гу в глаза. Они играли в детей и умывали друг другу лица снегом. Она любила его. Не так ли? Впрочем, откуда ей было знать?
Если бы Бетти Пай была рядом, она могла бы у нее спросить. Но не у Милли. У нее она спросить не могла. Поэтому Патрис продолжала размышлять о своих чувствах. Патрис не была, как она слышала в одном фильме, охвачена бурей чувств. Нет, она не хотела строить жизнь по лекалам, позаимствованным из фильмов. Она хотела точно знать, за кого ей следует выйти замуж. Разве это не должно быть очевидным? Возможно, подумала она, когда Вера вернется домой, все прояснится. Патрис не могла уйти, пока это не произошло. Все зависело от возвращения сестры. Да, Вера прояснила бы все.
Она снова задремала, а затем опять вздрогнула и проснулась. Ее глаза распахнулись, и она посмотрела в серое пространство перед собой. Патрис никогда не позволяла себе думать о том, что Вера может не вернуться. Она знала, как и Жаанат, что Вера жива и вернется. Где-то внизу проехала машина, и лучи ее фар закружились по потолку, который, как теперь заметила Патрис, был не гладким и бледным, как стены комнаты Милли, а потрескавшимся, облупившимся и зловещим от подступавшего к нему мрака. О, почему он выглядел именно так? Увиденное заставило ее подумать, что она может ошибаться. Что Вера может не вернуться домой. В ее душу закралось горе.
Чертов потолок, подумала Патрис, не хватает еще большого уродливого паука, который бы по тебе прополз. Мне нужно посмотреть на что-то, мерцающее в ночи.
Она выскользнула из-под одеяла и подошла к окну, часть которого была покрыта изморозью – причудливыми ледяными папоротниками. Еще одна машина свернула за угол, и узоры вспыхнули зелеными и золотыми огнями. Она живая, казалось, говорили они ей, живая!
Еще бóльшая радость
– Ты забыл запереть свое сердце, – осуждающе проговорил Эльнат.
– Нет, не забыл, – возразил Вернон.
– Что случилось потом?
– Ее глаза вскрыли замок.
Они стояли бок о бок на свету, держась за локти. На улице царил невероятный холод. Выйти на него не представлялось никакой возможности, а потому каждый притворился больным и после завтрака поднялся по лестнице обратно в их комнату. Теперь они стояли у маленького прямоугольного окошка и, моргая, глазели на свежевыпаший снег, укрывший на многие мили все вокруг. Его сияние потрясло их даже в полутемной комнате.
– Она искушала тебя, – продолжил Эльнат.
– Дело было не в этом, нет. Я не могу сказать, что она хотела этого.
– Но она это сделала, – не сдавался Эльнат.
Вернон промолчал.
– Что я хочу знать, так это то, прекращаешь ли ты грешить.
– Прекращаю. О, я прекращаю.
– Тогда ладно.
– Значит, мы позвоним и за нами приедут? – спросил Вернон через несколько мгновений, сгорая от стыда, борясь с надеждой. – Мы уезжаем домой, ты и я?
– Я думаю, мы должны с этим справиться, – строго произнес Эльнат.
В его голосе звучит ненависть, подумал Вернон.
– Здесь чертовски холодно. Не знаю, где написано, что мы должны умереть.
– Не знаю, где этого не написано.
Вернон открыл и закрыл рот. Они стояли по стойке смирно, их плечи были напряжены, руки скрещены на груди. Единственное, чего им сейчас хотелось сделать, – это улучить подходящий момент и броситься в драку.
Позже они попросили Милду подбросить их до поселка. Ей требовалось кое-что купить в продуктовом магазине. Они же отправились навестить Лабатта. Вернон напомнил своему спутнику о причине, по которой их послали в резервацию. А также о том, как индейцы обучаемы, кротки, добросердечны и нежны. Они всегда готовы угодить, как покорные дети. Но к Лабатту все это не относилось. Он пошел на попятный, не захотел не только креститься, но даже впустить их, и поскольку он был их единственным обращаемым, а холод обещал заморозить их насмерть, они решили вернуться к машине Милды. Однако Эльнат вдруг без предупреждения зашагал в другую сторону. Он сказал, что пойдет в ближайший город. Вернон знал, что следовать за ним означало верную смерть, но у него не было выбора. Ветер проникал под пальто, словно оно было бумажным. Руки онемели. Лицо горело. Он спотыкался, потому что ноги одеревенели. Когда Луис Пайпстоун остановился на дороге и подобрал их, когда он сказал им, что может довезти их до Гранд-Форкса, слезы от холода высохли и на душе потеплело. В Гранд-Форксе жил член мормонской церкви, который мог их принять. Они попросят Милду прислать их немногочисленные пожитки. Миссионеры постепенно оттаивали, ощущая прилив крови, молились о том, чтобы выдержать этот невыносимый огонь жизни, и знали, что Бог призвал их к еще большей радости.
Совы
Пока Барнс лил слезы в подушку, Луис Пайпстоун ехал на машине Джагги в Города, чтобы забрать «отставших бойцов». Так он их называл, потому что не мог избавиться от чувства вины. Он боролся с ним миля за милей. Промчавшись через Гранд-Форкс, Фарго и Фергус-Фоллс, он почувствовал, что это не помогло, и погнал дальше. Он пролетел через Роялтон и Сент-Клауд, но и это ничего не изменило. Луис знал, что, если бы он поехал в Вашингтон в составе делегации, все пошло бы по-другому. С Томасом все было бы в порядке. Во время остановки в Городах Луис сам отправился бы за сигарами. Он был уверен, что каким-то образом спас бы Томаса. Лишь когда он добрался до места и с большим трудом нашел нужную больницу, только когда ему разрешили прийти к Томасу в часы посещений, Луис почувствовал некоторое облегчение.
