– Мама, мне снятся сны, – однажды утром поделилась с матерью все еще взволнованная Патрис.
Они ели овсянку, ребенок спал на коленях у Жаанат. В овсянке было немного изюма, и потому они не торопились, следя за тем, чтобы в каждой ложке было только по одной изюминке, чтобы хватило на всю миску.
– Вииндамовиш гаа-паваадаман.
Патрис рассказала матери о своих снах. Сделав это, она увидела, как лицо матери ожесточилось и окаменело.
– Было бы хорошо заручиться помощью Джеральда, но сейчас он так занят своими обрядами, – посетовала Жаанат. – Но, так или иначе, нам придется с этим разобраться.
– Разобраться со снами?
Жаанат уставилась на стол, поглаживая его край рукой. Внезапно та обмякла и упала ей на колени. Казалось, жизнь на глазах утекает из матери.
– Тебе снится Вера? – спросила Патрис.
– Мне снятся точно такие же сны, как тебе.
– Точно такие же сны, как и мне?
Жаанат тяжело кивнула, хмуро глядя в глаза дочери. Патрис знала, что это означает. Дрожь пронизала ее тело, начавшись где-то за сердцем, а затем пробравшись под кожу. Она задрожала, как стрела, только что попавшая в цель. Наконец мать сказала:
– Она пытается связаться с нами.
Звездное пау-вау[75]
Никто не видел и не слышал, как они подошли к дому. Вместо того чтобы, как обычно, предупреждающе залаять, Курильщик вышел на дорогу их встретить. Жаанат несла ребенка – не привязанного к заспинной доске[76], а завернутого в серебристую вязаную шаль, окутывающую складки детского одеяльца, как мешок из-под сахара. Патрис шла рядом, одетая в джинсы с отворотами, двухцветные кожаные туфли и зеленый свитер. На Жаанат было темно-зеленое ситцевое платье с крошечными золотистыми цветочками. Они постучали в дверь Томаса, и на пороге появилась Роуз.
– А, это вы!
Лицо Роуз расплылось от удовольствия. Она любила их обеих, особенно Жаанат, и хотела увидеть ребенка. Она высвободила его из пенной пряжи и обняла, внимательно изучая личико и уговаривая улыбнуться. Томас сидел за кухонным столом и писал. Дети сновали туда и сюда, а Ноко ругала дочь. Томас закрыл ручку колпачком. Он опять сочинял письма. Сначала он написал Милтону Янгу и двум другим конгрессменам. Затем ему потребовалось договориться о встрече между Арнольдом Зеффом, лидером местного отделения Американского легиона[77], и Луисом Пайпстоуном. Луис собирался представить Арнольду Зеффу безрадостную перспективу: индейцы, верно служившие своей стране, будут принуждены просить милостыню. И произойдет это за пределами резервации, на улицах, где живут Зефф и его соседи. Он надеялся, что Легион подпишется под петицией, направленной против законопроекта. Кроме того, у Томаса была намечена утренняя встреча с управляющим школьным округом. Он предложит ему взять на себя финансирование школы резервации, как только федеральное правительство откажется от ее поддержки. Эти идеи были результатом замечаний Бибуна и Эдди Минка о том, как прекращение действия договоров может повлиять на окружающие резервацию сообщества белых.
Патрис и Жаанат сели за кухонный стол. Шарло убрала свои тетради по арифметике, а Фи отнесла в другую комнату книгу, которую читала. Из своего угла сверкнула глазами Ноко. На ней была серая шерстяная шаль, ощетинившаяся жесткими белыми нитями. Ноко скрестила на груди напряженные руки, едва сдерживая ярость. Ребенок зашевелился. Он явно был голоден. Без тени смущения Жаанат поднесла его к груди и принялась кормить. Роуз сварила кофе. Голова Ноко откинулась назад, пряди волос взметнулись вверх, глаза выпучились, так что она стала похожа на обезумевшую белую цаплю. Томас не выказал ни малейшего удивления, и Роуз поставила перед гостями тяжелые поцарапанные кружки, полные обжигающего кофе, а затем опустилась на стул рядом с Томасом.
– Нам нужен ваш совет, – начала Патрис, протягивая Томасу щепотку табака.
Затем она поведала о собаке, о том, что та сказала, о пустых комнатах с цепями, прикрепленными к стенам, и разрезанными кожаными ошейниками на полу. Она рассказала только то, что касалось Веры. Может быть, она вообще никогда никому не расскажет о своей недолгой работе водяным быком. Под конец она описала обратную поездку на поезде, а затем замолчала. Томас наконец заговорил. От потрясения слезы навернулись у него на глаза, но он не дал им пролиться. Такого он никогда себе не позволял.
– Мы должны обратиться в полицию, – подытожил он.
Его голос был полон эмоций, но то, что он сказал, было для Патрис и Жаанат одновременно и разочаровывающим, и немыслимым. Обратиться за помощью в полицию для индианки означало почти наверняка оказаться под обвинением в чем-то дурном. Что бы ни случилось, она будет осуждена и наказана. По этой причине идти в полицию было немыслимо, и предложение разочаровывало, потому что Томас доверял врагам.
– Ни один полицейский нам не поможет, – наконец произнесла Жаанат.
– Нам придется найти другой способ, – сказала Патрис.
– Я еще подумаю над этим, посплю и приму решение на свежую голову, утро вечера мудрее, – проговорил Томас, хотя хорошо знал, что спать сегодня ему не придется.
