Собственно, вся информация состояла из нескольких фраз.
На том рабочем просмотре случайно оказался другой режиссер, известный, только что запустившийся в производство с фильмом на современную тему. Он увидел эпизод и тут же пригласил Анжелику на настоящую большую роль. Через три дня сделали пробы — она не рассказывала мне об этом, чтобы не волновать. Сегодня пробы утвердили. Вот и все.
Наверное, надо было заорать от восторга. Но я не обрадовался, я растерялся. Я смотрел на Анжелику и тупо молчал.
Все это было слишком уж неожиданно. Конечно, я верил в ее талант, верил, что пробьется, и мечтал, чтобы это произошло быстрей. Но в такой скоропалительности и в общем-то незаслуженности успеха было что-то тревожное и даже как бы нечистое.
— Так понравился эпизод? — неуверенно спросил я.
Она отмахнулась:
— Эпизод как эпизод! Я его не переоцениваю. Просто стечение обстоятельств. Я узнала — у них там произошло ЧП.
— А что такое?
Анжелика объяснила. Дело в том, что выпускница ВГИКа, утвержденная на роль, забеременела. Само по себе это еще не было ЧП. Но она отказалась делать аборт, и вот тут-то киногруппа была повергнута в гнев и панику. Время идет, план летит, премия горит синим пламенем — а сопливая девчонка не хочет сбегать в больницу на вычистку! Пришлось в пожарном порядке искать замену…
Я кивнул — понятно, мол.
Видимо, Анжелика почувствовала мое состояние — меня всегда поражала в ней, при, в общем, весьма рядовом уме, эта мгновенная эмоциональная проницательность, способность, как она сама объясняла, «сыграть от партнера». Вот и сейчас она сказала, поморщившись:
— Неприятное ощущение. Радоваться надо, а — нет радости! Будто чужое украла.
Я не совсем искренне утешил:
— Ты-то при чем?
— Все-таки, — сказала она.
Лицо у нее было такое унылое, что я махнул рукой.
— Ладно, плюнь и забудь. Ты же не напрашивалась! Ну, вышло так. Зато есть роль. При всех оговорках сегодня счастливый день. Поздравляю!
Остановив меня жестом, она сказала озабоченно:
— Не надо. Это еще не все. Могут быть осложнения.
Анжелика как в воду глядела: осложнения начались сразу же.
Съемки с перерывами должны были длиться около четырех месяцев, вариант «между делом» тут не проходил, пришлось бы уезжать на неделю, а то и на три. Она пошла к руководителю курса просить разрешения.
Мастер, шестидесятилетний красавец, выслушал Анжелику, благосклонно кивая. Но оказалось, у него просто манера такая — благосклонно выслушивать все, что говорят. Зато потом он неторопливо и с удовольствием объяснил нестандартной студентке, что считает своим долгом художника воспитывать в стенах театрального института актеров с большой буквы, а не марионеток для белой простыни — прозвучало двусмысленно, и мастер тут же пояснил, что имеет в виду только киноэкран.
Он говорил долго, Анжелика нервничала, и на момент ей изменила обычная проницательность: она напомнила мастеру, что ведь и сам он замечательно играл в кино.
Ей казалось, что этот аргумент должен собеседнику польстить. Но мастер не любил, чтобы его ловили на противоречиях. К тому же его не приглашали на съемки уже лет пять, и у него были все основания обидеться на такой вероломный вид искусства, как кино. Уже раздраженно он объяснил, что начал сниматься в тридцать пять лет, уже зрелым профессионалом, и что вообще уважающий себя человек к камере снисходит, а не карабкается. Кончил он тем, что посоветовал юной коллеге на студенческой скамье думать о профессии, а не о славе. Если же ее тяга к кино непреодолима, он от всей души пожелает ей творческих успехов, но в других стенах и под руководством другого мастера.
Словом, или — или.
Пересказав мне все это, Анжелика взобралась с ногами на кушетку и долго сидела молча, закусив губу. Да и что было говорить? Тут не говорить, тут решать. Или — или.
— Ну и как ты думаешь? — спросила она наконец.
Вздохнув, я сказал, что, пожалуй, все-таки институт. Была бы профессия, остальное приложится.
Она взглянула задумчиво:
— Ты считаешь?
Больше мы об этом не говорили.
Но утром, за чаем, она сказала решительно, что если все-таки придется выбирать, уйдет из института.
Я пожал плечами:
— Не уверен. Фильмов может быть двадцать, а институт — на всю жизнь.
Анжелика подумала немного и убежденно проговорила:
— Ты не прав. Это институтов может быть двадцать. А вот фильм — на всю жизнь.
Спорить я не стал. Все-таки это был ее институт, ее фильм, ее жизнь. И решать надо было ей.
В конце концов, как это часто и бывает, проблема решилась обходным путем. Практичная Люба пораскинула мозгами, достали справку, хоть и сомнительную, но врачебную, поостывший мастер сделал вид, что в нее поверил, и Анжелика получила академический отпуск для поправки истощенной нервной системы.
Она тут же принялась укладывать все ту же сумку с красной пантерой на боку: надо было срочно ехать в заповедник под Ставрополем, где торопливо доснимали конец листопада.
