– Я тебе говорила, – повторила Жаанат.
– Теперь вижу, – отозвалась Вера. – Он любит этого человека больше, чем меня.
– Или меня, – подхватила Жаанат.
Она, похоже, не возражала.
– Это изменится, – произнес Лесистая Гора, обнимая мальчика. – Очень скоро он вообще не вспомнит, что его мать долго отсутствовала.
Но в глубине души он сам не верил в то, что сказал.
Он достал кусок бекона, принесенный для Арчилла, чтобы тот потренировал свои недавно прорезавшиеся зубки. Малыш принялся грызть его с наслаждением волчонка. Вера снова рассмеялась. Но это был странный смех. В нем слышались рыдания, и вскоре он перешел в мрачный скрежещущий звук. Лесистая Гора посмотрел на Веру и заметил, что одну бровь у нее пересекает свежий белеющий шрам. Другой тянулся по ее подбородку. Волосы были коротко подстрижены, как у женщины в начальный период траура. Когда она протянула чашку, ее пальцы дрожали. Приняв чашку, он ощутил нечто, напомнившее вспышку молнии. Несмотря на шрамы, он находил ее неотразимой. Раньше люди говорили «красавицы Паранто», имея в виду Веру и Пикси.
– Ты назвала его Томасом в честь дяди, – констатировал он.
Она кивнула и погрела ладони у печи.
– Ты назвал его Арчиллом в честь отца, – ответила она через некоторое время.
Лесистая Гора приходил в гости день за днем. Когда Патрис возвратилась и начала снова работать, он стал приходить в то время, когда ее не было дома. Каждый раз, когда он появлялся, он замечал в Вере что-нибудь новое. Одна мочка была разорвана, как будто ее укусили. Один палец был искривлен, будто его сломали. Один глаз иногда смотрел в сторону, будто в результате удара кулаком. Одного зуба не хватало, но этого нельзя было заметить, если только она не смеялась, широко раскрыв рот. А она действительно смеялась. Это, наконец, произошло. Такого же зуба не хватало и у Лесистой Горы. Все ее травмы вторили его травмам. В тех же самых местах. Шли дни, шрамы на ее лице заживали, и она все чаще выходила на улицу, бродила по тропинкам, проверяя силки, собирала тростник для циновок, плела корзины на продажу, как делала ее мать, шила одежду для Томаса-Арчилла. Или уже не Томаса? Теперь даже Вера иногда называла его Арчиллом.
Однажды Патрис пришла домой, увидела их вместе и обратила на это внимание. Она увидела, как Лесистая Гора склонился над ее сестрой, державшей Арчилла на руках. Ребенок чихнул, и они вместе пришли в восторг. Это был просто чих. Патрис не могла этого понять, но при виде того, как эти двое не чают души в Арчилле, она ощутила смятение. Испытываемое ею желание и даже, возможно, любовь куда-то исчезли. Ее чувства стали мутными и тяжелыми. В конце концов дело кончилось тем, что Патрис вообще перестала их узнавать. Однажды она случайно вернулась домой, когда Лесистая Гора уходил. Он вышел на дорогу как раз в тот момент, когда Дорис высаживала Патрис из автомобиля. У него не было лошади, теперь он всегда приходил пешком. Увидев, что она идет, он остановился.
– Патрис, – проговорил он, смотря в сторону. – Мне нужно с тобой поговорить.
– Я все знаю, – сказала она.
Он поднял на нее взгляд, и она не отвела глаз.
– Я влюблен в вас обеих, – попробовал он объясниться.
– Нет, это не так, – оборвала его Патрис.
Но она не сердилась. А если даже и сердилась, то это был просто инстинкт, на который ей не хотелось обращать внимание. Чувства напоминали замерзшую грязь. Ей пришлось их отбросить.
– Ты не злишься. – Он почувствовал облегчение и потер бровь. – Я просто не хочу, чтобы ты думала…
– Мне было хорошо, – произнесла она. – Там было хорошо. – Она поджала губы и посмотрела в сторону зарослей, где они занимались любовью. Стрела, тонкая, как тростинка, пронзила ее насквозь. – Но когда мы подошли к дому, случившееся показалось мне неправильным.
– Неужели?
В его голосе прозвучало нетерпение.
– Когда я посмотрела на дом, я просто поняла, что она вернется. Я подумала о том, как ты любишь Арчилла. Может быть, я знала, что, когда ты увидишь Веру, вы сойдетесь – ребенок объединит вас.
– Да. Мы сошлись.
Он казался удовлетворенным, и она почувствовала себя легче, словно сбросила тяжелую отчужденность и могла двигаться дальше. Они вместе вернулись в дом, и Вера посмотрела на них, когда они вошли. Она заканчивала с корзиной. Лесистая Гора делал каркасы из расщепленного ясеня, а Вера оплетала их красными прутьями свежесрезанной ивы, запах которой был острым и казался таинственным. «Преодолеть собственные чувства – вот единственный способ», – подумала Патрис. Она была готова пойти на все, чтобы излечить разбитое сердце Веры.
