– Кроме того, – произнесла Патрис, дотрагиваясь до лица ребенка, – мама разошьет бисером его верхнее одеяло, когда у нее появится такая возможность.
– Патрис, я хочу спросить. Как ты думаешь, Вера вернется?
Патрис повернулась, взяла чашку с чаем и отдала ее Лесистой Горе. Ее рука дрожала. Ночью ей снился еще один сон, а точнее, вернулся тот самый, старый. Маленькая комната. Подземелье.
– Да, и я в этом уверена.
– Откуда ты знаешь?
– Я продолжаю видеть ее во сне. Я хочу вернуться за ней. Но не знаю, где ее искать. Тебе что-нибудь известно? Может, слышал от Бернадетт?
– Нет, но пара-тройка слов, сказанных ею, не дают мне покоя.
– Каких?
– В последний раз, когда мы у нее были, я слышал, как моя сестра разговаривала с кем-то на кухне, и она произнесла что-то вроде «она в лесу» или «она в стене». Я долго не мог вспомнить, что именно. Я даже какое-то время думал, будто она действительно в стене. Но это невозможно.
Патрис вспомнила голоса. Тишину в доме. Свое чувство, что Вера находится очень близко. У нее пересохло во рту, и она подумала, что больше не хочет услышать ни одного слова. Она зажала уши руками.
– Нет, подожди. – Лесистая Гора осторожно взял ее за руки и отнял их от ушей. – Послушай, я потом вспомнил. Это было слово «трюм». Сестра сказала: «Она в трюме».
– В трюме?
– Вот именно. Но это слово не имело для меня смысла, пока Луис не стал болтать со своим приятелем, который служил на флоте, и он не сказал что-то о трюме корабля. И тогда я подумал о том, что сказала Бернадетт. «Она в трюме».
– Но поблизости нет кораблей, ни здесь, ни там, в Городах.
– Там река Миссисипи, Патрис. И дальше, на наших старых племенных землях, находятся Гитчи-Гюми, Великие озера. Там есть все виды кораблей.
Патрис села, держа на весу чашку с чаем, и невозмутимо уставилась на Лесистую Гору. Для нее сказанное не имело никакого смысла.
– Корабли. Они полны мужчин.
Лесистая Гора отвернулся и сделал глоток чая. Потом продолжил гладить спящего ребенка. Наконец он поставил чашку и сказал тихо, как будто не хотел будить малыша:
– Да, Патрис. В том-то и дело.
Но она отказалась понимать услышанное и вышла на улицу.
Письмо в Университет Миннесоты
Уважаемая Милли Клауд!
Возможно, вы удивитесь, получив письмо от старого друга вашего отца, но Луис сам предложил мне его написать. Зная, что вы недавно провели исследование экономических условий здесь, в резервации, я обращаюсь к вам, чтобы заручиться вашей помощью. Как вы, возможно, знаете, до нас дошли серьезные известия из конгресса. В соответствии с Резолюцией 108, принятой обеими палатами конгресса по инициативе палаты представителей, наше племя запланировано к ликвидации. Это, пожалуй, самое худшее, что может случиться с индейцами. Я твердо верю, что этот законопроект означает катастрофу для нашего народа.
Я пишу, чтобы попросить вас о помощи при даче показаний в Комитете сената Соединенных Штатов по делам индейцев. Нам говорят, что слушания состоятся в марте, но точной даты пока нет. Если ваша информация поступит в кратчайшие сроки и вы окажете помощь в ее представлении, это будет иметь первостепенное значение.
Искренне ваш,
Томас Важашк
Член Племенного комитета и его председатель
Гордость чиппева
У Милли Клауд был любимый столик в справочном зале библиотеки им. Уолтера в Университете Миннесоты. Ей нравилось сидеть спиной к винно-красным переплетам ежегодников «Болезни и статистика Миннеаполиса и Сент-Пола». Ей нравилось, что слева от нее высились большие прямоугольные окна, затененные летом густой листвой росших под ними деревьев, но такие светлые теперь, когда на фоне неба виднелись только голые ветви. Справа от нее стояли картотечные шкафы, стол библиотекаря и глобус с синими океанами. Перед ней была дверь. Она никогда не сидела в комнате, где не могла видеть дверь, и никогда не выбирала стул, который не стоял бы у книжного шкафа или стены. Она не любила, когда люди проходили мимо нее или случайно к ней прикасались.
Не вызывало сомнений, что Милли любила геометрические узоры. Сегодня на ней была блузка из ткани с клетчатым узором типа «двойной бриллиант». Она была черно-белой, а юбка ярко-бирюзовой. На шее повязан набивной шарф, украшенный хаотично расположенными серыми и золотыми квадратами. Вне поля зрения, в крошечном шкафу ее комнаты висели пять полосатых блузок и два вязаных свитера, украшенных замысловатыми витыми орнаментами разных цветов. Имелись также три юбки в клетку из шотландки и одна пара необычных сине-желтых брюк. На ней были коричнево-белые кожаные туфли, которые ей постоянно хотелось украсить тонкими черными линиями. День выдался холодный, и она пожалела, что не надела полосатые брюки. Милли сидела, поджав ноги под стул, чтобы согреться. Работая, она накинула на плечи легкое шерстяное пальто. Пальто было холодным не по сезону. Тем не менее ей оно нравилось, потому что его рисунок можно было увидеть двумя способами, и она была ходячей оптической иллюзией. К сожалению, ветер пронизывал его пушистые волокна насквозь. Ей придется купить новое, а еще она копила на зимние сапоги.
