от вечер на их тарелках оказались блины, а рядом с ними бекон. Миссис Хансон, с головой, сидящей на плечах практически без шеи, излучающая благородное сияние и гордая собой, наблюдала, как они едят. Они едва дышали. Они были так голодны, что чуть не задохнулись от нетерпения. В ее взгляде читалась жалость, и она медленно покачала головой. Ее волосы были собраны в маленький пучок, заколотый в форме вопросительного знака. В любом случае что они вообще такое? И что у них за религия? Она бы их выслушала.
В ту ночь Эльнат лежал поперек маленькой комнаты, по крайней мере, в десяти футах от Вернона. Это было чудесно. Милда разрешила им взять по два стеганых одеяла каждому, а поверх одеял они накинули свои зимние пальто. Им было тепло, пожалуй, даже слишком тепло, но они знали, что к утру от дров, которыми Милда щедро кормила печь, останется лишь пепел и едва тлеющие угли, и холод пронзит их.
Несмотря на усталость и, что еще более важно, на изнуряющее негодование, Эльнат не спал. Он боролся с желанием сделать судьбоносный звонок епископу Дину Пейву. Он не хотел доносить на своего брата в Господе, но не мог допустить, чтобы его моральное падение продолжалось. Во время очередного миссионерского посещения ранчо Пайпстоунов – он посещал его несколько раз – Вернон, извинившись, сказал, что ему надо сходить в уборную.
Внутри дома Эльнат продолжил приводить Луису Пайпстоуну множество замечательных доказательств своего знания Священного Писания и интересных преимуществ своей религии. Он прекратил беседу только после того, как заявил, что его религия единственная, возникшая в Америке. Обычно, говоря это, он получал в ответ одобрительную улыбку независимо от того, соглашался просвещаемый принять крещение или нет. Но обладающий бычьим телосложением мужчина крепко сжал губы и наклонился вперед, сердито глядя исподлобья, как будто собирался наброситься на собеседника. Эльнат, заикаясь, что-то промямлил и умолк. После долгого молчания лицо Луиса подобрело, и он одарил Эльната удивительной улыбкой херувима.
– У нас здесь своя религия, – сказал он. – Даже есть наши собственные Писания. Только они больше походят на разные истории.
– Конечно, – скривился Эльнат. – Мы знаем, какой хваткой вцепился в эти края папа римский.
– Конечно, здесь все католики, но я не это имел в виду, – пожал плечами Луис.
– Ну тогда…
Эльнат смутился. Ему пришло в голову, не добрался ли сюда первым какой-нибудь сумасшедший святоша из числа евангелистов, выражающих свой религиозный пыл бешеным возбуждением и вхождением в транс.
– Как я уже сказал, у нашего племени есть собственная религия, – продолжил Луис. – Мы благодарны за наше место в мире, но мы не поклоняемся никому выше, чем…
С этими словами Луис указал в окно на тускнеющее небо, на застывшие облака, на солнце, растворяющееся в пелене слоистых облаков. Сарай тоже попал в поле зрения, и именно тогда Эльнат увидела Вернона, выходящего из сарая вместо уборной.
Отсутствие Вернона было недолгим. Ему едва ли хватило времени, чтобы совершить наихудший грех, хотя Эльнат был почти уверен, что целью Вернона была именно девушка, которую они видели верхом во время парада. Он начал смеяться, отчасти от удивления проделкой Вернона, а отчасти потому, что подумал, будто Луис шутит насчет своей собственной религии. Во что бы там ни верили индейцы, Эльнат был почти уверен, что религией это назвать нельзя. Он думал, что Луис тоже начнет смеяться и будет впечатлен тем, что на этот раз Эльнат уловил его невозмутимый юмор. Но вместо этого глаза Луиса загорелись мрачным огнем, и он одарил собеседника зловещим взглядом. Последовала тишина. Даже сейчас у Эльната еще посасывало под ложечкой. И он подумал, что люди в этой резервации были теми самыми ламанийцами давних времен, которые затем превратились в цивилизованных нефийцев, как утверждал Вернон. Тишина царила до тех пор, пока Вернон не вернулся.
– Нам лучше уйти, старейшина Вернон, – произнес Эльнат резким от волнения голосом.
Теперь, словно для того, чтобы помучить его, раздалось царапание мышей и какие-то шорох и писк, а потом снова царапание. Звуки казались воплощением мыслей, запертых в его мозгу. Они метались из стороны в сторону за стенками его черепа. Он боролся изо всех сил. С одной стороны, он был почти уверен, что если бы ситуация изменилась на противоположную, – а этого не могло произойти никогда, – Вернон бы его выдал. Он не стал бы сомневаться. Он испытывал к Эльнату еще большую ненависть, чем та, которую Эльнат испытывал к нему. Хотя нет, не совсем ненависть – это слово, как его учили, было порочным. Что угодно, только не ненависть. Просто у него не было любви. Да, ему не хватало любви. Но именно по этой причине он не мог решиться. Действительно ли он, Эльнат, беспокоится о душе Вернона? Или он просто хочет избавиться от Вернона, чтобы получить нового компаньона? И пойдет ли донос на пользу Вернону? Его компаньон будет опозорен. Деньги, которые сэкономили родители Вернона, и деньги, которые сэкономил сам Вернон, чтобы отправиться в эту миссию, будут потрачены впустую. Не так-то просто пережить проваленную миссию. Отправка домой может серьезно повредить репутации Вернона в обществе, возможно, на всю жизнь. Но если душа Вернона действительно в опасности, она будет страдать целую вечность. Мысли Эльната путались, кружились, а затем застревали между различными предполагаемыми вариантами. Потом к нему подкралась идея, облеченная в чувство.
