Во второй раз тетка появилась совершенно с другой стороны, из удивленно распахнутой арки дома напротив. Алексей прицелился и несколько раз сфотографировал ее. Тетка как будто позировала – стояла, опустив голову и держа в руке свою совершенно рыночную сумищу. Решив, что случайной модели уделено достаточно внимания, Алексей тут же забыл про нее и переключился на другие объекты.
Если бы Алексей читал больше книг, он, возможно, и усвоил бы откуда-нибудь сведения о здешних местах: что был тут в разные времена полный набор, и болото с огоньками и воем, где пропадали в тумане люди и рогатый скот, и храм, разрушенный вместе с легендами о вмурованных в стены монашках, и перекопанное строителями светлого будущего старорежимное кладбище, и дом для серых партийных людей, исчезавших в пасти родной организации по какой-то крайне запутанной схеме. И кости неизвестно чьи тут находили в разное время на чердаках и в подвалах, и знаменитый городской маньяк, прославившийся лет сорок назад нападениями исключительно на миниатюрных брюнеток с химзавивкой, охотился именно в этих дворах, и по сей день тут регулярно терялись то дети, то старушки. Но Алексей был из тех всесторонне легких и почему-то некрасивых мальчиков, которые читают преимущественно блоги и форумы, а потом поражают собеседников твердостью и причудливостью непонятно по каким верхам нахватанного представления о мире, истории и человечестве в целом.
Но даже если бы он и знал, что перед ним доверчиво распласталось не сердце города (а он так и хотел назвать эту серию фотографий – «Сердце города», абсолютно серьезно), а скорее многочисленные кольца его кишечника, в которых и по сей день булькает что-то нехорошее, – это знание все равно не согнало бы Алексея с крыши, потому что был он, как и положено молодому фотографу, скептик, оптимист и поклонник здоровых восточных практик.
Снимки получались один другого лучше, и Алексей уже видел восторженные комментарии под ними в своем блоге. Солнце показало из-за крыш самый краешек. Скоро из подъездов начнут вываливаться дети, бабки, собачники и прочие ранние центральные жители. Алексей навел объектив на ближайший подъезд с высокими, музейного вида дверями, чтобы запечатлеть их еще девственно замкнутыми.
На крыльце подъезда стояла все та же тетка. Было совершенно непонятно, как она так быстро перемещается, и раздосадованный Алексей даже заподозрил, что она лезет в кадр намеренно. Он увеличил назойливую тетку, чтобы разглядеть повнимательнее, и тут она подняла голову и сама посмотрела на него сквозь чувствительную воронку объектива. Алексей чуть не поскользнулся на твердом ребрышке кровельного шва, потому что лицо у тетки оказалось слишком уж… неожиданное. Больше всего оно напоминало античную трагическую маску – из того дуэта, который раньше изображали на изданиях классики. Алексей, всегда предпочитавший буквам картинки, эти маски помнил. Белая кожа, уголки рта книзу, и самое главное – глаза, в которых, как в лужицах смолы, застыла тоска, злая печаль Медузы Горгоны, удивляющейся, почему все вокруг еще не превратилось в камень. Да, именно такой эту Медузу всегда и рисовали – бледной, черноволосой, с угольками тоскующих яростных глаз, в которых нет больше ничего, ни разума, ни понимания.
И над всем этим – шляпка «горшком», как у доживающей свои дни в кокетливом безумии старушки. И под всем этим – слежавшийся воротничок пальто, на который спускались тусклые черные локоны, точь-в-точь как у тех, кого выслеживал здесь когда-то привередливый маньяк.
И эта сумка набитая, с какими-то разводами, что она в ней несет, овощи, что ли. Такие тетки – всегда добытчицы, встают пораньше, едут подальше, чтобы притащить капустки, молочка, картошечки посвежее и подешевле. Только почему у нее вместо довольной теткинской морды, на которой все кругло и пусто – лицо той Медузы, которая носила глухо рычащее, предупреждающее имя Горгона…
Не то чтобы Алексей все это прочувствовал и осмыслил, но благостное, зеркально-гладкое настроение его нарушилось, словно кто-то камень бросил, и он даже вспомнил, что в детстве боялся высоты и закатил маме истерику, выйдя в первый раз на балкон у дяди, жившего на десятом этаже. Поэтому Алексей решил, что сделает еще пару кадров, а потом слезет отсюда и первым делом, пожалуй, позавтракает, выпьет кофе, чтобы развеять это неприятное марево, явно возникшее от голода, недосыпа и полного одиночества на холодной крыше. А тетка тем временем пропала – ушла, может быть, в подъезд.
