– Мужчинам запрещено заговаривать с ними неспрошенными, – заметил Брус. – Родственники могут тебе накостылять, а то и кто-то ткнет ножом в уличной сутолоке.
Несколько раз он строго отчитал меня, когда я хотел идти в какие-то подозрительные места.
– С тобой-то ничего не случится, – сказал он. – Вернее, не с тобой, раз уж я здесь, и, когда они попытаются к тебе прицепиться, мне придется их убить. Таким образом, ты обрекаешь их на смерть. Это бессмысленная жестокость.
Я посчитал это похвальбой, но однажды меня обокрали.
Я даже не заметил этого. Мы протискивались через базар. Брус, идущий за мной, внезапно резко развернулся, я услышал крик и увидел, что мой попечитель сжимает запястье худого подростка с крысиным личиком и красными глазами, что держал кошель, невесть как срезанный с моего пояса. Вор издал пронзительный высокий писк и хлестнул по ладони Бруса узким острием, в мгновение ока оказавшимся в его второй руке. Не сумел. Брус настолько же быстро отдернул руку, и парень чуть не перерубил собственное запястье.
Когда мы отходили, проталкиваясь сквозь толпу, подросток корчился на земле среди собравшихся зевак, скуля, как раненый пес, а кровь из рассеченной руки хлестала на песок.
В результате Тендзин присвоил себе мой возвращенный кошель.
– Ты проведешь этот день без гроша, Рыжая Башка. Может, это научит тебя быть начеку. А тот маленький крысеныш заплатит жизнью за твое ротозейство.
– Но ведь это лишь рука, – заметил я.
– Руку ты заметил, потому что она болит, и потому что он сам ее поранил, – процедил Брус и задвинул клинок, размером с малый листик, в ножны, что, словно амулет, висели у него на шее.
Мне сейчас непросто думать о Маранахаре моей молодости, поскольку города этого уже нет и, возможно, никогда не будет. Поэтому я помню. И этот город я тоже должен – вместе со всем остальным – нести в себе. Вместе с моей неуничтоженной страной, Кирененом, всем моим кланом, Облачными Палатами, Айиной, отцом, братьями, матерью и Ремнем. Так много всего!
Так много сгорело!
Маранахар.
Тогда он жил. Был вульгарным, шумным и крикливым, но веселым, словно девка под хмельком. Все здесь можно было продать и купить, стояли здесь купеческие караваны со всего мира. Здесь танцевали, играли в кости, пили зеленое вино и амбрию. До самого прихода жаркой синей ночи на улицах клубилась толпа. В квартале резиденций было спокойнее. Там раздавалось пение птиц. Я ходил туда порой, чтобы посмотреть на белые купола дворцов и кипень зелени внутри оград. Я любил поглядывать на окруженный садом храм Далии, где в беседках сидели нагие длинноволосые жрицы, прекрасные, словно нимфы, и продавали свои татуированные тела за золотой шекль в казну храма. Я смотрел на их украшенные цветами и листьями гибкие бедра и похожие на плоды груди и чувствовал, как мое вожделение выстреливает языками пламени, высокими, словно олива, подожженная молнией. Однако ничего не говорил Брусу, молчал и он. Я же частенько прикидывал, где бы достать золотой шекль.
Но больше предпочитал я спутанные, как лабиринты, улочки торгового и портового кварталов. Речной порт вонял тогда ужасно; корабли, барки и галеры стояли порой в десятке-другом шагов от сходней, на борта экипажам приходилось восходить по лестницам, а товары носили, бредя в толстом слое ила, прикрытом растрескавшейся коркой. В грязи гнили отбросы и вились миллионы мух.
Во время этих прогулок я часто слышал об Огне Пустыни – Нагель Ифрии. И о гневе старых богов. И о проклятой чужеземной династии, которая низвела на империю кару, гнев и опустошения.
Когда я слыхал те шепотки, меня охватывал страх и предчувствие некоего несчастья.
Что бы ни происходило, имя пророчицы упорно возвращалось в сплетнях, будто фальшивая монета. Когда в городе начали роиться мухи, я слышал: «Нагель сказала, что придут мухи. Что сожрут глаза врагам Пламенной. Зарождаются они из грехов против Кодекса Земли. От этих свобод. От этой торговли. Из нечистоты. Всякий только для себя, а для Матери – ничего. Потом будет еще хуже…»
Торговый квартал, однако, жил торговлей, свободой перемещения и вольностями, которые предоставляли наши законы. Там россказни о чудесах пророчицы повторяли неохотно и с опаской. Не говорили, что «все вернется к старому; миска дурру каждому и Кодекс Земли; закончатся кирененские порядки; снова станет как при дедах; жрецы наведут порядок, и вернутся дожди». А если и говорили, то с ужасом. На базарах работали свободные люди. И не тосковали о возвращении Красных Башен, а потому на улочках торгового квартала я чувствовал себя лучше.
С того времени, как я начал выходить в город, уже по-иному глядел я и на Облачные Палаты. Они все еще казались мне прекраснейшим местом на земле, моим домом, но я начал подозревать с беспокойством, что, возможно, оно и вправду – лучшее место на земле. И что дома других людей не только не являются его уменьшенными версиями, но даже не напоминают ничего подобного. Я начал лучше понимать мир.
