El Negro Zumbón» и «Crazy Man, Crazy» в исполнении группы «Билл Хейли энд хиз Кометс»[87]. Эти песни застревали в мозгу Лесистой Горы и оставались единственными звуками, которые он мог слышать. Они расцвечивали его мир. Его кулаки начинали двигаться сами по себе.
Миндалины
После выходных по случаю школьного бала, а также того, о чем Валентайн и Дорис любили, как они выражались, «пощебетать» и что имело, по всей видимости, какое-то отношение к буш-дансу, езда на заднем сиденье стала еще сильнее раздражать Патрис. Дело выглядело так, будто они говорили, сидя впереди, на своем тайном языке, обозначая случившееся с ними непонятными, бессмысленными словами. Но кого это волновало? А потом, что они знали? Ее подруги казались такими молодыми, что она им завидовала, и такими несведущими, что она их презирала. Слова презрения так и просились слететь с языка, когда она сидела на заднем сиденье и смотрела в окно с безмятежным выражением лица. Одного этого было более чем достаточно, чтобы занять ее мысли. Дома Гвиивизенс уже начинал выходить из бездумной апатии, характерной для новорожденных. Наряду с очаровательным булькающим смехом он научился использовать пристальный взгляд. Нервирующий. Не нежный, как у других младенцев, а какой-то тяжелый. Когда малыш останавливал его на Патрис, взгляд проникал прямо в душу. Как будто мальчику было что сказать. Неужели Вера оставила ему сообщение? Что в нем заключено? Указание места, где ее держат? Требование помочь? Вспомнит ли он о нем, когда научится говорить? Ее сердце забилось быстрее. К тому времени будет уже слишком поздно. До сих пор не поступало никаких известий от людей, с которыми Томас связывался в Городах. Ни слова от тех, кто мог знать. Бернадетт наверняка в курсе. Если Патрис вернется, если подождет у дома Бернадетт, если насядет на нее, сможет ли она узнать, что стало с сестрой?
На работе она внимательно рассматривала своих товарок оценивающим взглядом. Найдется ли среди них хоть одна, способная отказаться ради нее от своих больничных дней? Как Валентайн отказалась от своих? И не говорить потом об этом на каждом шагу, как Валентайн трубит о своем великодушном поступке? Единственная подруга, к которой она могла бы обратиться, Бетти Пай, уже потратила свои дни на удаление миндалин. Пожалуй, с ними она немного переборщила. Она принесла их на завод.
Бетти достала свой ланч-бокс, который представлял собой картонную коробку, покрытую фольгой. Затем поставила рядом с коробкой стеклянную банку. В ней лежало несколько темных зеленовато-коричневых закорючек.
– Есть здесь еще кто-то, кроме меня, у кого не хватает миндалин?
– Мне их удалили, когда я училась в школе-интернате, – сказала Кудряшка Джей.
Она сидела на другом конце стола. На том его конце, где сидела Бетти со своими миндалинами в банке, воцарилась тишина.
– Я сохранила свои, потому что, по отзывам, они такие необычные. А кроме того, они мои! – объявила Бетти.
Она откусила кусок сэндвича с яйцом и принялась жевать, ласково оглядывая своих подруг. Все отодвинулись от нее. Дорис что-то сказала, и Валентайн, как обычно, рассмеялась. Одна только Патрис не отвела от Бетти Пай взгляд, хотя и старалась не слишком пялиться на миндалины. Увы, их вряд ли можно было не заметить. Они походили на пару пиявок. Патрис была голодна и принесла на обед только печеную картошку. Ей доводилось разделывать и готовить кролика, оленя, дикобраза, всевозможных диких птиц, ондатру, бобра – так что ее почти не смутила пара миндалин.
– На параде ты раздала все ириски? – спросила она у Бетти.
– Нет, – ответила та, полезла в свою коробку и бросила Патрис через стол завернутое в бумагу лакомство.
Неожиданно! Патрис положила ириску в ведерко. Глаза Жаанат загорятся, когда она принесет ее домой. Сделать Жаанат счастливой, хотя бы на секунду или две, было в эти дни одной из главных задач, для нее и для Поки. При этом даже ребенок старался изо всех сил. Своей беззубой легкой улыбкой он заставлял Жаанат улыбнуться. Но он никогда не улыбался, когда смотрел на Патрис.
В столовую с самодовольным видом вошел мистер Волд. Он сообщил, что скоро прибудет начальство – инспектировать завод. Все должно быть идеально. Кроме того, теперь больше не будет послеобеденных перерывов на кофе. Он попытался придать своим слабым глазам стальной блеск, а затем исчез. Женщины переглянулись, убрали все до последней крошки и вернулись к работе. Через некоторое время они начали роптать. Никакого перерыва на кофе во второй половине дня? Разве так можно? Как раз в тот момент, когда ты чувствуешь, что больше не выдержишь, когда зрение притупляется, а шея мучительно ноет, мысль о перерыве на кофе – единственное, что способно тебя поддержать. Жить без этого? Это будет коллапс. Патрис по-прежнему работала бок о бок с Валентайн, и когда Дорис не было рядом, Валентайн иногда с ней разговаривала, как раньше. По части перерыва на кофе они держались единого мнения. Затем тон Валентайн изменился.