Спиртовые чернила гектографа
Милли работала допоздна, готовя оригинал отчета председателя совета, который предстояло распространить среди членов племени. Печатая его для мужчины, она шла вразрез со своими принципами. Но в данном случае Милли печатала не только отчет, но и взятое у Томаса интервью, к которому были добавлены ее собственные впечатления от поездки в Вашингтон, а потому она имела право считать, что печатает репортаж. Стояла холодная весенняя ночь. Через час Джагги должна была приехать и забрать ее. Когда образец был закончен, она сразу же закрепила первую его страницу на барабане гектографа и начала поворачивать рукоятку.
Вместе с каждой копией с валика капали спиртовые чернила. В их брызгах Милли чудились души людей, в 1892 году принявших участие в первой переписи населения Черепашьей горы. Микван, Касиникут, Важашк, Аваникве, Какигидо-асин, Кананатовакачин, Анаквадок, Омакакиинс, Машкиигокве, Болотная Женщина, Киссна, Лед, Холод, Одетая в Камень, Женщина Туманного Дня, Говорящий Камень, Мираж, Облако, Маленькая Лягушка, Желтый День, Гром. По какой-то причине сегодня вечером они пришли по звездной дороге, чтобы побродить по своей старой родине, прежде чем вернуться в другое существование. Они продолжали вылетать из гектографа. Звучащий Голос, Угасший День, Перекрестная Молния, Скиннер, Дыра в Небе, Лежащая Трава, Центр Неба, Кролик, Луговой Тетерев, Дневной Свет и Хозяин Белого Человека. Они были первыми людьми, которые смешались с мичифами, пришедшими из Канады и из Пембины[119], а также с потомками французов, кри и чиппева, кружившими по прерии, охотясь на бизонов. Все они получили наделы, распределив землю, чтобы узнать ценность доллара, а затем научиться превращать один доллар во много долларов и превращать доллары в смысл жизни.
Милли не знала об этом, потому что, по правде говоря, была немного навеселе от запаха спиртовых чернил. Она подумала, что, возможно, происходит нечто странное, так как продолжала слышать голоса, поворачивая рукоятку. Удивленные восклицания, выражающие восторг, и глухие звуки неловких скачков, похожих на прыжки детей по полу. Вся комната наполнилась шепотом. Возможно, снаружи поднялся ветер. Когда появилась Джагги, Милли быстро остановила гектограф и собрала страницы, не разбирая их по порядку. Они вышли на улицу. От свежего холодного воздуха у нее так сильно заболела голова, что она сжала виски голыми ледяными руками. Но едва Милли оказалась в теплой машине, боль прошла. Однако сквозь шум мотора ей показалось, что она слышит пение и барабанную дробь. Те зазвучали еще громче на ранчо Пайпстоуна, когда они двинулись от машины к дому.
– Ты тоже это слышишь? – спросила она Джагги.
Они остановились и поплотнее запахнули пальто. Джагги указала на небо. Милли посмотрела вверх, на движущиеся небесные сполохи. Они были зелеными и розовыми, источая сияние и танцующие языки пламени. Милли слышала слабое потрескивание, хотя пения и барабанного боя уже не было.
– Они присматривают за нами, – объяснила Джагги. – Это танцующие духи. Я замерзла. Иду в дом.
Милли оставалась снаружи, наблюдая за небом, пока холод не сковал ноги и у нее не заболела шея. У нее было странное отношение к поведению гектографа, хотя ей казалось, что если бы северное сияние имело какое-то отношение к процессу печати, оно скорее бы выбрало электростатический копировальный аппарат, поскольку небесные огни сами по себе были электрическими импульсами, рожденными мощным взаимодействием заряженных солнечных частиц и магнитного поля земли. То, что сказала Джагги: «Они присматривают за нами», – перекликалось с тем, что говорила Жаанат о том, будто эти огни – души мертвых, радостные, свободные, доброжелательные. Даже продрогнув до костей, Милли наблюдала за ними еще некоторое время и размышляла о том, что одно объяснение не исключает другого, что заряженные электроны вполне могут быть духами, что математика есть строгая форма безумия и что она пойдет на очередное свидание с Барнсом. Она должна это сделать, потому что он пригласил ее, выведя уравнение, показывающее, как ей понравиться, и кто бы мог сказать после этого «нет»?
À Ta Santé[120]
Патрис по-прежнему хорошо видела вблизи, так что присущие ей скорость работы и точность при установке драгоценных камней для сверления вернулись. Девушка чувствовала, что работает с предельной эффективностью, как раньше всегда случалось, когда она была в ярости. Но теперь она не сердилась. Она зарабатывала деньги. К тому времени, как пришло время ланча, у нее начали болеть плечи, а пальцы одеревенели. Она потянулась и потерла руки. Еду она по-прежнему приносила в помятом ведерке.
В столовую вошла Бетти Пай:
– Теперь, когда ты побывала в Вашингтоне, ты стала чересчур хороша, чтобы разговаривать со мной?
– Да, – ответила Патрис. – Присаживайся.
Бетти плюхнулась рядом с ней и вытащила из кармана вареное яйцо. Она одним жадным движением очистила его от скорлупы, съела в два укуса и громко пукнула. Сидящая напротив Валентайн закатила глаза. Бетти еще разок пукнула, словно для пущей убедительности.
– Извините меня, пожалуйста, – произнесла Бетти фальшиво-чопорным голосом. – От яиц у меня всегда газы.