Они переменили тему и постарались говорить о другом, например о работе на заводе, о вещах нейтральных, которые могли бы помочь какое-то время не ощущать одолевавший их таинственный ужас.
Когда Томас в тот вечер пошел на работу, он не взял с собой портфель. Он знал, что не сможет сосредоточиться на многочисленных письмах с просьбами и объяснениями, которые ему требовалось послать. Он не смог бы планировать информационные встречи, которые должны были состояться в племенном центре. Для них нужно было как следует разобраться в законопроекте, чтобы правильно его истолковать. Но он знал, что не сможет найти нужных слов после того, что ему рассказала Патрис. Поездка на работу обещала стать наполненной страхом. Страхом, что он не сможет бодрствовать. С другой стороны, он боялся, что может больше никогда не заснуть. Ужас перед ситуацией, непостижимой по масштабам. Одиночество. Силы, с которыми он столкнулся, были неумолимы и далеки. Но и с неблизкого расстояния они могли дотянуться до них и смести целый народ.
А теперь еще это.
То, что сказала ему Патрис, являлось злом крайним, подрывающим все его представления о мироустройстве. Даже столкнувшись с ненавистью или пьяным дебошем, он всегда искренне верил, что люди совершают дурные поступки лишь по невежеству, по слабости или из пристрастия к алкоголю. Он ничего не знал и не ведал о том зле, о котором говорила Патрис. Ему казалась дикостью история о цепях, ввинченных в стены, об ошейниках и о собаке, рассказывающей о судьбе сестры Патрис. Мозес Монтроуз был прав. В глубине души он так и остался маленьким мальчиком, прислуживающим в алтаре. Его вырастил Бибун, который тоже был по-своему невинен. Сознание Томаса не могло совершить скачок, который позволил бы понять все, что означало существование той страшной комнаты. Его мысли путались всякий раз, когда он пытался представить, что оно подразумевало. Он приехал на подшипниковый завод, отпер дверь. Подошел к своему столу, но не сел, а принялся расхаживать взад и вперед. В перерывах между обходами он вглядывался в темные углы.
Томас, должно быть, все же уснул – или так устал, что впал в транс. Слабые барабанящие звуки привели его в сознание. «Это снова сова», – подумал он в замешательстве. Сова вернулась. Она стучала в окна, сражаясь с собственным отражением. Он резко вскочил, инстинктивно пробил табельную карточку, а затем рванул с места. Он вышел из здания на пронизывающий холод, и дверь за ним захлопнулась. Он бросился обратно к входу. Слишком поздно. Дверь была заперта, и шум повторился. У него не было ни куртки, ни фонарика, ни ключей. Ничего, кроме, как всегда, лежащих в кармане брюк ключей от машины на брелке из расшитой бисером кожи. Ветер дул из Альберты[78], проносился над Манитобой[79], замораживая все, что попадалось на пути. Теперь ветер взялся за него. Несмотря на то что Томас был закален годами, проведенными на этом ветру, он начал дрожать. Принялся хлопать себя по рукам, груди, бедрам. Совы не было, но стук продолжался. Почему он бросился на улицу? Требовалось вернуться в здание, и как можно быстрее. Но, конечно, прежде он повторил то, что делал каждую ночь, то есть проверил каждый замок, подергал дверные ручки, убедился, что все в порядке. Не было никакого другого способа проникнуть внутрь, кроме как взломать замок, а Томас никогда в жизни не проникал в здание таким образом.
За исключением одного случая, когда он открыл для Родерика окно цокольного этажа, но это было не в счет. Родерика практически убили в подвале. В тот раз Томасу удалось открыть окно с помощью провода, украденного из механической мастерской Форт-Тоттена. Он загнул конец провода крючком, просунул в щель и отодвинул деревянную защелку – это было не слишком-то хитрым делом, все получилось легко. Затем он бросил другу куртку, яблоки, хлебную корку и носовой платок, в который был завернут комок овсянки. Еще он крикнул Родерику, что его «засекли». Это было неправдой, но ему требовалось поскорее уйти. Родерик так сильно рыдал. Томаса ужасал этот доносящийся из темноты звук рыданий.
Если бы у него сейчас был провод, он мог бы просунуть его в щель разбитого матового стекла в окне женского туалета на высоте примерно в шесть футов. Ему понадобится лестница… Хотя нет, он может подъехать на машине и встать на ее крышу. Он направился к машине, хлопая руками по туловищу. В салоне он потер руки и завел двигатель. Через несколько долгих минут обогреватель с ревом ожил. Несколько мгновений Томас грел руки. Затем он наклонил голову и сунул ее под струю горячего воздуха от вентилятора, чтобы разогреть мозг. К сожалению, внутри автомобиля у него царили чистота и порядок. Ах, если бы в нем завалялось какое-нибудь одеяло! Но его не было. И запасной куртки тоже. Но как насчет провода? В электрической системе? Нет, он скорее проведет ночь в своей машине, чем выдернет из нее провод. Тепло было чудесным. Он боялся выйти наружу. Потом он начал беспокоиться. Если его найдут дремлющим в машине возле заводского здания, за охрану которого ему платили, Волд может подумать, что такая работа ему не по силам. Решит, будто должность председателя племени связана с чересчур большим стрессом, чтобы взять ее на себя и при этом оставаться эффективным ночным сторожем.