– Тебе, наверное, интересно, что у нас припрятано в рукавах, – сказала она жеманным шепотом.
– В рукавах?
– Так говорят. Ну, он нас целовал. Целовал нас двоих.
– Одновременно?
– Ох, что ты. Нет.
– А тебе не хочется узнать, кто это был? – спросила Валентайн через некоторое время.
– Барнс?
Валентайн ахнула:
– Он тебе сказал?
Что-то злое в Патрис заставило ее ответить:
– Да.
И после этого наступила окончательная тишина.
Но подруги заговорили с ней по дороге домой, и ни о «щебетании», ни о Барнсе речь больше не заходила. Все это было так странно. Вот она, здесь, и у нее на уме нет никаких мужчин, кроме тех, безликих, которые похитили сестру или, может быть, сделали с ней что-то похуже. У нее на уме были только эти ужасные мужчины. Патрис, конечно, не думала о Барнсе, если только он не находился прямо перед ней. О Лесистой Горе она тоже не думала, хотя это было сложнее, потому что он регулярно заходил повидаться с ребенком. И тот улыбался ему! Да! Лесистая Гора получал улыбки, которые должны были адресоваться Патрис. Если она и ощущала ревность, то не к Валентайн или Дорис, а к Лесистой Горе.
Когда она подошла к дому по заросшей дороге, то увидела, что он снова пришел в гости. Белый конь, на котором он любил ездить, был привязан к колышку и мирно пасся посреди зарослей травы, которые Вера всегда хотела превратить в лужайку. Патрис остановилась, чтобы погладить его по морде и почесать за ушами. В любом случае это было лучше, чем вернувшийся домой отец. Во сто крат лучше. Внутри дома ребенок пил из бутылочки укрепляющий настой шиповника, приготовленный Жаанат. Лесистая Гора держал и ребенка, и бутылочку. Больше в доме никого не было.
– Лучше не класть в него сахар, – сказала Патрис.
– Почему?
– Сахар для детей вреден.
– Это всего лишь детский чай. Не волнуйся. Я думаю, твоя мама пошла за можжевельником, чтобы приготовить ребенку ванну.
Патрис промолчала.
– От него ребенок становится сильнее, – продолжил Лесистая Гора, как будто она не знала.
Патрис зашла за занавеску и переоделась в джинсы. Когда она вышла, то раздула огонь в печи и поставила чайник.
– Подержишь его еще немного? Пока я хожу за дровами?
Лесистая Гора кивнул, не отрывая глаз от ребенка.
Патрис вышла, наточила топор, а затем наколола немного дров, чтобы размять спину и плечи, изгнать накопившуюся в них боль. Лесистая Гора чувствовал каждый удар. Когда она вернулась, он держал ребенка, прижав к плечу, и ходил по комнате, слегка приседая и подпрыгивая. Считалось, что такая походка усыпляет младенцев. Он легонько похлопывал малыша и напевал старую колыбельную, одну из песенок Джагги. Он мгновенно предстал перед Патрис не просто боксером, а человеком, знающим, как управляться с детьми. Еще он умел объезжать лошадей. Но это не означало, что он должен ей нравиться, хотя, может быть, подумала она, почему бы и нет? Он мог стать другом.
– Пикси? То есть Патрис?
Ну и ну. Наконец-то он назвал ее Патрис.
– Как насчет чая? Джагги прислала несколько свежеиспеченных белых булочек.
– Конечно. Патрис?
– Что ты хочешь сказать?
– Тебе не кажется, что ребенку может скоро понадобиться теплый зимний конверт для прогулок? И заспинная доска?
Патрис уже обсуждала это с матерью.
– Ему действительно нужен конверт. Мы думали о том, как его смастерить, только вчера.
– Его нужно сшить из двух слоев одеяла и проложить между ними рогоз. Так Джагги бы сделала. И заспинная доска. Я… я могу ее сделать.
Последнее он произнес просто, без обиняков, но это было важное дело – сделать заспинную доску. Во всяком случае, в их племени ее всегда делал отец.
– Хорошо, ты займешься доской, – сказала Патрис, как будто это была просто какая-то безделица. – Мы для нее раздобудем одеяло. В противном случае нам придется разрезать одно из наших пополам.
– У вас есть только по одному одеялу на каждого?
– Да, – сказала Патрис, – именно так.
– Только одно?
Она поняла, к чему он клонит. Какими бедными они, должно быть, ему кажутся. Но девушка была готова к этому и демонстративно достала из своей сумки несколько пакетов. Немного муки и бекона, моркови и лука. Сахар в скрученном кульке. Чай.
– Вот получу на следующей неделе зарплату, и у нас будет по два одеяла на каждого и еще одно для ребенка. Я коплю деньги.
– Вы всегда можете бесплатно получить армейские одеяла в миссии…
– Я знаю, – отрезала Патрис. – Но Жаанат они не нравятся. Она говорит, через них передаются болезни.
– Так думают многие старики.
– Моя мать не старая.
– Но она из древних времен.
– Так и есть, – согласилась Патрис, разливая чай.
Эти слова так же подходили, чтобы описать ее мать, как и любые другие. Из древних времен. Ребенок спал, но Лесистая Гора продолжал прижимать его к себе, прикрыв полой куртки и положив его голову себе на плечо.