Двое моряков моментально двинулись в том направлении, Драккайнен занял их место в строю, справа от Спалле. Тот прокрался к двери и постучал рукоятью меча.
– Эй, Дрофнир, вставай! Это я, Спалле Рыбий Нож! Мы приплыли!
Ничего. Через некоторое время Спалле прижался боком к двери и толкнул ее плечом, но ничего не случилось.
– Закрыто изнутри, – прошептал.
Драккайнен снял стрелу, сунул ее в колчан, а потом вложил лук в сагайдак и хлопнул моряка по плечу, показывая на пальцах, чтобы тот отошел от двери.
Осмотрел кованые завесы из подржавленного железа, осмотрел косяк, потом легонько обстукал доски, взялся за железную рукоять и дернул дверь.
Засов, как он полагал, находился где-то на высоте в метр двадцать и был деревянным.
Драккайнен отступил на шаг, несколько раз глубоко вздохнул и закрыл глаза, освобождая гиперадреналин. Очень осторожно передвинул ноги по гальке, после чего напряг диафрагму, выбрасывая воздух в резком вскрике, и воткнул прямой пинок туда, где должен был находиться засов.
Двери отворились с пугающим грохотом, который раздался в его ушах, словно протяжный рык грома. Засов треснул, но не распался; удар вырвал крюк, за который он заходил, и выстрелил им внутрь помещения. Вуко убрал ногу, чтобы удержать равновесие, одновременно тревожно проверяя состояние сухожилий и мышц. Казалось, что все в порядке.
Спалле и второй моряк стояли по бокам, как на стоп-кадре с полуоткрытыми ртами, когда он наклонился и шагнул внутрь, двигаясь максимально плавно. Ему казалось, что они притворяются, и он хотел уже вернуться в нормальное состояние, крикнуть что-то вроде: «Добрый день, прошу прощения за дверь!» Но в воздухе висело нечто такое, что ему не хотелось снимать боевой режим. Он лишь пытался двигаться естественно, а не метаться, словно кузнечик.
Не успел он переступить порог, как увидел в темноте комнаты что-то горячее и поросшее мехом, размером с теленка, нечто, оттолкнувшееся от земли и выстрелившее в него, как заряд катапульты.
Это было еще в воздухе, когда ему удалось сдержать движение тела вперед и развернуться, пропуская это не пойми что рядом с собой.
Рядом с лицом мелькнула ощеренная зубастая пасть в обрамлении шевелящегося меха; с морды тянулись липкие нитки слюны. Драккайнен сумел ухватиться большим и указательным пальцем за рукоять торчащего над плечом меча и потащить его вверх. Тварь уже миновала его, словно обросшая мехом торпеда. Он сомкнул на рукояти всю ладонь и ударил, протискивая клинок сквозь превратившийся в масло воздух, чувствуя, как турбулентность вибрирует на поверхности стали.
Меч ударил, словно в мокрый снег, перерубая цель, несколько раз зацепив по дороге что-то твердое. Дрожащий в воздухе львиный рык сменился протяжным стоном, словно сигнал корабельной сирены, а потом смолк.
Он выскочил в реальный мир и одновременно услышал, как два тяжелых предмета падают на землю с мокрым хлюпаньем, и почувствовал липкие, горячие брызги на лице.
– Вот и зарубил собачку da piczki materi, – рявкнул Драккайнен. – На хрена ж ты на меня бросался?
– Говорили, ты быстро двигаешься, – сказал Спалле. – Но это, пожалуй, слишком. Я не сумел заметить, как ты выхватил меч.
– Да ладно, – легкомысленно ответил Драккайнен. – Ничего сложного.
Над входом обрушился кусок стрехи, как по линейке отрезанный кончиком клинка. Моряки взглянули на него в молчании.
– Чуть промахнулся, – сокрушенно признался Вуко.
Внутри было темно. Они вошли один за другим в густой, почти горячий смрад гнили. Спалле раскашлялся.
– Нечего здесь искать, – сказал глухо Драккайнен откуда-то из темноты. – Выйдите, я его отрежу.
– Что отрежешь?
– Этого твоего Дрофнира. Повесился на притолоке.
Висел тот уже пару дней. Труп был одеревеневший, с широко расставленными руками, рот заполнял распухший фиолетовый язык, лицо почти полностью почернело.
– Руки у него были свободны, двери – закрыты изнутри, – сказал Драккайнен. – Сам повесился.
– А где его женщины? Его невольники? Дети?
– Внутри был только пес.
– Мне думается, – сказал неторопливо Спалле, – что ты – Деющий. Знаешь такую песню, чтобы он говорил?
– Я не знаю никаких песен.
– Я слышал, как ты говоришь с конем на его языке.
– Это мой язык. Странствую в одиночестве, потому говорю со всеми подряд, даже с вороном. Я не Деющий, Спалле. Знаю искусство меча своей страны, поэтому двигаюсь быстро.
– Там, за домом! – крикнул один из воинов, высланных на зады строений. Побежали все.
– Головы эти – старше его смерти, – сказал Драккайнен, приседая подле трех женских голов, старательно уложенных на кучку камней. – Как минимум, на несколько дней.
– Убил всех, а потом повесился? А где остальные?
– Сколько с ним жило?
– Он не был богат. Имел четверых невольников, двух женщин и трех детей. Была еще его мать. Это – она да еще его бабы. Остальные исчезли.
Драккайнен осмотрелся:
– Думаю, не он их убил.
