Он подхватил двоих детишек под мышки и побежал, стараясь ступать как можно тише.
Когда добежали до веревки, Драккайнен схватил Грюнальди за плечо.
– Полезай первым, – сказал. – Будешь вместе со Спалле вытягивать детей, а я буду их привязывать.
– А потом вылезешь? – спросил Грюнальди требовательно.
– Нет. Потом мне придется пойти дальше.
«Мамочка, я хочу к змеям…»
– Побереги моего коня. Он станет тосковать. Держи его и не выбрасывай мои вещи. Я вернусь.
– Ты не можешь идти один.
– Отведи детей домой. Следите за ними. Они будто отравлены, но полагаю, что рано или поздно это пройдет. Могут опять сбежать. И – спешите. Посадите их на моего коня и на коня Гьяфи.
Драккайнен вынул несколько стрел и воткнул их, одну подле другой, в землю. Колчан был почти пуст.
В темноте, из гудящего, сыплющего искрами пожара слышались крики и топот ног.
– Ульф, мы будем тебя ждать.
– Я услышал, – ответил Драккайнен твердо. Нельзя расклеиваться. «Морские котики» не ломаются.
– Грюнальди?
– Да?
– Мой конь… Прижмись лбом к его лбу и скажи ему, что я вернусь, хорошо?
– Хорошо, друг. Если нет – я сам за тобой вернусь. А… знаешь, что это за крабы?
– Ты не захочешь узнать.
Они пожали друг другу бицепсы и затылки, а потом Грюнальди начал подниматься. Остановился на миг.
– Нитй’сефни?
– Да?
– Отыщи дорогу.
– Boh, – ответил Странник на хорватском.
Драккайнен поднял лук и выпустил в темноту первую стрелу. Ему ответил крик.
Потом выстрелил еще дважды и привязал первого ребенка морским узлом под мышками. Еще один зашагал куда-то во тьму, и ему пришлось ухватить его за загривок, словно котенка.
Он снова натянул лук и снова выстрелил. Осталось трое преследователей, которые наконец сообразили, что остальные лежат, прошитые стрелами, или умирают на земле, – а потому отступили.
Сверху с визгом полетели еще стрелы. Грюнальди и Спалле. Он улыбнулся.
Когда последний мальчишка поехал вверх, всхлипывая и отираясь о скалу, Драккайнен спрятал лук и растворился в темноте.
Темнота дает мне ощущение безопасности. Когда я прохожу через рощу, натыкаюсь на троих Змеев, что тычут копьями в зарослях травы и кустов. Девушка всхлипывает от ярости, остальные – стиснули зубы. Найдут.
Хотят найти мерзавца, который убил святых змей, поджег их дом и украл их рабов. Который убил столько братьев. Будут искать. Ничего, что дом горит, ничего, что всякая пара рук нужна для ведер и тушения пожара.
Ничего, что вокруг совершенно темно.
Не отступят. Будут искать. Ничего, что в месте, где они бродят, меня давно не может быть.
Они наталкиваются на деревья, влезают в кусты, цепляются копьями за ветки.
И проходят мимо меня с двух сторон. Только потому, что я сижу совершенно неподвижно, с опущенным лицом и держу руку на мече. Мой абрис не напоминает человеческий. Я – просто темное пятно. И кроме всего прочего – пятно неподвижное. Во тьме глаз, главным образом, регистрирует движение. Я терпеливо сижу, пока они не отойдут, а потом выжидаю еще немного.
Затем покидаю их долину.
Восходит первая луна, и для меня становится достаточно светло. Я останавливаюсь в закрытой долинке на склоне небольшой отвесно вздымающейся горы.
Дело не в темноте. Дело в пятнах перед глазами, голоде и усталости. Несколько десятков секунд боевого режима принесли свой урожай.
Я изможден.
У меня немного припасов. Узелок с горстью полосок сушеного мяса, две колбаски халвы и сушеные фрукты, похожие на большие фиги. Только то, что я распихал по карманам.
Нет у меня и баклаги.
Я недавно пил воду из ручья, но то, что нет посудины, может обернуться проблемой. Нужно было захватить как минимум пластиковую бутылочку из-под сливовицы. У меня там было еще с половину ракии. Могла бы служить и для промывки ран, а потом бутылочка стала бы прекрасной флягой.
Ну что же…
Имею что имею, а чего у меня нет – несущественно.
Я чувствую, что надо спешить. Это инстинкт. Знаю, что я уже у цели.
И знаю, что, пожалуй, поздно.
Я надеваю капюшон полушубка и тесно обхватываю себя руками, после чего нахожу место, защищенное от ветра.
Сейчас двадцать минут третьего, среда, двадцать четвертое октября согласно условному местному календарю. Температура воздуха – шесть градусов, сила ветра – тридцать километров в час. Спокойной ночи, Мидгард.
Побудка на рассвете. Собираю острием ножа росу с травы. Капучино а-ля Побережье Парусов. Съедаю кусочек мяса, полпалочки халвы и финик.
А потом покидаю свою котловинку и отправляюсь наверх.
Сижу на вершине как раз перед восходом солнца.
Время для утренней экскурсии, осмотра окрестностей в первых лучах солнца и планирование действий на ближайшие шестнадцать часов. Действий рациональных и осмысленных.
