь, продолжал он свой рассказ:
– Этот попович прямо ископаемое какое-то. Он напился потом, стал читать нам свои экспромты, к несчастью, непечатные. Удивительный тип. Да, один можно прочесть. Опять в честь Грифошки, вот собачий поэт:
Это – золото, не пес;
Он ужасно зол от уха.
У него ведь в ухе чёс
Оттого, что золотуха!
– Фу ты, какая глупость! – смеялась Мария Петровна.
Шура блестящими глазами следила за каждым движением Алексея.
Томительно проходил день для Кости. Шура пела. Потом Алексей у камина читал ей и Марии Петровне Мопассана по-французски. Прислушиваясь к мягкому, слегка картавому выговору, Костя ходил по кабинету, смотрел то на Алексея, закинувшего ногу за ногу, то на Шуру, сидевшую, нагнувшись к коленям матери, и неподвижными, немигающими глазами уставившуюся на Алексея, изредка дотрагивался до кармана, нащупывая письмо, и становилось грустно и страшно ему.
В сумерках, ходя по зале, долго и тихо о чем-то говорили Шура и Алексей, а Костя прислушивался к их шагам, сидя в кабинете с книгой в руках, не перелистывая страницы, не разбирая в темноте строк, но не властный встать, сделать хоть малейшее движение.
Сейчас же после обеда все разошлись. Шура ушла в свою комнату. Мария Петровна в спальню. Андрей Павлович писал и щелкал на счетах в кабинете. Костя сел со своей книгой к столу в гостиной, за которым мисс Нелли вязала. Алексей долго ходил по темному, освещенному камином залу, насвистывая из Фра-Диаволо. Потом он постоял, прислонившись к косяку в дверях гостиной, кинул несколько шутливых слов мисс Нелли и пошел по коридору.
Костя слышал, как он постучал в дверь Шуры: «Можно?»
Только стучали спицы мисс Нелли, тикали часы и где-то хлопала оторванная ставня.
Наконец вышла заспанная Мария Петровна.
– Куда же все разбежались? – спросила она. – Пойдем, Костик, искать пропавших.
Костя пошел за ней. Сильно билось сердце, и ноги дрожали.
– Шура! – закричала Мария Петровна. – Шура, куда ты забилась? – и, не дожидаясь ответа, открыла дверь.
Мария Петровна ничего не заметила. В комнате была полутемнота от густого розового колпака на лампе. Но зоркий и ревнивый взор Кости заметил и то, что слишком преувеличенно далеко, на разных концах дивана сидели Шура и Алексей, и то, что слишком быстро вскочила Шурочка и бросилась матери на шею, слишком весело заговорил Алексей.
– А мы здесь план обсуждаем, как рядиться.
– Ну что ж, вот и отлично, – сказала Мария Петровна.
– Ты, Шурочка, Нимфой.
– А я козой, – запищал Алексей.
– Что это у тебя, какая-то перестановка, – спросила Мария Петровна, оглядывая комнату.
Костя заметил, как вдруг покраснела Шурочка и сбивчиво отвечала:
– Так удобнее. Я уж давно, как приехала, переставила туалет от той двери, а то мне тут темно.
– Ну, а теперь дуть будет. Изволь на место поставить. Терпеть этого не могу.
– Хорошо, я завтра скажу Василию, – заминаясь, промолвила Шура.
К вечеру у Шурочки разболелась голова, и она не вышла ужинать. Ужин прошел быстро. Все казались уставшими. Алексей ушел к себе первым. Костя медлил, будто чего-то ужасного страшась. Зевая, ушел спать Андрей Павлович. Мария Петровна, забрав газеты, удалилась за ним. Неутомимая мисс Нелли еще щелкала своими спицами, но через полчаса тоже сложила работу и, пожелав спокойных и радостных снов, ушла, туша лампы. Костя волей-неволей должен был уйти. У Алексея было темно и тихо. Костя разделся, потушил огонь и лег, но, не закрывая глаз, слушал.