Его друг все еще лежал на больничной койке. Но, услышав шаги, он приподнялся и сел прямо, а когда увидел Луиса, оживился и расплылся в широченной улыбке, сверкнув золотыми зубами.
– Твои лошади, похоже, опять куда-то забрели!
– Я здесь как раз для того, чтобы загнать их в стойло, – отозвался Луис.
– Патрис говорит, будто ты повезешь меня домой с большой помпой.
– Раскатаю красную ковровую дорожку до самого автомобиля Джагги. И поедешь ты спереди, на почетном месте.
– Ты мог бы взять мою машину.
– Тогда Уэйд не смог бы гонять на ней по окрестным проселкам, как он делал все это время.
– Больше похоже на Шарло, ведь в семье главный водитель она.
– Ну ладно, Шарло. Значит, это она запихивала в машину своих подружек вместе с большим мешком муки. На днях она загружала его в багажник, я сам видел.
– Моя дочка.
Милли и Патрис вошли в палату вместе с медсестрой, заполняющей документы на выписку. Луис спустился, чтобы охранять машину.
По дороге домой, когда они ехали через заснеженные поля, сверкающие на ярком солнце, Томас попытался рассказать Луису о том, что произошло на вокзале, когда они с Мозесом пошли покупать сигары.
– Я ничего не почувствовал, когда упал на пол, но потом поднял глаза и увидел сов. Снежных сов, волной пролетевших надо мной. Их была целая стая. Конечно, Лабатт сказал бы, что они хотели меня убить, но я-то знаю: они примчались, желая уберечь меня от беды.
– Недурная история, – улыбнулся Луис. – Теперь мы будем называть тебя Человек-Сова.
– Я бы не возражал, – признался Томас. – Но я всего лишь скромная ондатра.
– Кстати, о Лабатте и совах. Это он взял на себя твои ночные дежурства?
– Он все еще ходит на них, насколько я знаю.
– А я слышал, будто он перестал, потому что какая-то сова пыталась залететь к нему в окно.
– Это моя сова. Она, должно быть, живет где-то поблизости и постоянно нападает на свое отражение в окне. Верно, думает, что другая сова занимается браконьерством на ее территории.
– Ну, она Лабатта здорово напугала. Он говорит, что ни за какие коврижки не станет больше дежурить в ночную смену.
– Может статься, виной тому был Родерик.
– Старина Родерик? Из школы-интерната?
– Он бродит поблизости. Не в плохом смысле. Он вселяет страх божий в Лабатта.
– Так вот почему он так ударился в религию. Джагги говорит, Лабатт теперь каждый божий день ходит на мессу и всегда причащается. Он хочет устроиться дворником при церкви и убирает снег на ведущей к ней дороге.
– Ну и дела, я буду скучать по Лабатту с его мрачными предсказаниями.
– Не волнуйся, – ответил Луис, – ты еще увидишь его, и у этого парня всегда найдется для тебя мрачное предсказание.
– Я скучаю по своей маленькой совушке, – сказал Томас. – По той, которая жила у меня в качестве домашнего питомца. Она свила гнездо в остове крыши сарая.
Луис недоуменно взглянул на него.
– Под самой стрехой, – пояснил Томас и помолчал. – В нижней части стропил, – добавил он тихим голосом.
Медвежий череп на дереве, выкрашенный в красный цвет и обращенный на восток
Лесистая Гора прошел мимо медвежьего черепа и понял, что таким способом Жаанат хотела его поблагодарить. Патрис еще не вернулась с завода, и ему хотелось навестить Арчилла. Когда он приблизился к дому, он услышал внутри чей-то плач. Или это был смех, а может, то и другое? Он постучался, а затем открыл дверь. Вера и Жаанат наблюдали, как Арчилл вставал на расстеленной на полу медвежьей шкуре, выпрямлялся, покачивался и вновь обретал равновесие. Но каждый раз, когда он пытался сделать шаг, он шлепался на шкуру и издавал булькающий смех. Увидев Лесистую Гору, он раскинул руки и издал детский возглас любви. Вера, заплаканная и безмолвная, уставилась на Лесистую Гору, когда увидела реакцию ребенка.
– Арчилл, – произнес Лесистая Гора, подхватывая малыша на руки и глядя только на него. – Арчилл, мой мальчик.
Жаанат шепнула Вере:
– Видишь, я тебе говорила.
Вера встала и поставила воду кипятиться.
– Его зовут Томас, – проговорила она, обращаясь к Лесистой Горе.
Лесистая Гора не обратил на нее внимания, продолжая играть с ребенком в какую-то свою детскую игру. Вера подала чай Лесистой Горе и взяла малыша на руки, чтобы поиграть с ним в углу, на кровати. Ребенок вырывался из ее объятий, выражая желание вернуться к Лесистой Горе. Когда мальчик быстро пополз к нему по медвежьей шкуре, губы Веры дрогнули. Такая сильная решимость выглядела комичной, но все было не так просто.