Из-за шторки я глянул вниз. Никого. Вроде никого. Может, прячется за машинами, за трансформаторной будкой, за мусорными баками?
Бред…
Хотелось есть. Но кухня тоже выходила во двор. Впрочем, света снаружи, из чужих окон, хватило, чтобы вскипятить чайник, нарезать хлеб и достать из холодильника вареную колбасу, самую хреновую, зато и самую дешевую из всех, что лежат в нашем магазине.
Поел. Снова глянул в окно.
Да нет, вроде пусто.
Вообще-то дурака свалял. Как первоклассник — сразу к дому. Кто мешал рвануть в следующий двор, там проходным подъездом в переулок, обежать кругом…
А, ладно. Чего я себе морочу голову. Ну пристал какой-то ублюдок. Может, просто искал приключений, есть такие артисты, для хохмы могут человека убить, развлекаются за чужой счет. В институте в соседней группе была такая мразь — с год занимался карате, а потом даже на дискотеку ходил не потанцевать, а самоутвердиться. Небось и этот из таких. В другой раз будет поосторожней.
Прежде чем ложиться, я опять глянул в окно — сторожась, из-за занавески. Да нет, пусто. Никого.
Я лег. Сна, к сожалению, не было ни в одном глазу. Зажег лампу над кроватью и читал часа полтора. О происшедшем больше не думал. Мало ли психов на свете?
Разбудил меня телефонный звонок. Я нащупал трубку:
— Алло!
Молчание.
— Говорите!
Молчание.
— Перезвоните, не слышно.
Молчание.
Я положил трубку, зажег лампу. Четверть седьмого. Рановато. Так рано мне не звонят.
Полежал минут пятнадцать — никто не перезванивал. Может, номером ошиблись? Ну и черт с ними. Высплюсь, а уж там покумекаю, что к чему.
Снова я проснулся около десяти, и опять от звонка. И опять трубка молчала. Это мне, надо сказать, уже всерьез не понравилось.
Похоже, кто-то проверял, дома я или нет.
Я поставил кофе, сделал яичницу, к сожалению, из одного яйца, больше не было. Хлеб зачерствел, но в черством хлебе есть свой кайф, как, впрочем, в любой еде.
Вымыл посуду, кинул в сушку. И, словно вспомнив что-то, подошел к окну.
Во дворе было довольно людно. Две бабуси с колясками сидели на лавочке у трансформаторной будки. Девочка лет десяти бежала через двор. Гражданин в шляпе вышел из подъезда напротив и хорошим мужским шагом двинулся к выходу на улицу, а оттуда, навстречу ему, прошла женщина с авоськой.
Все.
Я успокоился. Ну, звонят. Не думать же об этом всю оставшуюся жизнь. Бог даст, само прояснится.
Часов в двенадцать был еще звонок. Молчание.
Может, телефон барахлит?
Я звякнул Антону, попросил перезвонить. Нет, все работало — и он меня слышал, и я его. Никаких проблем. Антон спросил, что собираюсь делать. Сказал, сбегаю в магазин, а дальше планов нет. Договорились потом перезвониться. Найдется третий, сгоняем в преферанс.
Я уже накинул куртку и взял авоську, когда вновь позвонили. Поднял трубку — молчание. За окном был день, суббота, людные улицы. Страха я не ощущал, одно раздражение. Я спросил резко:
— Чего надо?
Неожиданно трубка ответила женским голосом:
— Мужичок, а мужичок…
От сердца отлегло. Всего-то и делов. А я уж напридумывал…
— Ну чего? — спросил я вполне дружелюбно.
— Трахнуться хочешь? — прозвучало из трубки. И — смех, глуховатый, как бы в сторону.
— Смотря с кем, — ответил я, не слишком удивившись.
— Да хоть со мной.
Голос мне знаком не был.
— А ты какая?
— Горбатая, — сказала женщина и вновь засмеялась.
— Тогда приходи, — позвал я весело, — как раз в моем вкусе.
А не удивился я вот почему. В нашей конторе подобные разговоры шли постоянно и не означали ничего — так, гимнастика языка, свидетельство непринужденности атмосферы и сближения полов. Тексты выдавались и покруче, матерная речь прочно вошла в обиходную. Мне этот взлет эмансипации не нравился, но кто я такой, чтобы учить других жить?
— Тебя как звать-то? — спросили оттуда.
— Вася, — это веселое имя первым пришло на ум, — а ты кто?
— Я-то? — Она помедлила и засмеялась вновь — ох, и смешливая девушка. — Дуня.
Так мы потрепались еще немного: она сказала, чтобы расстилал кровать, а я — чтобы не надевала трусиков. Откуда она узнала мой телефон, спрашивать не стал, все равно соврет. Потом она сказала то ли мне, то ли еще кому-то:
— Ты смотри, выходит, человек хороший.
Я подтвердил, что да, хороший.
И вдруг она проговорила совсем другим тоном, серьезно:
— А хороший, так сиди сегодня дома.
— В каком смысле? — не понял я.
— На улицу не выходи.
— Почему?
— Целей будешь. Не выходи на улицу.
Опять бред. Полный бред. Но в незнакомом женском голосе было вполне серьезное сочувствие.
— Слушай, — спросил я не сразу, — а в чем дело? А?
— В чем, в чем… Это тебе знать, в чем.
— Да не знаю я ничего!
— Так уж и не знаешь?
— Ну честное слово.
Мы ни слова не сказали о сути, но я чувствовал, что говорим об одном и том же.
— Чего ты натворил?
