Как только Милли оказалась в своей комнате, она тут же включила электрический обогреватель, купленный на стипендиальные деньги. Он действовал на нее успокаивающе и был ее самым любимым зимним имуществом, точно так же как электрический вентилятор был ее самым любимым летним имуществом. Она была чувствительна к колебаниям температуры и в такой холодный день, как этот, с особой любовью смотрела на золотистый металлический корпус, заключавший раскаленную спираль. Не снимая пальто и варежек, она поставила чайник. У нее была газовая плита с двумя конфорками, и, прежде чем лечь спать, она всегда тщательно проверяла, чтобы конфорки были выключены. И она всегда приоткрывала окно, оставляя крошечную щелочку, даже в самый сильный мороз. Поговаривали, что в самые холодные ночи она ложится в постель в пальто поверх свитера и теплых кальсон, а однажды, при минус сорока, даже в паре зимних бот. Сегодня вечером электрический обогреватель сразу согрел ее после уличной стужи. Она взяла запеканку с подоконника и поставила ее перед обогревателем. Она налила горячую воду в заварочный чайник поверх заварки, а когда чай настоялся, наполнила чашку и размешала в ней пол-ложки сахара. Она сидела на своем единственном стуле, старом деревянном кухонном стуле. Ноги в носках она положила на низкий табурет, придвинутый поближе к обогревателю. Запеканка постепенно оттаивала на блюдце, стоящем рядом с ногами. Когда еда достаточно разогрелась, она разожгла газовую плиту, поставила сковородку и положила на нее запеканку, добавив немного сливочного масла, чтобы подрумянить корочку. Ветер на улице не утихал. Снег царапал окно, но не мог до нее достать. У Милли Энн Клауд дела обстояли как нельзя лучше. Она сидела в своей теплой комнате, пока снег наметал сугробы, и поджаривала ноги у раскаленного обогревателя. Ужин был практически готов. Оставались два письма, которые предстояло вскрыть.
Первое было совершенно обычным. Оно пришло от матери, которая теперь жила в Брейнерде[89]. Она всегда писала подробно, в основном о проделках ее собаки, кошки и бездельниц подруг, новости были утешительные, но никогда не представляли особого интереса. Второе письмо было от Томаса Важашка, и это письмо Милли очень заинтересовало. На самом деле письмо было действительно потрясающее. Во-первых, обнаружилось, что помимо отца ее помнят и знают все люди в племени. Во-вторых, что ее выводы сочтены полезными. В-третьих, вся эта история с прекращением действия договоров. Как бы там ни было, она не думала, что повлияет на нее лично. Но то, что соплеменники отца считают ее полезной, согревало даже лучше, чем обогреватель.
Что ей было нужно
Веру тошнило – столько времени, сколько она помнила. Дело заключалось не только в постоянном движении, покачивании, в вонючем маленьком пространстве, где ее держали и куда мужчины, пользовавшиеся ее телом, входили днем и ночью (хотя она не могла отличить день от ночи). Помощник повара, который, как предполагалось, должен был о ней заботиться, принимал предназначавшиеся ей снадобья сам, из-за чего агония Веры была постоянной. Ее выворачивало наизнанку. Мозг едва умещался в черепе. Помощник повара попытался улучшить ее состояние, давая ей меньшие дозы. А потом то, в чем они оба нуждались, исчезло. Вера чесалась, визжала, стонала, как демон, кидалась на стены. Но становилось лишь хуже. Она извергала пену, ходила под себя и вела себя так устрашающе, что однажды ночью ее одели в поношенную одежду и перенесли с корабля на причал. Мужчина, который использовал то, что ей было нужно, знал, каково это – не иметь того, что требовалось им обоим. Он посоветовал другим не бросать ее в озеро, которое было холодным, анаэробным в своих глубинах и хорошо сохранило бы тело, которым они пользовались. Поэтому двое из них бросили ее лежать без сознания на грязном одеяле в конце переулка в Дулуте[90].
Старик Зима
Иногда Бибуну казалось, что его дух будет перелетать с дерева на дерево, как любопытная птица. Он представлял, что будет наблюдать за живыми, звать их и петь им. Но если он слишком увлекался этой мыслью, то не мог избавиться от чувства одиночества. Живые перестали бы его узнавать. Нет, он отправится в свое четырехдневное путешествие в город мертвых пешком. Там идет пир, вечный пир, и все его любимые блюда разложены на широком столе из желтого камня. Все в этом городе будет золотистого цвета, за исключением, пожалуй, еды, которая сохранит свои земные краски – синие и фиолетовые ягоды, жареное коричневое мясо, красное желе, хлеб и лепешки. Он будет есть и есть. Едой он поделится со всеми людьми, которых потерял, по которым скучал. Когда он увидит свою дорогую ниинимоше, что она сделает? Свистнет ему? Раньше они окликали друг друга весенним свистом синицы. Да, ему следует сразу направиться к ней. К чему болтаться среди живых? Пускай делают то, что должны.
Но пока уходить было трудно.