Когда я слушал рапорты о товарах, сборах и налогах, перед моими глазами вставали корзины красной дурры, горы фруктов, пучки длинного лука и стада красных волов, ревущих в загородках. Я понимал, что такое пять галер с грузом кож или тимен пехоты. И я понял, что мир велик.
А весь остальной мир наполнял для меня запах Айины, ее волосы, ее длинные ноги, мелькающие в разрезе платья, как ножницы, и это тоже переполняло мою голову, в которой делалось столь же тесно, как в наибольшем базаре Маранахара.
Порой я погружался в печальные размышления. Вечерами сидел в своей спальне или на террасе и глядел на сад. Слушал крики ночных птиц, смотрел на лоснящиеся воды озера. Искал молчания и одиночества. Айина…
Думаю, это не была любовь. Пожалуй, нет. Но наверняка было это жадное, огненное вожделение. Когда бы я мог иметь другую женщину, которая привлекала бы меня настолько же сильно, как Айина, учительница быстро выветрилась бы из моей головы. Но в мире моем существовала, главным образом, Айина, оттого я воспылал к ней.
Не знаю, заметила ли она, что со мной происходит. Наверняка – сразу же, поскольку не ругала уже меня настолько сурово, как некогда, несмотря на то что я, вместо того чтобы слушать, что она говорит об интригах и торговле, наслаждался лишь мелодией ее голоса или вдыхал аромат аира, которым пахли ее волосы. Казалось, она не обращает на это ни малейшего внимания.
Одной жаркой ночью я не выдержал и отправился вокруг Дома Стали, чтобы отыскать ее спальню, патио которой, как и у всех, выходило в сад. На самом деле я не знал, зачем это делаю. Хотел лишь посмотреть. Знал, что ее вид может принести мне хотя бы иллюзию облегчения. Я крался по кустам, пока не наткнулся на ее патио. Посредине возносились небольшие белые скалы и росла невысокая изогнутая сосна. Я присел за цветущим кустом мальвы, с цветами огромными, как моя голова, и ждал.
Стояла жара, а потому учительница приказала сложить стену, обращенную к саду, и свернуть занавеси, чтобы получить малейшее дуновение прохлады.
Она сидела на толстой подушке и пила нечто из малой чарки. Служанка ее неподвижно сидела под стеной, а на помосте уже был разложен матрац из толстого войлока, обшитого мягкой прохладной тканью. Горели две лампы, и стояла тишина.
Я смотрел.
Потом Айина отослала служанку и встала. Подошла к самому краю спальни, почти на террасу, и медленно развязала тесемки, препоясывающие домашний халат. Тонкий, лоснящийся материал стек с ее плеч и бедер, как вода, я отчетливо слышал легкий шорох, с каким он скользил по коже.
Я едва не охнул от восторга.
В один момент все тайны, которые я так тщательно выслеживал, предстали предо мной сразу и так подробно, что о большем я не мог и мечтать. В тот момент я хотел иметь сто глаз, чтобы видеть одновременно ее узкие стопы, гибкие бедра, упругий плоский живот и покачивающиеся груди с торчащими темными сосками, а прежде всего – опрятный треугольник между ногами, где две морщинки, бегущие к низу живота, встречались, словно дельта реки.
У нас, кирененцев, нагота не является чем-то особенным, хотя никто с ней не носится. Она – природна. Я видел ранее нагих женщин. В бане, в Доме Киновари и над озером. Видывал я и танцорок, на которых не было ничего, кроме масла, цепочек и золотой пыли.
Но это было нечто другое. Это была Айина.
Моя учительница. Богиня.
Когда еще действовал старый амитрайский кодекс, за подглядывание за нагой женщиной, когда она об этом не знает, мужчина мог быть ослеплен. За выказывание вожделения, непристойные предложения или прикосновения грозила кастрация. На женщин из высших каст нельзя было даже глядеть. Это они имели право входить в места, где находилась Подземная Богиня, поэтому мужская похоть, проявленная к ним, считалась преступлением. Мужчина мог подступить к женщине исключительно по согласию богини и только будучи призванным. Однако и тогда должен был относиться к этой чести с покорностью и благоговением.
В тот момент я чудесно понимал эти правила. Когда Айина медленно натиралась маслом.
А потом она сняла со стены кебирийскую саблю и приступила к упражнениям.
Это было еще хуже.
Одновременно чудесное и дикое зрелище, и настолько болезненное, что я чувствовал, как вожделение распарывает мне когтями брюхо.
Я смотрел, как змеиное тело Айины двигается и лоснится от масла, как напрягаются мышцы под тонкой кожей.
Это было как танец. Айина двигалась словно кобра или вьющаяся в воде рыба. Щит и изогнутый клинок плавали в ее руках и двигались вокруг ее тела, я слышал топанье босых ног по коврам, свист стали и грохот собственного сердца.
А позже учительница отложила оружие и вошла в ванную. Я видел ее фигуру в приглушенном свете одной лампы и через тонкий слой муслина, заслоняющего комнатку. Она вынула заколки и шпильки из волос и позволила им опасть гривой на спину, а потом сошла по ступенькам в бассейн с холодной водой.
Я сидел и смотрел.