Она действительно проснулась. Огонь струился по ее ногам. Это потрясло ее, но она не закричала. По внутреннему ощущению она поняла, что глубокая ночь настала совсем недавно. Она встала, готовая ко всему, нашла чемодан, туфли, пальто. Деньги, сложенные в пачку, лежали у нее между грудей в маленьком кармашке лифчика. Она сидела на кровати, невидимая, и повторяла инструкции, которые дала себе самой перед сном. Когда Патрис убедилась, что выполнила все указания, она прокралась к двери.
Она отперла ключом замок, отодвинула засов, толкнула дверь. Та бесшумно приоткрылась на смазанных петлях. Шагнув вперед, она увидела Джека, сидящего на полу прямо напротив нее.
Ноги Джека были вытянуты, лодыжки элегантно скрещены. Пиджак был аккуратно свернут и лежал рядом с ним. Набриолиненные пряди волос свисали до подбородка. Кожа на лице то и дело покрывалась рябью, как поверхность воды. Выражения быстро сменялись, мгновенно переходя от удивления к радости, а потом к ужасу. Он попытался сфокусировать на ней свой мутный взгляд, но глаза тут же закатились, как символы в игровом автомате. С его золотисто-желтой кожей и золотисто-желтыми глазами, с закатанными рукавами рубашки и соединенными в мольбе руками, он походил на фотографию, виденную ей где-то, должно быть, в журнале. Нищий у дверей какого-то храма. Она протянула руку и заправила пряди волос ему за уши.
– Джек?
Он улыбнулся ей, как ребенок, лицо прояснилось, а затем глаза снова закатились. Она скользнула по коридору, спустилась по запасной лестнице и через кухню вышла в переулок. Мужчина в конце проезда рылся в мусорных баках. Он не заметил, как она прошла мимо и свернула на улицу, чтобы найти «Джосен-хаус». Дул резкий ветер, температура падала. Она вошла в отель, переступая через тела мужчин, которые заплатили по десять центов, чтобы переночевать у входа. У окошка администратора никого не было, поэтому она поднялась на три лестничных пролета. Номер 328 находился в дальнем конце коридора, наполненного звуками, исходящими от спящих людей, – бормочущих, задыхающихся, ерзающих в скрипучих постелях, храпящих, – и топотом крыс по металлической сетке потолков. Ветер, свистя, врывался в треснувшие дребезжащие окна. Время от времени раздавался гулкий раскат грома. В конце коридора она постучала в дверь. Потом услышала, как хозяин номера встал с постели, и дверь открылась.
– Пикси.
Он втащил ее внутрь. Она уронила чемодан на пол. В номере было окно, через которое проникало слабое сияние уличных фонарей и вывесок. Она видела, что его губа распухла, а лицо порезано. Ее кожа все еще горела, но разум был ледяным и ясным. Все, что произошло, она теперь осознавала совершенно четко, и каждое событие живо выделялось в ее воспоминаниях. Она села на кровать. Он расстелил куртку и присел на корточки на полу. Они начали перешептываться.
– Я знаю, знаю, они забрали ее, – настаивала Патрис. – Они забрали Веру.
– Она могла умереть, – произнес Лесистая Гора более резко, чем намеревался, но Патрис покачала головой:
– Нет, это не так. Ее куда-то увезли.
– Я сказал, что вернусь за ребенком.
– Да, давай заберем его… ее.
– Его.
– Тогда пойдем отсюда.
– Нам нужно поспать пару часов. Если мы появимся у Бернадетт сейчас, нас могут убить. Ты ляжешь на кровати. А мне хорошо и здесь, на полу.
Она отдала ему жесткое от грязи одеяло и накрылась своим пальто. Она принялась дышать как можно более ровно, погружая себя в состояние, близкое к трансу. Пока они крепко спали, поднялся ветер, и к утру в окно забарабанил холодный дождь. Патрис проснулась, лежа на боку, и посмотрела на закрывающую небо серую пелену. Стены гостиницы были сделаны из кусков картона, фанеры и гибкой жести, которые вибрировали. Она поняла, что гулкие раскаты, раньше воспринимаемые ею как гром, на самом деле – шаги постояльцев. Время от времени кто-то из них, качнувшись, ударялся о стену, и по коридору разносился грохот. Лесистая Гора лежал, распластавшись на полу. Она вспомнила о глазах Джека цвета древнего золота: в дюйме от головы спящего шевелились и ползали клопы медного цвета, очень чуткие существа, замиравшие при каждом звуке ложного грома. Когда вибрации стихали, они снова начинали свое деловитое копошение.
– Эверетт Блу, – громко произнесла Патрис, и насекомые разбежались. Лесистая Гора закрыл лицо руками, прежде чем открыть глаза, и пробормотал:
– Они мучили меня всю ночь.
– Мы должны сейчас же отправиться к Бернадетт. И мне нужно в…
– Уборную, – подсказал он. – Ты пожалеешь, что она не в саду. Ничего, я пойду с тобой и буду охранять дверь.
Через несколько минут они вышли через черный ход. Шагая по переулку, Лесистая Гора перешагнул через что-то, похожее на груду одежды. Патрис присмотрелась и узнала Джека. Она склонилась над ним и приложила пальцы к его горлу.
– Нет, – возразил Лесистая Гора, – оставь этого человека в покое.
Она постаралась нащупать пульс, чтобы понять, жив лежащий или уже нет. Пульс был, но очень слабый. Казалось, он вот-вот исчезнет. Душа быстро покидала тело.
– Он еще не умер, – сказала Патрис.
– Он совсем плох, Пикси.
Она встала. Грязная лужа у ее ног поблескивала, похожая на последний след сознания Джека. Раздалось тихое бульканье, свидетельствующее о близком конце.