Так в темноте он пролежал час или даже два. Все было тихо, только полы трещали в зале, да мыши изредка скреблись и пищали. Вдруг тихий, но явственный шорох услышал он в комнате Алексея. Костя приподнялся, ужас охватил его. Еще сам не зная, что он сделает сейчас, Костя вскочил с постели и подбежал к двери.
– Алексей, ты спишь? – хрипло зашептал он.
Никто не ответил, но какое-то движение уловило чуткое ухо Кости. Тогда, не помня, не понимая того, что он делает, Костя постучал в дверь и громко, раздельно сказал:
– Алексей, у меня письмо, которое пришло сегодня. Возьми его.
Дверь распахнулась.
Алексей со свечой в руках стоял на пороге. Он был одет, только без сапог.
– Где? – беззвучно спросил Алексей. – Где письмо?
Костя дрожащими руками вытащил из-под подушки розовый мятый конверт и, сев на кровать, тупо смотрел, как, облокотясь на стол, долго читал Алексей тоненький листик, исписанный неровными крупными строчками.
VI
Заглушенная музыка и гул общей залы едва долетали до увешанного мягкими коврами дорогого кабинета у «Медведя». Лакеи убирали уже тарелки, оставив лишь вино и фрукты. Алексей в расстегнутом мундире сидел на полу у кресла, на котором сидела дама. Та опустила руку в кольцах и тихо гладила волосы Алексея, повторяя:
– Нет, я не могу без тебя. Теперь я это ясно поняла.
– А все-таки ты меня здорово напугала твоим письмом. Я принял его за полный отказ. Знаешь, до чего. Нанял извозчика с вокзала домой, потом думаю, чем черт не шутит, и велел ехать к тебе. Я поступил безумно, да?
– Милый, как я люблю тебя, милый! – повторяла дама.
– Это еще, знаешь, счастье, что револьвер мой куда-то затерялся. Не знаю, не Костя ли его благоразумно припрятал, а то в первую минуту я готов был бы…
Дама нагнулась и поцелуем прервала его слова.
– Прости, прости; как я мучила тебя! – шептала она.
– Да еще хорошо, что я денег достал сегодня. Князь выиграл двадцать тысяч, а я на него и наскочил. Кстати, что за история с ним произошла?
– Ах, это ужасно смешно, но раньше расскажи, как ты провел эти дни? – Дама села тоже на ковер и, прижимаясь к Алексею, смеялась.
Они болтали, как дети, прерывая слова поцелуями; казалось, рассказам не будет конца.
– Там была любопытная девчонка, – рассказывал Алексей. – Понимаешь, так сама и лезет. Сидим мы у нее в комнате, а она и говорит: «Помогите мне туалет переставить». Я в первую минуту не понял даже, а ведь туалет нашу дверь загораживал.
– Ну и что же? – с любопытством спросила дама.
– Да Костя помешал. В самую решительную минуту с твоим письмом сунулся.
– Эх ты, прозевал!
– Придется тебе вознаградить мои убытки!
Дама смеялась, и Алексей уже обнимал ее, целуя губы, шею, глаза.
– Милая моя Ани, всю жизнь за тебя отдам, – шептал он.
В эту минуту в дверь постучали.
– Кто там? – досадливо закричал Алексей. – Убирайтесь к черту!
– По важному делу требуют, ваше благородие, – говорил в дверь лакей.
– Я сейчас, Ани милая, вернусь к тебе, – сказал Алексей.
– Какой ты неудачливый. Всегда тебе письма приносят некстати, – насмешливо промолвила Ани и у зеркала стала закалывать шляпу.
– Ну, что такое? – сердито спросил Алексей лакея.
– Господин вас спрашивает, – отвечал тот.
– Дядя, какими судьбами! – воскликнул Алексей, узнав в старике, закутанном в огромную деревенскую шубу, Андрея Павловича.
Тот, растерянно поводя глазами, сказал тихо:
– Знаешь, у нас несчастье с Костей, – и сел на подоконник, подав Алексею клочок бумаги.
Алексей развернул и, подойдя к свету, прочел:
«Я виноват в смерти брата. Похороните нас вместе».
Декабрь, 1910 г.
С.-Петербург.