– Почему? Может, он сбрендил?
– Там, на земле, лежит лук и колчан. Рядом мертвый козел. Сразу возле леса. А здесь, глядите: три заостренных колышка. На кончиках кровь. Кто-то надел головы на колышки. Если бы это сделал Дрофнир, так бы все и оставил. Но он нашел их на колышках. Вышел из лесу, увидел их, кинул что было в руках и подбежал. Снял головы с колышков и уложил их. А потом повесился.
– Смотрите, здесь! – крикнул кто-то из-под дома.
Вернулись к хате. Там уже стоял весь экипаж, глядя на труп, убитую собаку и выломанную дверь.
– Посмотрите на балки и ставни.
На стенах и деревянных ставнях было полно свежих шрамов, которые он не заметил сразу. Были они не слишком глубоки, но зато многочисленные. Выглядело так, словно гигантский кот точил о дом когти.
– На дверях, изнутри, – указал Грюнальди.
На двери изнутри виднелся ряд знаков, выцарапанных криво и поспешно кончиком ножа. Надпись гласила:
– Все же заговорил, – сказал Спалле.
Атлейф сплюнул сквозь зубы:
– Внесите его внутрь. Головы и собаку – тоже. Сожжем дом. Потом приготовим еду для себя и невольников, возьмем воду из ручья. В одиночку никто не ходит, даже по нужде. Ночью спим в ладье. Встанем на якорь подальше от берега.
Комнату наполнили хворостом, кто-то нашел бочонок рыбьего жира, который разлили по веткам и полу, потом кто-то сунул факел под крышу.
Дом горел почти всю ночь, заливая ржавым светом пляж, край леса и озеро.
Дежурили посменно по двое, глядя на берег и воду, с луками под рукой, но ничего не случилось.
Плывем с рассвета. Фьорд тянется между скалами, но стены его сделались намного ниже. Невольники напуганы. Слышу, как перешептываются под палубой. Слышу амитрайские и кебирийские слова. По кругу – одно и то же: о проклятой земле и каких-то именах богов, а еще об урочищах. Стерегущий их моряк наконец начинает орать и лупит кого-то обрезком линя, потом слышны лишь плеск весел и удары барабана.
Делается холодно. Холодной была и ночь, да и утро не лучше. Около полудня мы вплываем в туман. Густой, как сметана, плетущий полосы над водой, берега едва видны в белых испарениях, скалы по курсу появляются внезапно, словно духи, метрах в двадцати по носу.
Грунф устал, то и дело протирает глаза, но не позволяет никому встать у руля.
Мы плывем.
У всех неспокойно на душе, все торопятся.
Я сижу на большом луке аркебаллисты на носу, со своим луком на коленях и трубкой в зубах, высматриваю скалы. Потом кричу, указывая Грунфу направление.
Мы плывем сквозь туман.
Порой минуем некие темные формы, возносящиеся над водой, но непросто понять – это очередные трупы или нечто другое.
На ночь становимся в очередном озерке с каменистым островом посредине. Жжем на нем костер из выброшенных водой, выбеленных стволов. Туман клубится вокруг. Я всматриваюсь в него термозрением, но не вижу никаких чудовищ, как на Пустошах Тревоги или на Вларине. Туман как туман. Осень близится.
Ночью раздается крик. Высокий, писклявый, словно крик ребенка или страдающей женщины. Доносится из испарений. Все вскакивают на ноги, хватаются за оружие, зажигают фитили ламп, кто-то раздувает огонь. Ничего не видно. Только крик. Высокая писклявая жалоба. Сперва один, потом целый хор принимается пищать – как стая шакалов.
Мы сидим, глядим во все стороны, стискивая в мокрых ладонях перехваты луков и топорища. Выпускаем несколько горящих стрел, но пламя их тотчас гаснет, будто попав в молоко. Ничего не видно ни в усиленном зрении, ни в термовидении, ни нормально.
Слышны только крики.
Утром туман все еще стоит. «Волчий корабль» тихо движется рекой, посреди белых испарений едва мелькают абрисы скал, веток, торчащих из берега корней. Странные писки с берега раздаются то и дело. Звучит немного как крик хищной птицы, немного – как крик испуганного ребенка. Ужасный звук.
Все стоят у бортов, не откладывая луки даже на миг. Кто-то теряет спокойствие и на очередной крик стрела со свистом улетает в клубы тумана.
– Вслепую не стрелять! – рычит Грюнальди.
Меня же беспокоит то, что ничего не вижу. Для термовидения туман не должен быть препятствием. Замечаю какие-то пузатые небольшие фигуры, время от времени мелькающие, словно тени среди теней. Однако они не горят видимыми цифралом красками, характерными для живых существ. Не отличаются от окружающих скал. Только порой между камнями мелькают точки и полосы, наполненные оранжевым.
Мы плывем. Нос режет воду, ряды весел опускаются с плеском, а я сражаюсь с иррациональным чувством дежавю.
То и дело Спалле пускает с носа горящую стрелу. Она летит с шипением сквозь белую пустоту и исчезает. Если уткнется в берег – мы это увидим.
Это выглядит как сцена, взятая из «Сердца тьмы». Через миг в кого-то попадет копье, что вылетит невесть откуда и прошьет ему грудь, а мы примемся отчаянно шить из луков во все стороны. Кто-то доберется до баллисты и примется метать в берег один за другим дротики, а тот, в кого попали, умрет на палубе, плюясь