– Куда ты идёшь? – крикнула я ей вслед.
– Убраться в комнате! – рявкнула она. Нам было слышно, как она грохочет чем-то наверху, и мы сняли чайник с плиты и ретировались во двор в поисках Зебедии. Винифред предложила найти его в лесу, чтобы сообщить, как, скрытничая и носясь со своим секретным письмом, он пропустил человека из Космического института. Она явно злорадствовала по этому поводу.
– Все дело в том, как мистер Гастингс говорил, – втолковывала я Винифред по пути. – Он хотел, чтобы она признала, что это был НЛО. Он проверял её.
– Но почему он не открылся и не спросил прямо? – недоумевала Винифред. – Ну, если он знал, что это было?
– Потому что, если они начнут ходить и спрашивать всех подряд, не видели ли они давеча НЛО, люди вдруг вспомнят, как они видели то, чего не видели, или навоображают и навыдумывают, что видели всякое, чего не было. Мне кажется, люди должны сами приходить к ним и рассказывать, что видели; представители Космического института не могут прямо сказать, что это был НЛО, и плясать оттуда. Я думаю, он даже ничего не измерял. Я имею в виду – ну что там можно было измерять? Наверняка он просто хотел дать ей возможность разговориться.
– Сина должна им перезвонить.
– Может, она и перезвонит, – сказала я. Но в глубине души я знала, что не перезвонит. Этот нелепый обескураживающий эпизод поставил в истории с НЛО жирную точку, и ничего уже нельзя переписать. Неловко расписывать, что ты видел, людям, которые тебе не верят. Но куда хуже ничего не сказать тому, кто готов тебе поверить.
А затем, к моему изумлению, мы увидели Зебедию вместе с отшельником. Они шли по тропинке от океана, которую давным-давно проложил Старый Том. Насколько я могла судить, отшельник после своего крушения ни с кем, кроме Старого Тома, и словом не перемолвился. Да и с тем не то чтобы разговаривал – Старый Том говорил, что тот не совсем в уме и иногда забывает слова и прибегает к жестам. Старый Том считает, что он получил страшный удар по голове и сильно промерз в холодной воде, пока не выбрался на берег, ну и поэтому бесповоротно рехнулся.
– Что это ты делал с отшельником? – спросила я, когда Зебедия подбежал к нам, а отшельник развернулся и поплёлся домой.
– Я следил за ним, – доложил Зебедия. – Сквозь деревья. У него дом из плавника[8] в глубине леса, подальше от дороги. Если не знать, где, его ни за что не найти. Я нашёл его, когда шёл по оленьему следу. И у него есть веревочный подъемник, который протянут к пляжу, и он поднимает всё, что найдёт на берегу. У него есть свой огород. Он увидел меня и пригласил к себе.
– Пригласил к себе?! – снова изумилась я. – А мне он ни разу и словечка не сказал.
– Это же Зебедия, – сказала Винифред. – Тебе везде надо влезть, да?
– А на что похож его дом изнутри? – спросила я. Я тоже подсматривала за отшельником, но дома у него никогда не была.
– У него мильон книжек, – брякнул Зебедия.
– Как странно, – заметила я. – Он ведь никогда не ходит в город – так откуда он их взял?
– Отшельник сказал, их ему Старый Том даёт.
– А я и не знала, – пробормотала я, уязвлённая тем, что отшельник рассказал Зебедии такие вещи, о которых ни он, ни Старый Том мне не говорили. Пусть отшельник вообще с людьми не разговаривает, но мне казалось, что если уж он с кем и заговорит, то это должна быть я, а не Зебедия: в конце концов, он же на нашей земле живёт. Вдогонку пришла неприятная мысль: выходит, я считала, будто отшельник в некотором роде наша собственность, но и это не главное, потому что огорчительнее всего было то, что отшельник предпочел открыться шестилетнему шкету, а не прелестной и умной двенадцатилетней девочке.
– Откуда он здесь взялся? – заинтересовалась Винифред.
– Старый Том говорит, что когда он наткнулся на него в лесу, тот строил хижину, и на нём были лохмотья, напоминающие истрепанную форму военного лётчика. И когда Старый Том заметил, что до нашего дома всего три километра, отшельник ничего не ответил. Тогда Старый Том спросил отшельника, может, он служил в ВВС и разбился, но тот не помнил, ни в каких войсках служил, ни что с ним произошло. Старый Том решил, что его прибило к берегу, и в течение нескольких дней Старый Том ходил туда-сюда по тропе вдоль скал – вдруг море вынесет кого-то ещё, кому нужна помощь. Он обещал отшельнику помощь в розысках семьи и предложил позвонить за него в ВВС, но тот умолил его никому о нём не рассказывать. Боялся, что его заберут. Он полюбил эту хижину, которую сам выстроил. Старый Том говорит, что по её конструкции видно, что у него есть и ум, и сноровка. И добавил, что хотя вряд ли на это обратит внимание тот, кто наткнётся на него, но, может, и к лучшему, что хижина схоронена в чаще.
