Очки были тяжелыми, давили на переносицу, и ей казалось, она никогда не привыкнет видеть мир в обрамлении черного пластика. И она догадывалась, как нелепо дужки торчат у нее за ушами. Патрис спустилась по ступенькам больницы и, кажется, не почувствовала большой разницы. Все выглядело абсолютно обычным. Пока она не посмотрела на Лесистую Гору, ожидающего ее у подножия лестницы. Теперь она смогла разглядеть каждую деталь его изуродованного в боях лица. Она смогла увидеть в его глазах ожидание и надежду, а также любовь, о которой ей не хотелось услышать вновь. Спускаясь к нему по ступенькам, Патрис поняла, что никогда не умела читать по лицам людей на расстоянии: она никогда не видела их выражения. Она даже не осознавала, что издали Лесистая Гора выглядел по-другому. Его трудно было назвать красивым после того, как ему сломали нос. Она остановилась на лестнице и посмотрела мимо Лесистой Горы, на машины и дома, на деревья и водонапорную башню. От четкости окружающего мира у нее перехватило дыхание. Ровные линии кирпичной кладки. Разборчивость вывесок. Иглы сосен, резко выделяющиеся на фоне других игл и темных стволов за ними.
Когда она в изумлении посмотрела на Лесистую Гору, то поняла, что он собирается рассмеяться.
– Что тут смешного?
Но она тоже почувствовала, что в ситуации есть что-то очень забавное. Ведь она поменяла обличье.
– Ты похожа на подружку Супермена.
– Ну, я не знаю. Скорее на Кларка Кента.
– Ух ты, точно!
Лесистая Гора подал руку, и она оперлась на нее, как в кино. Помощь действительно была ей нужна – для того, чтобы удержать равновесие. Очки заставляли ее чувствовать себя так, словно ее ноги были где-то очень далеко.
– Какой дорогой поедем домой, Кларк Кент? Длинной или короткой?
Прошлой ночью дул чинук[111]. Мир был завален ослепительно-белым снегом и залит светом. Дорога искрилась от талой воды, а воздух был теплым и мягким. И птицы, они летали повсюду, распевая весенние песни в середине зимы.
– Какая разница, – ответила Патрис.
На полпути домой Лесистая Гора остановил Патрис. Обхватил ее лицо ладонями. Но не поцеловал. Он поцеловал уголки ее очков, а затем взял ее за руку, и они продолжили путь пешком.
– Что это было?
– Я ничего не мог с собой поделать. Эти очки…
– Я выгляжу как мальчишка, – засмеялась Патрис.
– Нет, это не так, – возразил Лесистая Гора. – Но у тебя действительно очень умный вид. Мне жаль того парня, который будет к тебе приставать.
Когда они продолжили путь, блестящие снежные сугробы излучали столько сияния, что их глаза не могли его выдержать. Им пришлось немного прикрыть их, чтобы отрезать от себя часть пейзажа. Краем глаз они ощущали темноту. Словно кто-то проехал через лес на каменной лодке, проложив заснеженную тропу, и им оставалось только идти по ней. Голубой мягкий свет окутывал их.
– Пристань ко мне, – шепнула Патрис.
– Пристать! Вот уж никогда не думал, что стану подкатывать к самому Кларку Кенту.
– Ну, все равно сделай это, – разрешила Патрис.
Лесистая Гора прижал ее спиной к своей груди. Его руки обхватили ее мягкую талию. Они были одеты очень тепло, но снег попал бы им за шиворот и в трусы, если бы они захотели заняться любовью старомодным способом. Она повернулась и целовала Лесистую Гору, пока у того не закружилась голова. На Патрис была юбка, но под ней – шерстяные чулки.
– Давай найдем подходящее бревно, – предложил он. – Я сяду на него, а ты усядешься на меня.
Она не понимала, о чем говорит Лесистая Гора, пока они не нашли того, что он искал. Он положил руки ей на грудь, под пальто, и она немного отключилась. О, как хорошо. Он поправил их одежду, когда она опустилась на него сверху. Вскоре она вспомнила, что ей говорила Бетти, и намекнула ему. Он достал пакетик из внутреннего кармана куртки.
– Я держал его под рукой каждый раз, когда встречался с тобой, – застенчиво признался он и надел презерватив.
Затем он вошел в нее – наверное, слишком страстно. Слезы брызнули у нее из глаз, мир, видимый через новые очки, опять затуманился, и Лесистая Гора отодвинулся от нее. Она поправила очки и вдохнула побольше воздуха, намереваясь начать снова. Они продолжили. Дело пошло на лад. Правда, то, чем они занимались, не показалось ей лучшей вещью на свете, как утверждала Бетти. Патрис задавалась вопросом, не станет ли она одержима страстью, как предсказывала подруга. Если все произойдет именно так, она не сможет больше думать ни о чем другом. Пока все продолжалось, ее действительно больше ничто не волновало. Однако, как только Лесистая Гора стал беспомощным и каким-то невменяемым, громко вскрикнул, а потом затих, ей стало не все равно. Случившееся очень даже заботило ее. Она прижала его голову к сердцу, все еще одетая в оранжевые варежки, которые ей дала Милли. С ветвей по всему лесу комьями падал снег. Под ним журчали ручейки талой воды. Дятел забарабанил по дереву с такой силой, что ствол зазвенел, точно колокол. Их дыхание все замедлялось, и, наконец, они стали дышать в обычном ритме. Казалось, они думали об одном и том же, но ей не хотелось этого проверять, и потому она промолчала. Они поправили одежду и теперь стояли на тропинке. Они словно прошли обряд очищения. Вот как они себя чувствовали. В данный момент их желание исчезло, и они ощущали себя детьми. Она засмеялась непонятно чему и пригрозила умыть ему лицо снегом. Он предложил ей сделать это, а потому она взяла пригоршню снега, но только коснулась его щек и накормила снегом Лесистую Гору, едва тот открыл рот. Вкус снега напомнил Лесистой Горе о вечности. Он накормил им Пикси, и тот растаял у нее на языке. Ее очки запотели. Она начала приходить в себя, спустилась с небес и начинала касаться земли. Но только оказавшись в пределах видимости своего дома, она почувствовала, как у нее сдавило грудь. Девушка с трудом перевела дыхание. Попрощавшись с Лесистой Горой у закрытой двери, она не предложила ему войти.