Красота листьев снова исчезла – великое колесо года сделало еще четверть поворота. Изящные ветви резко выделялись на фоне неба. Ему нравилось, когда открывались истинные очертания деревьев. Он спал и спал. Мог проспать целый день и всю ночь. Ему казалось странным, что, имея в запасе так мало времени, он проводит его в таком восхитительном забытьи. Он все еще жаждал насладиться величием этого мира. Когда в теплые дни он укутывался и сидел на улице в своем маленьком кресле, он чувствовал, как корни деревьев гудят под землей. Деревья в последний раз пили перед сном из великих вод, текущих там, внизу. Как и он пил перед отходом ко сну. Под этим слоем воды он чувствовал присутствие неких существ. Они двигались так медленно, что люди обычно не подозревали об их существовании. Но он действительно ощущал их движение под землей. А еще глубже, гораздо глубже, под этими существами, полыхало пламя творения, погребенное в центре земли звездами.
Бибун подбросил в печку еще дров. Подвинул свою раскладушку поближе к теплу. Затем лег на спину и закрыл глаза. Под одеялом ему было тепло, даже ногам. Потом он принялся наблюдать за хороводом серебристых женщин, танцующих на покрытом льдом поле. Одна из них повернулась к нему и взмахнула маленьким веером из перьев пестрого дятла. Это была Джулия.
«Скоро увидимся», – подумал он. Но на следующее утро проснулся в своей провисшей постели. Было тепло, хотя огонь в печке погас. С большим трудом он заставил его вспыхнуть опять. Скоро придет Уэйд и будет топить печку весь день. Большую часть ночей Уэйд тоже присматривал за ним, оставшись в его доме. Но Бибуну было о чем подумать, и он не возражал против одиночества. Он помочился в предназначенное для этого ведро. Вскипятил воду, приготовил чай и овсянку. Пока Бибун ел и прихлебывал чай, он насвистывал и думал.
Когда они сели вместе и его дядя коснулся колена Бибуна, это был знак того, что Бибун должен запомнить, что он скажет. Звезды были безлики. Но они приняли человеческий облик и расположились в порядке, который передавал указания для следующей жизни. Там, куда он направлялся, не было времени. Он всегда считал это непостижимым. Однако уже много лет понимал, что время течет одновременно взад и вперед, сверху вниз. Подобно животным, подчиняющимся законам земли, мы думаем, что время – это полученный опыт. Но время – это скорее субстанция, как воздух, только, конечно, не воздух. На самом деле это священная стихия. Однажды к Бибуну прилетел золотой жук, манидунс, – маленький дух, которого он достал, расколов скорлупу. Это случилось, когда он был крошечным мальчиком, стоявшим в прерии на краю косогора. С этого места он увидел бизона, бредущего из-за горизонта на противоположной стороне мира. Их пути пересеклись у него на глазах, и они исчезли на другом конце мира, слившись в одну непрерывную линию бытия. Это и было время. Все произошло одновременно, и маленький золотой дух летал взад и вперед, вверх и вниз по священной стихии.
Заспинная доска
Лесистая Гора тренировался с Барнсом наедине, тайно, потому что никто не должен был видеть, как он боксирует без фальшивого гипса. Он обещал никому не рассказывать, но чувствовал себя неловко из-за этой хитрости, когда держал на руках Арчилла. Это было сродни лжи ребенку, и потому в какой-то момент он прошептал: «Не волнуйся, гипс ненастоящий». Гринго нужно было пройтись, и он провел его по тропе, а потом привязал на краю двора, накрыл одеялом. Луис зарабатывал хорошие деньги, время от времени отдавая Гринго на конный завод в качестве племенного жеребца. Люди приезжали из Канады, из самой Монтаны, чтобы скрестить своих кобыл с жеребцом такого необычного окраса. Гринго был хорошо знаком с краем угодий Паранто, началом леса и длинными замерзшими травами, которые он любил рвать губами и пережевывать.
В глубине души Поки очень тревожился по поводу предстоящего матча. Все покупали билеты, и все знали о травме Лесистой Горы. Возможно, тот пострадал, счищая грязь с копыта Гринго. Может быть, конь укусил его, или наступил ему на руку, или умудрился жестоко защемить запястье, или, может быть, сбросил его, когда он сел верхом? Лесистая Гора ничего никому не говорил – не потому, что предполагаемую травму было трудно описать, а потому, что хорошо знал: он не умеет лгать и никакие слова ему не помогут. Лицо выдаст его с головой. Поэтому он только кивал в сторону лошади или называл жеребца по имени и качал головой всякий раз, когда кто-нибудь спрашивал. Всегда кто-нибудь спрашивал.
– Как ты повредил руку?
– Гринго, – отвечал он, морщась.
– Ох уж эта чертова лошадь, – возмущался Поки.
– Ты потише, – шикал на него Лесистая Гора. – Нельзя ругаться при младшем брате.
Позже в конюшне Лесистая Гора сделал Гринго массаж и дал немного зерна. Потом он затопил маленькую печурку в углу, где спал. Он сел на низенький табурет и начал строгать кусок дерева, который собирался использовать для заспинной доски. Он купил кедровую доску у друга в Миннесоте. Он также расщепил длинное ясеневое полено и теперь замачивал его, чтобы использовать в качестве изогнутой защиты головы. Может быть, он поместит плоский его кусок в нижней части колыбели. Таким образом, зашнурованный ребенок сможет опираться на него своими маленькими ножками, когда подрастет.