Старый Том говорит, мол, его дело сторона, если отшельник не хочет, чтобы о нём знали. Он не то чтобы хранит тайну – просто не болтает о том, что он здесь. Старый Том считает, что своё на благо Родины он отслужил. И ему это многого стоило, сразу видно, а значит, наш моральный долг – не мешать ему отстраивать себе прибежище. И вот Старый Том принёс ему стопку одежды, прикупил кастрюль и сковородок, одеял и всякого такого, чтобы обустроится поудобнее: не всё сразу, понемножку, чтоб не смущать его. И он договорился, что даст ему рассады для огорода, а до тех пор просто овощей, а также молока, масла, яиц и время от времени немного муки, сахара и прочего, и всё это он будет оставлять для него в коробке на маслобойне. А взамен отшельник кое-то для него сделает. Чего самому Старому Тому не сделать. И тот согласился.
– И что же он попросил отшельника делать? – спросил Зебедия.
– Пропалывать Ночной сад.
И тут зазвонил обеденный колокол.
Первое письмо
Мы все сидели за столом в столовой. В сии покои нам пришлось перебраться, потому что после появления Глэдис нас стало слишком много, и за маленьким кухонным столом уже было не разместиться. Сина поставила на стол массивные подсвечники, чтобы сберечь уголь на потом. Выглядело очень величественно. Мы – Сина, Старый Том и я – здесь никогда не сидели. Этот стол Сина и Старый Том обычно использовали, когда им нужно было разложить квитанции за яйца и молоко и разобраться, что происходит с этой треклятой бухгалтерией. И вот мы сидели здесь, как какая-нибудь аристократия, с зажжёнными канделябрами, и замечание моей несостоявшейся подруги о «чём-то средневековом» вдруг оказалось прямо в точку. Стол был такой большой, что нам приходилось встать и сделать несколько шагов, чтобы передать друг другу то или иное блюдо – ну или толкнуть тарелку, отправив её в полет по столешнице, и надеяться на лучшее. На столе стояла подгоревшая рыба, подгоревшая картошка и подгоревшая стручковая фасоль. А на десерт было подгоревшее печенье.
– Беда в том, – объяснила Глэдис, когда заметила, как сокрушенно мы глядим на эту вакханалию горелого, не зная, с чего и начать, – ну, помимо этой дурацкой плиты – и не могу не заметить, что у нас, то есть в цивилизованных городах вроде Нанаймо, никто уже не готовит на дровяной печи, – так вот, помимо этого, беда в том, что ничто не отвлекает меня от готовки.
– Боюсь даже представить, что получилось бы, если бы тебя что-то отвлекало от готовки, – содрогнулась Сина.
– Нет-нет, это, почитай, именно то, что вам нужно. Самая сильная сторона моего мозга – вовсе не та, что отвечает за концентрацию.
– Несомненно, – признал Старый Том, который все ещё пытался съесть свою порцию горелого картофеля. Старый Том любил картошку. Ему явно не верилось, что кто-то умудрился сделать картошку несъедобной.
– Самая сильная сторона моего мозга – задняя. Ну, та, что в моей голове позади, – беззаботно щебетала Глэдис: так щебечут те, кто любит поговорить о себе. При этих слова мы все уставились на украшающий её затылок колтун размером с крысиное гнездо и минимум недельной выдержки.
Глэдис воздела кверху вилку и помахала ею над головой, подчеркивая важность своих слов, так что кусочки форели упали на волосы. Нам стало ясно, отчего она выглядит такой замухрышкой – она даже не попыталась выловить их из прически. Один розовый кусочек форели лежал торчком на самом темечке – и казалось, это кусочек мозга высунулся сквозь волосы послушать её лекцию о себе. Мы глаз от него не могли отвести. Зебедия захихикал.
Глэдис одарила его взглядом, который испепелил бы более слабого духом, и пояснила:
– У людей, знаете ли, работает или передняя, или задняя часть мозга. Но не обе сразу. И если тебе досталась задняя часть, так нечего и пытаться делать что-то передней. Потому что не получится. Она всё напортачит. Сожжёт рыбу. И секрет в том, как отвлечь переднюю часть, чтобы работать задней. Хорошие повара так и делают. И художники. Медиумы, такие как я, работают задней.
– А кто работает передней? – Винифред пытливо сощурила глаза за толстыми линзами очков.
– Фабричные работники, – припечатала Глэдис.
– Я хочу работать на фабрике, когда вырасту, – заявила Винифред, так удивив нас всех, что мы подались вперед и вопросительно склонили головы.
– Правда? И на какой фабрике? – Я радостно ухватилась за возможность уйти от обсуждения мозгов Глэдис.
– А всё равно, – отмахнулась Винифред.
– Такое я слышу, кажется, в первый раз, – проговорила Сина, продолжая смотреть на Винифред, склонив голову набок. Я поняла, что Винифред выросла в её глазах.
– Когда мы были в четвертом классе, мы должны были выбрать, кем хотим стать, когда вырастем, и нарисовать плакат. Когда я сказала, что хочу быть фабричным работником, все засмеялись, но мне было наплевать. Я взяла себе за правило никогда не притворяться кем-то, кем не являюсь.
– Это заслуживает уважения, милушка, – сказала Сина. – И, полагаю, очень раскрепощает. Уверена, ты будешь чертовски хорошим фабричным работником.
– Мы отвлеклись от того, как отключить переднюю часть моего мозга, – пробурчала Глэдис, хмуро отодвигая свою порцию подгоревшей еды.