Эльнату захотелось прогнать неприятное ощущение, вызванное этой идеей. Он не хотел, чтобы она его волновала, но ее присутствие продолжало будоражить. Это казалось невероятным. Но наконец, когда он погрузился в беспамятство, слова все-таки сформировались. Предложения, написанные на меловой доске, постоянно стирались. Но одно предложение задержалось.
Поговори об этом с Верноном.
Эльнат вздрогнул, пробуждаясь. Обращение к епископу было четким правилом. И ни одно из существующих правил не предлагало: «Поговори со своим компаньоном». С другой стороны, никакое правило этого не запрещало. И все же сделанное Верноном носило столь личный характер, что к нему невозможно было отнестись однозначно. Какие слова использовал бы Эльнат, чтобы заговорить с Верноном на эту тему? Как это можно, говорить так прямо? Никто никогда не учил его, что беседовать с другим человеком о личных делах – грех, но это казалось ему грехом. Ощущения, которые он испытывал, были похожи на симптомы болезни, называемой душевным волнением. Ему и Вернону придется признать это унизительное состояние. Эльнату прежде доводилось давать показания, но теперь дело обстояло совсем иначе. Он никогда не разговаривал так ни в своей семейной, ни в церковной жизни, а тем более с немногочисленными друзьями. Он разговаривал с Господом в наглухо запертой комнате своей души, глубоко сокрытый свет которой был окружен крепостными стенами его сердца. Душа была местом, куда был закрыт доступ другим человеческим существам, в особенности имеющим облик Вернона.
Ночная птица
Она училась вместе с Баки с первого класса, и то, что он пригласил ее прокатиться, было так приятно. Лето. Окно на заднем сиденье опустилось. Пожалуйста, садись. Ну же. И эта улыбка. Он всегда был с ней милым, иногда даже милее, чем обычно, что могло бы вызвать тревогу. Но до того дня она не была подозрительным человеком. Трое парней сидели спереди, и только один Баки – сзади. Она села на заднее сиденье, и один из парней, Майрон Пелт, скользнул на заднее сиденье рядом с ней. Это было неприятно, и позже она пожалела, что не подняла шум прямо тогда. Как только они тронулись с места и сразу набрали немалую скорость, Баки сделал свой ход. Патрис оттолкнула его, и Баки снова набросился на нее. Майрон держал ее за руки. Она, изогнувшись, попыталась лягнуть обидчика. Руки Баки лезли ей под рубашку, его ногти впились в ее тело. Затем он попытался раздвинуть ее колени своими, одновременно возясь со штанами. Несвежее дыхание ударяло ей в нос. Слюни капали с его губ. «Это не очень весело», – сказала она. Все парни в машине засмеялись. Она застыла. Затем она повторила, на этот раз громче: «Это не очень весело для вас, ребята». Она почувствовала, что ее слова слегка привлекли их внимание. «Давайте пойдем к озеру. В кусты. Я знаю подходящее место. Тогда я покажу вам всем, что значит хорошо провести время». Откуда что взялось, она так и не узнала. Но это было все, что они запомнили. Майрон позволил ей сесть поудобней. Однажды, когда он ей подвернется, она убьет и его. Они поехали по ухабистой дороге к озеру. Она показала им, где остановиться, прямо у воды. Баки забрал ее туфли. «Так она не сможет убежать». Дурак. Она могла убежать. Черт побери, она могла бежать быстрей ветра. И она это сделала. Она нырнула в озеро. Они побежали за ней, но, может быть, им пришлось снять обувь, или, возможно, они не умели плавать, но она-то плавать умела, потому что именно так поддерживала летом чистоту тела. Ей нравилось плавать с Верой. Вот и сейчас, выбрасывая руки вперед, она поплыла изо всех сил, пока не оказалась вне досягаемости. Ее платье было легким. Она не стала его снимать. Ничто не сковывало ее движений. Парни на берегу казались ей крошечными, и все же она продолжала плыть. Когда она увидела лодку своего дяди, она свернула к ней.
В ту ночь она унесла лампу за висящее одеяло и рассмотрела свои царапины, синяки. На плече у нее даже остался след от укуса. В машине, а потом в лесу она ничего этого не чувствовала. Но она все еще ощущала, куда лезли его руки. Ее трясло, она зажмурилась и забралась под одеяло. На следующий день под кожей проявилось еще больше синяков. Она вспомнила выражение: «проникли под кожу». Она показала эти отметины матери и рассказала Жаанат обо всем, что случилось. А кроме того, они забрали ее единственную пару туфель. Мать два раза резко выдохнула. Затем положила ладонь на руку дочери. Ни одна из них не произнесла ни слова. Они чувствовали одно и то же, и обе это знали. Позже, когда Патрис услышала о перекошенном рте Баки, она посмотрела на лицо матери, безмятежное и суровое, в поисках подсказки. Но Патрис и сама знала, что произошло. Ее ненависть была такой сильной, что вырвалась из нее, как ночная птица. Она подлетела прямо к Баки и вонзила клюв ему в лицо.