Я заикнулся, что мог бы поехать с ней — устроюсь в группу рабочим или просто попишу натуру в том же заповеднике. Но Анжелика положила ладони мне на плечи:
— Милый! Ведь это первая моя настоящая роль…
В общем-то она была права, и мне рядом с ней не работалось. Вот уедет, подумал я…
Анжелика уехала. Но воля мне впрок не пошла: к мольберту тащил себя чуть не силой. Были начатые вещи. Были замыслы. Все было, но ничего не шло. Женщина уехала, но все равно осталась, и мир по-прежнему был плоским, ярким, аляповатым. Все вокруг, как прямой луч прожектора, заливал слепящим сиянием дурной огонь страсти.
К счастью, оставался благородный принцип свободных художников: когда не можешь работать, зарабатывай. Федька оставил мне адрес из нынешней халтуры, но бумажка с координатами исчезла куда-то, как исчезало в эти недели все: время, деньги, дела, планы.
Я узнал новый телефон и позвонил Бондарюмке. Подошла жена и сказала, что Володи нет в Москве. Какую-либо иную информацию по телефону она дать отказалась — выучка почти шпионская! Пришлось подъехать.
Дом был шикарный, светлого кирпича, с кирпичными же полукруглыми балконами. После беглого допроса на площадке я был впущен в квартиру.
Баба у Володи оказалась довольно молодой и габаритной, такой бы ядро толкать. Ее импортная юбка была напряжена во всех швах, как граната перед взрывом. Еще раз переспросив фамилию, хозяйка полезла в большой блокнот и долго его листала. Потом сказала:
— А, ну да, есть.
После чего успокоилась, заулыбалась, дала адрес и даже предложила чаю. Я решил, что предложение из вежливых, но она настояла. Может, просто скучно одной.
Мы пошли на кухню. Квартира была хорошая, три комнаты с холлом, но мебелишка старая — видно, и Володя деньги не лопатой греб.
Хозяйка заварила чай, поставила варенье трех сортов. Теперь, когда личность моя опасений не вызывала, ее щекастое лицо было доброжелательным и простодушным.
— А то, может, пообедаете?
Тут уж я отказался решительно.
После первой чашки я похвалил чай.
— Так ведь индийский, — сказала хозяйка, — из железной банки.
Я похвалил варенье.
— Так ведь свое, — было отвечено, — для себя старались.
Я похвалил квартиру.
— Площадь хорошая, — согласилась Бондарюмкина жена, — но в такие деньги встала…
Опять ответ был исчерпывающий, и опять на второй фразе тема иссякла. Я стал думать, что бы еще похвалить.
Выручила хозяйка:
— А у вас с Владимиром Андреевичем давно сотрудничество?
Последнее слово вызвало у нее некоторые затруднения.
— Да уже года три, — ответил я и стал хвалить Владимира Андреевича. Эта тема была побогаче: и какой он серьезный, и какой старательный, и как заказчики его уважают…
— Так ведь сколько лет занимается, — объяснила хозяйка. Чем занимается, она не уточнила — впрочем, и я бы не решился определить словом Володину профессию и жизненную роль.
Она положила мне еще варенья, и я сказал, что все мы за ее мужем как за каменной стеной. Она охотно поддержала тему:
— А потому, что ответственный. Другие абы как, а он — нет. Так воспитан, чтобы одно к одному. Что положено — все в архив. Если вдруг чего, другой бы забегал, а у Владимира Андреевича — будьте любезны! Полки сделали, и все в архив.
— Архив — великое дело, — согласился я с не совсем искренним подъемом, ибо не мог представить себе Володин архив — тетрадки свои с подсчетами, что ли, собирает?
Хозяйка налила еще по чашке.
— Это я слежу. Чтобы, как говорится, ни моли, ни пыли, — сказала она и вдруг засмеялась, видимо, просто от удовольствия, что все вышло так хорошо, и человека впустила в дом не абы какого, и разговор за чаем приличный и правильный, и варенье вкусное, и архив мужнин в порядке — слава богу, есть чем хозяйке похвастаться!
— Помогаете, значит, мужу?
Неудобно было спросить, работает она или нет.
— А как же, — отозвалась она, — муж-то свой.
— И много бумаг набралось?
— Каких бумаг? — удивилась хозяйка.
— Ну — архив?
Она с достоинством усмехнулась:
— У кого, может, и бумаги, а у нас с Владимиром Андреевичем все в натуральном виде. Не экономим!
Она вывела меня в коридор и открыла дверь шкафа-кладовки. Я не сразу понял, что к чему. Справа на полках стояли рядами банки с вареньями и соленьями, а слева — холсты на подрамниках. Неужели наш шеф все же балуется художеством?
— Чтоб бумажки не отклеивались, опять я, — заметила хозяйка, — а то затеряется — гадай потом, кто чего.
— Вот это архив?
— Все по годам, по порядку.
Я наудачу вытянул один холст. Это был эскиз доски почта. На обороте бумажка — фамилия и год. Что за странности!
Я поворочал картинки и вдруг увидел знакомую руку. Глянул на бумажку: точно, Федька. И уже целенаправленно достал следующий холст. Все верно — я. Ситуация прояснялась. Но — зачем? К чему эта странная коллекция?