— Да ничего я не творил! Никому никакого зла не сделал.
— Так не бывает, — сказала она и вздохнула. — В общем, пока что сиди дома и не высовывайся. Понял?
— Понял, — ответил я.
— Вот и сиди.
Почему я сразу ей поверил? Не знаю. Наверное, сработали не столько слова, сколько сочувственная интонация.
— У меня даже хлеба нет, — сказал я растерянно.
— Дом большой?
— Мой, что ли?
— Ну не мой же, — с досадой бросила Дуня или как ее там.
— Нормальный. Восемь этажей.
— Вот и попроси, пусть жрачку принесут.
— Кто принесет?
— Ну не я же.
— И долго мне сидеть?
— Как получится.
На этой тюремной фразе кончать разговор не хотелось, и я вернулся к ее первым дурашливым фразам:
— А трахаться когда же будем?
— Останешься живой, успеем, — сказала она.
— Слушай, а лет тебе сколько?
— Сто, — сказала она и засмеялась. Очень веселая попалась собеседница.
— Нет, правда?
— Ну, двадцать. А тебе?
— Старый уже. Тридцать пять.
— В самом соку, — хмыкнула она.
— А ты вообще-то…
…Гудки, гудки…
Кто она? Что она?
Вновь подошел к окну, глянул. Нет, все спокойно.
Подумав, однако же залез на подоконник, как сумел, высунулся в форточку. И опять зазнобило.
Вот оно! На кирпичной приступке у соседнего подъезда сидел с газеткой крупный молодой мужик. Лицом, между прочим, к моему подъезду. Сверху мне были видны только широкие массивные плечи, объемистые ноги и кепка. Серая. Похоже, в клетку.
Я пригляделся. Ну да, в клетку.
Мужик был не тот, которому я вчера двинул в колено, покрупней, сильно покрупней.
Форма, что ли, у них такая? И у кого — у них?
Я слез с подоконника, сел на лежанку и сидел тупо минут пятнадцать. Это был полный бред, но за время со вчерашнего вечера я к нему привык и воспринимал как данность. Следят. Почему-то следят. И некогда разбираться, кто следит и почему — главное, просто уцелеть в этом абсурде.
Я снова залез на подоконник. Тот, на приступочке, даже позы не сменил. Я смотрел сверху на его кепочку. Чего ему надо? Убить меня? Но — за что?
Нет, искать логику в абсурде было бесполезно.
Я опять подумал про милицию. Телефон под рукой, ноль-два, а там скажут, к кому конкретно обратиться. Но — что я скажу? Следят? А где доказательства? Может, человек просто сидит, газетку читает. Ну подойдут, спросят, проверят документы. Не предъявит же он членский билет какой-нибудь там мафии! А за серую кепочку не посадят, это точно. Так что они уедут, а он останется. Или придет другой, уже не в кепочке. Не поставят же у подъезда троих ментов охранять мое спокойствие…
Внизу, в нашем подъезде, хлопнула дверь, кто-то вышел. Потом стало видно — мужчина, в плаще, с портфелем. Малый в кепочке прошел за ним десяток быстрых шагов и, догнав, что-то сказал. Тот остановился, достал зажигалку. Мой сторож не спеша закурил и вернулся к себе на приступочку.
Тут моя мысль опять заработала молниеносно.
Дверь! Прежде всего дверь. Вроде крепкая, дощатая, года два назад еще укрепили, ходили по дому такие умельцы, загоняли в стену железные штыри и брали за это полсотни, по нынешним временам даром. Все укрепили, и я укрепил. Слава богу!
Я, конечно, понимал, что эта броня ни от чего не предохранит, понимал, что те, кто захочет дверь выломать, сделают это без труда и ничем от них не защитишься. Но я все же положил на ящик для обуви топорик для рубки мяса и два длинных кухонных ножа. Автомат бы сюда! Да где там — автоматы у нас только для власти да для мафии…
Теперь надо было кому-то звонить насчет еды. Ксанке? Бабу втягивать не хотелось, тем более такую трусливую. Дюшки нет в Москве, да и тоже баба.
Кому?
Выбор в общем-то был небольшой: Антоха и Федулкин. Антон был умней и надежней, зато Федулкин авантюрист: чем нелепей ситуация, тем для него больший кайф. Я позвонил Федулкину, но телефон не ответил. Перезвонил — опять молчок. Тогда набрал Антона.
Я сразу же спросил:
— Можешь забежать, не откладывая?
— А что случилось?
— Потом объясню.
— Но мы же на вечер договаривались?
— Все изменилось. Так можешь?
— Если надо, могу.
— Купи по дороге хлеба и вообще побольше жратвы.
— Гости, что ли?
— Нет.
— А тогда почему…
— Потом объясню. Теперь слушай внимательно. Лифтом поднимись на восьмой этаж, оттуда тихонько спустишься. Не звони, просто поскребись, я буду ждать. Если кто спросит куда, скажи, в сто двенадцатую, к Ревуновым.
— Старик, что за тайны? — возмутился Антон.
— Потом объясню. Только запомни — это все очень серьезно. Никто не должен видеть, что ты ко мне. Если кто сунется с тобой в лифт, лучше не езжай, сделай вид, что передумал. А потом перезвони мне.
— В подполье ушел? — раздраженно поинтересовался он.
— Потом объясню.
Я ждал Антоху часа полтора. И почти все это время провел у окна, за занавеской. Мне повезло: я увидел, как здоровенный малый в серой кепочке идет со двора, к проходу между домами, помахивая газеткой.