Патрис вернулась в гостиницу и подошла к окошку администратора. Ночной дежурный не шевельнул головой, но глаза посмотрели в ее сторону.
– Там, в переулке, умирает человек, – сообщила она.
Взгляд сфокусировался на ней.
– Это Джек из соседнего дома.
Дежурный кивнул:
– Мы о нем позаботимся.
Она вышла.
Бернадетт выглянула из-за красивого овального окна и открыла дубовую дверь. На ней был белый передник с оборками, и в волосах торчали палочки для еды. В воздухе витал дух лютой депрессии.
– О, хорошо, – сказала она. – Кэл ушел.
– Где Вера?
– У меня ее нет. Пожалуйста, не стойте на крыльце, – проговорила Бернадетт. – У меня могут быть серьезные неприятности.
Она посмотрела куда-то мимо Лесистой Горы и Патрис и кивком пригласила их войти. Бекон жарился, и от плеч Бернадетт исходил все тот же цветочный аромат.
– Есть хочешь? – спросила она.
– Как и всегда, – ответил Лесистая Гора.
Женщина с медово-коричневой кожей спустилась по лестнице в холл. Бернадетт жестом подозвала ее, и та развернула сверток, который держала в руках, открыв лицо малыша. Он хмурился во сне.
– Отдай ей мальчишку, – велела Бернадетт, и женщина передала ребенка Патрис.
Младенец оказался на удивление плотным, как кирпич. Бернадетт проскользнула на кухню. Через мгновение Лесистая Гора последовал за ней и наклонился к закрытой двери. Кто-то за ней разговаривал с Берни. Он прислушался. Женщина коснулась его плеча и передала Лесистой Горе мешок с детскими вещами. Вошла Бернадетт.
– А теперь убирайтесь к черту, – проговорила она, протягивая им газетный сверток.
После того как они устроились в поезде, Лесистая Гора развернул газету. Стопка блинов и бекон. Он завернул бекон в один из блинов и протянул Патрис получившийся рулет. Она взяла блин в одну руку, а другой принялась укачивать ребенка. Он только что выпил бутылочку молока. Между его бровями пролегла тонкая морщинка, скрывавшая беспокойство за будущее. Патрис провела по ней пальцем и попыталась разгладить. Но морщинка осталась.
– Открой мой чемодан, – попросила она Лесистую Гору. – Достань детское одеяло.
Он проглотил остаток блина, встал, вытащил одеяло и передал ей. Оно было большим и эластичным. Ребенка в него можно было завернуть дважды. Декоративный шов подсказал ей и Лесистой Горе, как это делается. Со стороны могло показаться, что они муж и жена, а мальчик – их сын. Никто не пытался сесть поблизости. Люди предпочитали держаться подальше от потенциально опасного малыша. Патрис хотела было объявить, что она не мать, Лесистая Гора не отец и все не так, как кажется. Но вместо этого только сказала:
– Ты сложишь эту газету? Позже я могла бы ее почитать.
Вряд ли было уместно встать и поведать всем, что она даже не уверена, нравится ли ей Лесистая Гора и сможет ли она ответить на его чувства, если сама пришлась ему по душе. Она хотела сообщить, что она самостоятельная женщина с очень хорошей работой и что она скоро опять приступит к ней, так как у нее золотые руки. Но говорить подобные вещи не было никакого резона. Не было причин даже забивать голову подобными мыслями. Она откинулась назад, держа ребенка на руках, и попыталась прогнать воспоминания о том, что произошло в Городах. Но ее мысли продолжали путаться. Было ли все то, что произошло, реальным? Собачий ошейник? Слова собаки? Ее отравленный костюм быка? Глаза Джека из древнего золота? Бернадетт с палочками для еды в волосах? Кто бы поверил?
– Я позабочусь о тебе, пока твоя мама не вернется домой, – прошептала Патрис малышу.
Лесистая Гора пристально посмотрел на нее.
– Что? – спросила она.
– Ничего.
Он отвел взгляд. Спорить было не о чем. Это было не его дело, и он все еще не мог понять, что означают слова, услышанные им из-за кухонной двери. Добро или зло? Он не хотел говорить Пикси, пока не узнает сам.
Достав мешок, она принялась изучать приданое мальчика. Шесть пеленок. Пара крошечных голубых непромокаемых трусиков с резинками на талии и бедрах. Две стеклянные бутылочки и четыре резиновые соски. Две хлопковые распашонки с боковыми завязками. Теплый серый костюм, закрывающий ребенка с головы до ног. Она получила его завернутым в скатерть, украшенную куполами и башенками. Была еще запасная бутылочка молока, которой должно было хватить на всю поездку на поезде. Малыш быстро осушил первую, и Патрис подумала, что им придется сбегать за добавкой в Фарго. Но он все спал и спал. Похоже, он не хотел доставлять им хлопот, сказал Лесистая Гора, касаясь хохолка на макушке ребенка. Патрис приподняла руку, немного откинула сиденье назад и прижала ребенка к груди. Он прильнул к ней, как теплый вьюнок, и ее сразу же потянуло в сон. Позже, когда он проснулся, с ним случилось нечто вроде припадка. Его оглушительные вопли лишили ее присутствия духа. Лесистая Гора, чтобы ее пропустить, вышел, спотыкаясь, в проход между рядами кресел, и она понесла ребенка в туалет, находившийся в конце вагона. После того как малыш был переодет и накормлен, Патрис еще долго убаюкивала его в качающемся и гремящем тамбуре. Когда мальчик, наконец, замолчал, она почувствовала, что шея у нее стала мокрой от слез. Ее собственных слез. Мать, конечно, позаботится о ребенке. Разве не так? У Патрис это не получалось. У нее ничего не получалось.