Солдаты не удостоили нас даже взглядом.
Через какое-то время я перестал выглядывать из-под навеса. Лег на дне, положив голову на свернутое одеяло, и решил поспать – но так и не сумел.
Чувствовал, что нынче лучше не думать. Ни о чем, что не является моментом здесь и сейчас. Так, как это делал Брус. По крайней мере такое он производил впечатление. Когда встретим патруль – думать лишь о том, как пройти мимо него, спрятаться или поубивать солдат, и что – если до этого дойдет – сделать с телами. Пока у нас есть лодка, плыть и думать только о воде, реке, руле и веслах. Когда станем голодны – о том, как добыть еды. Никогда о том, что будет дальше. Никогда о том, что прошло. Ничего этого не существует. Существует лишь то, что сейчас. Я нынче не император, не владыка мира: сирота или беглец, за которым гонятся орды обезумевшего войска. Я лишь тот, кто плывет по реке. А потом, вероятно, тот, кто идет сквозь лес.
Не больше.
Брус тоже утратил целый мир. У него тоже были друзья, он тоже был кирененцем, как и я. Но казалось, что его интересует лишь то, как идти сквозь город. Как найти лодку. А теперь – как незаметно проскользнуть рекой и выбраться из зоны схваток. И ни о чем другом он не думал.
Мы плыли вместе с течением на запад. Я знал, что селения, постройки и имения тянутся за городом на мили по обеим сторонам. Но течение было быстрым, и я надеялся, что до рассвета мы сумеем доплыть до безлюдных районов.
Я не знал, где мы находимся, не знал и как далеко до рассвета.
Чувствовал себя словно сидел на корзине, полной диких зверьков. Знал, что достаточно одного неосторожного движения, и крышка упадет, а ужас вырвется наружу. Теперь голова моя и была такой корзиной. Та стояла где-то в моем сознании, а зверьки вились внутри, толкались и поддевали крышку.
Не думать. Не подпускать к себе весь ужас того, что случилось. Не охватывать этого разумом. Не думать ни о ком из близких. Пусть они живут в моей голове, пусть в памяти моей дворец еще стоит, пусть птицы еще ходят по траве, пусть девушки мои все еще сидят на террасе с синтарами в руках. Пусть настаивается отвар в изогнутых медных чайниках.
Где-то в моей памяти.
Где-то в моей голове.
Существует только это да хлюпающая вокруг мутная вода, полная обломков, да еще платяное покрытие над головою.
И – ничего больше.
Мы проплывали мимо мостов, бульваров и трактов, что спускались к реке, а еще водопои и маленькие пристани. Здесь нас наверняка никто не мог заметить, а потому Брус заблокировал руль и греб, словно безумный, то с одного, то с другого борта. Сражался он за каждый момент темноты и за каждый очередной шаг, удаляющий нас от города.
Наконец движение, плеск и мрак одолели меня, и я провалился в неглубокий сон, хотя мне казалось, что я не сплю и слышу каждый всплеск, шум дождя и крики ночной птицы.
Пробудил меня резкий шорох и шуршание о борта. Наша лодка глубоко вошла в тростник. Вода здесь была мелкой, а небо уже светлело. Я внезапно сел и повернулся. Брус оттолкнулся веслом от дна, а на крыше паланкина лежали охапки свежесрезанного тростника.
Нос лодки раздвинул стену светлых стеблей, а за кормой река уже едва маячила между тростником.
Я открыл рот, но Брус жестом приказал мне молчать. Лодка наконец остановилась. Мой проводник снял штаны и сапоги, после чего в одной набедренной повязке сошел в воду, пробуя дно посохом, и исчез в тростнике.
Вернулся через какое-то время и вскарабкался на борт.
– Нужно было проверить, нет ли здесь кого, – заявил. – Становится светло, мы переждем здесь день. Когда придет ночь, снова двинемся. Чем дальше сумеем уплыть на лодке, тем лучше для нас.
Он сел и вытер ноги.
– Есть вещи, которые тебе нужно запомнить. Твое имя Арджук Хатармал, как и во время наших вылазок в город. Я же, как и тогда, зовусь Тендзин Бирталай, и я – твой дядя. Мы оба – обедневшие синдары из небольшого городка. Мы никогда не использовали этих имен, потому они безопасны. Оба мы родом из Камирсара, что у подножия гор Камир. Ты едва закончил обучение у писаря Шилгана Хатьезида, которое позволит тебе сдать экзамены на чиновника низкого ранга. Но твои амбиции – служить писарем и служащим Красной Башни и храма Подземной Матери. Потому что наиважнейшее для тебя – истинные амитрайские традиции. Я выбрался в город, поскольку твой отец болен, а теперь мы возвращаемся в Камирсар. Если удастся. Революция застала нас в городе.
– Как зовут моего отца? – спросил я деловито, изо всех сил стараясь не думать об отце собственном.