Всходит солнце. Прекрасный момент, когда первый оранжевый лучик солнца пробивается сквозь вершины и обрисовывает передо мной панораму горной цепи.
Это полное безумие.
Меня обучали именно под таким углом, чтобы я не сошел с ума, глядя на детей, превращенных в боевые машины, что выглядят как адские карлики. Чтобы не ел себя поедом, вспоминая, как печь говорит человеческим голосом, или когда законы физики отправляются на прогулку.
Но все это – проблема масштаба.
Я смотрю на гору, встающую над длинной и широкой равниной, и чувствую пустоту. Что-то вроде контрольной картинки или сообщения panic screen. «Разум выполнил недопустимую операцию и будет закрыт. Если проблема будет повторяться, обратитесь к производителю».
Я вижу гору, узкую, встающую ласковыми линиями до того самого места, где ее обрезало словно ножом, а на вершине стоит идеальный сверкающий шар размером с административное здание. Если считать от основания, во всем этом метров шестьсот. Шар стоит на воде. Воде, которая неторопливо вращает его и омывает поверхность, а потом вытекает на пять сторон водопадами.
Я вижу вершину – как конус. Идеальный островерхий конус, пробивающий в половине высоты еще один шар, словно глобус размером со стадион и в лигу диаметром.
Они не все геометричны, но почти всякая вершина – скульптура. Целенаправленные, титанические формы без следов обработки.
А в долине видны еще какие-то более безумные абрисы, хотя и значительно меньших размеров, напоминающие фонтаны, дома и беседки; среди них снует туман.
У меня открыт рот, вытаращены глаза, и я молчу.
Молчу внутри и снаружи себя.
Внезапно я вспоминаю, каким образом можно прервать галлюцинацию.
Невозможно.
А значит – я отравлен.
Здесь что-то в воздухе.
Но рука моя выглядит как рука.
Стайка птиц, пролетающих ниже, не превращается на моих глазах в лещей или блинчики. Растущие вокруг кусты и травы тоже в совершенном согласии с «Атласом определения флоры Северного Континента».
Когда нечто не имеет права существовать, но все же существует, я принимаю это к сведению и не задаюсь вопросами «как» и «почему». Так уж я обучен.
Я спускаюсь в эту долину.
Длинной, овальной выпуклой гранью, что тянется пониже наклонной нависающей над долиной скалы.
Гора, которой я схожу в долину, тянется пологим снижающимся хребтом каких-то полкилометра.
Скользко.
Пригодились бы крюки и ледоруб.
Через некоторое время туманы внизу немного расступаются, и я вижу, как они текут долиной, словно реки, скользя между хребтами и соединяясь в один долгий поток. Несмотря на это, начинает развидняться. Встает солнце.
Я смотрю, куда направляюсь, и внезапно останавливаюсь в остолбенении.
Потому что отчетливо вижу, куда направляюсь: к стопе.
Стройной женской стопе, плоско лежащей на земле перед вытянутой вперед ногой. К стопе длиной каких-то сто пятьдесят метров.
А иду я – по руке.
И приближаюсь к локтю. К локтю, что упирается в колено.
Каменный мост, соединяющий две вершины пониже, – предплечья, лежащие друг рядом с другом. Я иду по телу гигантской женщины, что сидит с вытянутыми вперед ногами, свешенной вниз головой и локтями, упертыми в колени.
Подхожу очень осторожно, насколько возможно по округлой поверхности, и заглядываю вниз.
Вижу гигантские круглые груди, увенчанные сосками размером с приземистые несколькометровые угловые башни. Склоненное лицо отсюда не очень хорошо видно. У девушки опущена голова, опирающаяся на руку, и она смотрит вниз.
Худший момент спуска – переход ладонью. Тут отвесно, нужно осторожно соскальзывать с фаланги на фалангу. К счастью, средний палец и мизинец немного оттопыриваются и создают почти ступеньки. Восьмиметровые ступеньки, но хоть так.
Я чувствую себя Гулливером, хотя с женщиной таких размеров и Гулливер не совладает. На ее ладони можно было б разыграть баскетбольный матч, да еще и разместить зрителей.
Счастье, что она сидит, далеко вытянув ноги. Таким-то образом, спуск по голени опасен, но возможен.
Путешествие завершается сходом с пальцев стопы. Оказывается, ноготь мизинца не ниже остальных пальцев, и что с его поверхности, на которой можно было б припарковать пару автомобилей, до земли – три хороших этажа.
Я схожу желобом между пальцами. И оказываюсь в безумной долине, окруженной странными памятниками. У стоп девушки, что уселась и свесила голову на сплетенные руки.
Счастье, что она сидит. Сейчас в ней метров четыреста до макушки. Когда встанет – будет в ней с километр.
Я чувствую настрой безумия, пропитывающий всю долину, и мне кажется, что меня ждет непростой день.
На всякий случай я активирую цифрал.
Он решил, что не откажется прогуляться по котловинке, которую создавали ноги девушки, накрытые сверху головой и сплетенными руками.
– Я устал, моя дорогая, – заявил Драккайнен. – Мне очень нравятся длинные ноги, но по твоим я спускался полтора часа. Это, полагаю, перебор.