Милли трудилась на нескольких работах. Во-первых, она обслуживала линию раздачи завтрака в столовой, во‐вторых, печатала названия и коды по десятичной классификации Дьюи[88] для карточного каталога, чем занималась днем с часу до трех в подвале этой самой библиотеки, а по выходным еще подавала напитки в баре под названием «Фиолетовый попугай». У нее было широкое приятное лицо, и она носила очки в черной оправе, слегка заостренной на концах. Помимо необходимости, очки были модным аксессуаром, который должен был отвлечь внимание от ее короткой, мощной шеи и толстых плеч, похожих на отцовские, и, как она надеялась, зрительно их уменьшить. Она была выше Луиса Пайпстоуна, так что туловище буйвола, которое она от него унаследовала, подпирали длинные неуклюжие ноги. Она позаимствовала от него руки, большие и сильные, но сжимающие теперь ручку вместо поводьев. Ей не хватало добродушного отношения Луиса к людям. Она была раздражительной и напористой. Милли, казалось, рвалась вперед, когда шла. Милли всегда четко излагала свое мнение. Милли тратила большую часть энергии на поиск модных комбинаций узоров – она ненавидела покупать что-либо однотонное и зачастую оказывалась в затруднительном положении. Она предпочитала носить короткий боб и закалывала волосы с одной стороны тонкой маленькой заколкой. Милли не пользовалась никакой косметикой, кроме губной помады, яркой, карминово-красной, которая подчеркивала все, что она говорила.
Она даже какое-то время думала, не стать ли ей адвокатом. Возможно, эта работа у нее получалась бы хорошо, потому что она никогда ни от чего не отступала.
Но, возможно, она стала бы плохим адвокатом – по той же самой причине.
Людям она не нравилась. Мужчины были отложены на потом. Они совсем, совсем ее не волновали. Она была единственным ребенком у матери. Время от времени она виделась с отцом и даже жила у него, когда проводила свое экономическое обследование резервации, ходя от одного дома к другому.
Милли отмечала конструкцию каждого дома, состояние крыши и окон, если окна были. Она записывала, как дом отапливается и сколько людей в нем живет. Часто ее звали внутрь, потому что, несмотря на резкий характер, она знала, как быть дружелюбной с незнакомыми людьми. Свою роль играло и то, что ее отца все любили. Если ее приглашали войти, Милли задавала ряд вопросов о деньгах и делала несколько дополнительных наблюдений. Во время этой работы она познакомилась с множеством родственников, о которых раньше даже не слышала. Это исследование и сделанные выводы стали основой магистерской диссертации, вот почему тот длительный визит в резервацию был для нее так важен. Выросшая в Миннеаполисе, она прежде ничего о ней не знала. Теперь же она изведала, каково быть индейцем Черепашьей горы, и решила, что жизнь в таких условиях стала бы для нее настоящим испытанием.
Начать с того, что там были лошади. На них ездили все в ее семье – точно так же, как она в городе ездила на велосипеде. Обычно она садилась на него и катила по тротуару или проезжей части. В резервации же люди вскакивали на коней и галопом носились туда-сюда, даже если им нужно было, к примеру, в магазин или в гости, причем с совершенно индифферентным видом. Увидев это, она долго не могла прийти в себя. Потом она попыталась сесть на самую спокойную кобылу. Проблема возникла тотчас: она не знала, как заставить лошадь двинуться с места.
– Просто ударь ее по бокам каблуками, – посоветовала Грейс.
Милли послушалась, но сделала это как-то не так. Лошадь понеслась галопом как сумасшедшая и попыталась размазать всадницу по забору. Когда же Милли снова ударила лошадь каблуками, та принялась кружиться на месте, пытаясь укусить ее длинными зелеными зубами. Нет уж, гораздо лучше сидеть здесь, в библиотеке, ища и сравнивая данные, и видеть, как луч безучастного ко всему солнца падает на длинный широкий деревянный стол. А когда рано стемнело, она с радостью включила настольную лампу с зеленым стеклянным абажуром. Еще некоторое время она игнорировала чувство голода. Наконец, вспомнив о холодной картофельной запеканке с мясом, которую купила вчера и оставила на подоконнике, она решила вернуться в свою комнату. Милли закутала в пальто толстое туловище и худые бедра, повязала голову тяжелым шерстяным шарфом с бахромой и надела оранжевые варежки. Она попросила мать связать варежки именно такого цвета, чтобы ее было легко увидеть, когда она станет переходить улицу. Они были плотными и теплыми. Она вышла, прижав к груди книги. Варежки и тяжелые тома служили защитой от ветра. По дороге в комнату она зашла в почтовое отделение кампуса и открыла свой ящик. Там лежала пара писем, которые она сунула в статистический сборник. Она помедлила с минуту у двери студенческого союза, сделав несколько глубоких вдохов, прежде чем выйти на ветер.