– Узир Хатармал. Мать зовут Уфия Кидиржим, но она уже мертва. Умерла, когда ты был ребенком. У тебя есть еще брат и сестра. Вот письмо, которое написал к тебе твой отец. Там, под разными предлогами, перечислены все имена и фамилии остальных членов твоей семьи. Ты должен заучить их так, чтобы помнить даже во сне. Еще ты должен помнить о многих вещах. С этого момента я не стану разговаривать с тобой как должно. Не назову тебя благородным принцем, тохимоном, императором. Есть вещи более важные, чем культура и вежливость. Знай, что, несмотря на то что порой мне придется тебя ругать, высмеивать, а может, и наказывать, я остаюсь твоим подданным и вижу в тебе только императора. Если ты получишь трон назад или если мы окажемся в безопасном месте, можешь отдать мне приказ, и я расплачусь смертью за все проявления неуважения, какие допущу. Однако нам нужно оказаться умнее наших врагов. А потому мы ни слова не произнесем по-кирененски. Не станем выполнять цивилизованных обычаев, таких как купание, отдых после завтрака, созерцание природы или чтение. Не станем молиться Создателю и благодарить его, даже когда увидим красивейшие виды на свете. Мы – амитраи из Амитрая, полагаем все это чужеземными слабостями и чужими обычаями, которых не понимаем. Красотой мы считаем степь, конный галоп и победу Подземной Матери, которая уберет все различия и приведет к тому, что все сделается единым. Все, чего нет в Кодексе Земли, мы полагаем излишним и дурным. Потому у нас и мускул не дрогнет, когда мы увидим, что кто-то рушит любой храм, сжигает книги или разбивает памятники. Мы не обратим внимания, когда при нас станут отбирать у людей свободу и человечность. Мы даже не поймем, что это такое. Для нас свобода – это послушание Праматери, а честь – истовость в исполнении обязанностей. Помни об этом. Помни все время.
…Теперь мне нужно уйти, оставляю тебя здесь. Я должен взглянуть, где мы находимся и что происходит. Стоят ли на дорогах патрули, идут ли еще сражения. Удастся ли купить еды. Я вернусь. Самое позднее – к полудню. Однако, если не вернусь до ночи, столкни лодку на воду и плыви по течению. Остановки делай только в укромных местах: в тростнике, на островах или в узких рукавах. Не разводи огонь. Пищу ешь холодной или подогревай над фитилем лампы. Днем спи, плыви или иди ночью. Не разговаривай ни с кем и не позволяй себя увидеть. Если заметит тебя один человек – убей его. Если больше – убегай. Если ничего не случится, через десяток ночей ты должен добраться до Саурагара. Тогда найдешь путь и отправишься на восток. В стенке моей корзины найдешь полый прут, внутри описаны места, к которым тебе нужно дойти, и люди, которые могут тебе помочь. Это все. Но я вернусь. Вернусь до полудня. Не сходи на берег. Если кого услышишь, не двигайся. Каждый, кто живет над рекой, распознает звук, какой издает человек в лодке. Если надо будет оправиться, делай это тоже в лодке. Если захочешь пить – есть запасы. И не пей воду из реки. Гроза вызвала подъем воды, а война сбросила в реку слишком много трупов. В воде может быть зараза.
После этих слов он взял посох, узелок, сделанный из штанов, сапог и носков, который подложил под жесткую шляпу путешественника, и накрыл меня старой рыбачьей сетью от паланкина до самого носа, после чего вплел в нее стебли тростника.
– Если, однако, тебе понадобится выйти, сеть надрезана с одной стороны, – сказал, а потом, неся шляпу, наполненную как мешок вещами, и посох, заброшенный на плечи и оплетенный одной рукой, вошел в тростник.
Я остался один.
На лодке было достаточно места, чтобы осторожно пройти на нос и там присесть под защитой паланкина и сети на удобной лавочке. Я мог смотреть между стеблями на реку, закрытую стеной тростника, а захоти лечь, мог бы вползти под паланкин на носу и заснуть.
Я нашел несколько больших кувшинов с водой и пальмовым вином, сушеное козье мясо, копченые сыры, хлеб, медовые сливы и прочие вещи.
Немного подкрепился, но не чувствовал себя голодным. Скорее – больным. Хотел кубок орехового отвара, но не был уверен, есть ли здесь орехи, кубки и тигель. И не хотел разводить без нужды огонь.
Сидел я на лавке, словно в тростниковой беседке, жевал сливы и ничего не мог поделать с тем, что наконец до меня дошел весь ужас ситуации. Крышка корзины отлетела, и мои кошмары выбрались наружу. Я видел их всех. Целый хоровод лиц. Таких, какими я их запомнил, и то, какой должна была оказаться их смерть. Голову Айины, которую держали за волосы сражающиеся солдаты. Моего бедного брата, привыкшего, скорее, к синтаре, чем к мечу, заколотого копьями; моих несчастных служанок, насилуемых десятками воняющих хуже козлов, хрустящих забрызганными кровью доспехами солдатами, а потом зарезанных тупыми, щербатыми мечами пехоты. Горящие занавеси Дома Киновари, чернеющие цветы и лианы, пестрые птички, улетающие вместе с сажей и языками пламени.
Не будет уже Праздников Ветра? Тысяч воздушных змеев, запускаемых в первых теплых порывах? Не будет Праздника Прихода Солнца в самой середине морозной зимы? Огромных костров, горящих на снегу? Танцев вокруг огня? Не будет Дня Летних Празднеств? Ничего, лишь бесконечные кровавые жертвы и молитвы у оснований Красных Башен? Только праздники плодородия и праздники Подземного Лона при любом случае?
Отчаяние мое длилось недолго. Оно словно выгорело – раньше. И потом все мое нутро будто замерло. Я не знал, прав ли был отец, полагая, что я смогу вернуться через какое-то время и вернуть к жизни ушедшее. Но я был уверен, что попытаюсь или умру, пытаясь.