Клетчатая
Возникла проблема. У Милли не было ткани с геометрическим узором. Она вместе с Грейс отправилась в миссию и стала перебирать рулоны имевшихся там тканей. Увы, на них был только цветочный узор. Милли терпеть не могла цветистые ткани.
– Придирчивая, – покачала головой Грейс.
– Я знаю, что мне нравится носить.
– Как насчет этого? – спросила Грейс, беря готовую юбку-солнце с узором из ломаных линий, изгибающихся случайным образом. Милли слегка затошнило, когда Грейс развернула ее и ободряюще улыбнулась.
– Она словно специально сшита на тебя.
– Мне она не нравится.
– Придира!
У Милли возникло чувство, которое всегда охватывало ее, когда вокруг было слишком много старых вещей, – своего рода паника. Она диагностировала у себя несколько форм клаустрофобии. Кроме того, она была почти уверена, что не сможет давать показания в Вашингтоне ни в чем из уже имевшейся у нее одежды.
– Давай поскорее уберемся отсюда.
– Подожди!
Грейс выудила из кучи черно-желтую клетчатую блузку, идеально подходившую для ее спутницы. У блузки были заостренный воротник, рукава три четверти и вытачки. Затем, пока Милли любовалась блузкой, Грейс залезла в кучу поглубже и достала оттуда еще одну замечательную вещь. Это было длинное тяжелое платье, сшитое из шести разных тканей, и каждая имела свой геометрический узор. Цвета тканей – синий, зеленый, золотой – складывались в замысловатые сочетания. Платье было сшито из саржи, и узоры были вплетены в ткань, а не набиты. Милли протянула к платью руки. Ее сердце забилось сильнее. Она заплатила монахине за блузку и платье, а затем вышла в вестибюль, где села, разглядывая каждую деталь рисунка. Они были замысловаты и загадочны, как многочисленные фигуры на персидских коврах. Когда она смотрела на эти узоры, они уводили ее внутрь себя и куда-то вниз, за пределы магазина миссии и поселка, в основы смысла, а затем даже за его пределы, в то место, где структура мира не имела ничего общего с человеческим разумом и ничего общего с узорами на платье. Место простое, дикое и в то же время невыразимо изысканное. Место, которое она посещала каждую ночь.
Ламанийцы
– Их ненависть была непоколебима, и они были столь ведомы своей злой природой, что стали дикими, свирепыми и кровожадными людьми, полными идолопоклонства и нечистоты, питающимися хищными зверями, живущими в палатках и бродящими по диким местам с короткой кожаной повязкой вокруг чресел.
– Что ты думаешь, Роузи? – спросил Томас. – Это мы.
Он снова прочитал описание.
– Нет, – ответила Роуз, – это больше похоже на Эдди Минка.
Томас закрыл «Книгу Мормона» и вернулся к изучению текста законопроекта. Недавно он написал Джо Гарри, президенту Национального конгресса американских индейцев[112], чтобы тот прислал ему дополнительную информацию об Уоткинсе. «Дело в том, – ответил ему Гарри, – что Уоткинс лишен чувства юмора».
Это пугало сильней, чем мормонская Библия.
Уоткинс также отказался выделить достаточно денег, чтобы помочь индейцам навахо, которые находились в отчаянном положении, проживая в пустыне. Уоткинс сказал, что навахо «привыкли к бедности». Но его замечание получило широкую огласку, и, возможно, он почувствовал укол совести. Томас решил сделать упор на тяжелое экономическое положение индейцев. Казалось, Уоткинс хотел, чтобы те одновременно исчезли и продолжали его любить за то, что он заставил их исчезнуть. И теперь, когда Томас прочитал столько страниц из «Книги Мормона», сколько мог, чтобы не заснуть, он понял, почему этот человек полностью пренебрегал договорным правом. Согласно религии Уоткинса, мормонам была дарована свыше вся земля, владеть которой они хотели. Индейцы не только не были белыми и привлекательными, они носили на себе проклятие в виде темной кожи, а потому не имели права жить на этой земле. То, что они подписали юридические соглашения с высшими правительственными органами Соединенных Штатов, для Уоткинса также ничего не значило. Законность стояла на втором месте после откровения. Все на свете было второстепенным по сравнению с откровением. А откровение Джозефа Смита, записанное в «Книге Мормона», состояло в том, что только его народ – лучший и должен владеть всей землей.