Алексей сделал пару кадров, еще пару, потом совсем увлекся, и вдобавок где-то неподалеку успокоительно зашуршал метлой невидимый дворник. И на нечто темное, мелькнувшее в поле бокового зрения, когда он оторвался на несколько мгновений от фотоаппарата, Алексей внимания уже не обратил.
Когда он снова приник к видоискателю, на него пристально смотрела тетка, стоявшая внизу, под домом. Алексей подтянул ее поближе жадным щупом объектива, разглядел сжатые в нитку губы, неподвижно тлеющие глаза, и вдруг почувствовал, как отливает от лица кровь. Тетка была красивая, невероятно красивая, и как он сразу не заметил: эта нездешняя снежная кожа, впалые щеки, затянутая пояском талия, тонкая, как у актрис, оставшихся только на кинопленке. Алексей торопливо защелкал словно примерзшим к влажным пальцам фотоаппаратом, сердясь на то, что ближе уже не получится, проклятое расстояние, вот бы еще крупнее, чтобы видно было и каждую трещинку на губах, и чуть расширенные от злой печали ноздри, и древние глаза. Все в них меркло и тонуло без единого пузырька.
Вот бы только ее и снимать, восторженно думал он, в пальто, в кружевах, черной, белой, голой, всегда, до самой… до самой… И тут Алексей понял, что в ее сумке с бурыми разводами твердо круглится не капуста, совсем не капуста.
Тетка неторопливо подняла тонкую руку и поманила его к себе.
«Мама», – сказал Алексей и шагнул с крыши ей навстречу.
Заговор грибницы
Рассказывают, что когда менты нашли Курепыча, они поначалу вообще ничего понять не могли. Только таращились, как таращатся прохожие на калеку, Богом с особым хитроумием изломанного, и стыдятся, но никак не могут глаза отвести. А потом самый молоденький вдруг завизжал и, вцепившись в края своей фуражки, стал тянуть ее вниз, точно хотел в ней спрятаться.
Курепыч, то есть Курепов Петр Захарыч, был ведомственный пенсионер, характерный такой – голова чурбанчиком, плечи мясистые, глаза стальные. Любил дачу, футбол и книжки серии «Спецназ ГРУ». А по складу характера Курепыч был добытчиком, следопытом, прирожденным охотником. В первобытные времена он самым первым бежал бы за мамонтом, пару веков назад ходил бы с рогатиной на косолапого или был суровым китобоем… Но в наши дни за более-менее приличным зверем нужно ехать к черту на рога, оформив кучу бумажек. Поэтому охота стала для Курепыча редким десертом, а в основном своем промысле он сосредоточился на грибах.
И достиг, благодаря острому глазу и чуткому нюху, высот истинного грибного гения. Курепыч даже утверждал, что слышит, как после дождя лезут из земли с еле уловимым резиновым поскрипыванием новые грибы. Дачный поселок и все окрестности знали, что в лесу после Курепыча делать нечего. Он находил все, всегда и везде, белые вырезал полянами, опята – пнями, от потемневших «лопухов» до неоформившихся еще «гвоздиков», в великую сушь корзинами тащил из обеспложенного леса поганки, даже имена которых произносить было гадко – паутинники, мокрухи, строфарии, – и всему находил применение. Вымачивал, вываривал, выпаривал – а потом солил, квасил под гнетом, замораживал. Наволочки с сушеными грибами занимали у Курепыча всю кладовку на даче и все антресоли в городской квартире, от бочонков и банок с солеными ступить было некуда, для мороженых заведен был отдельный морозильный ларь. Съедаться это добро, конечно, не успевало, но Курепыч и не думал сбавлять обороты, каждое утро с ранней весны и до первого снега отправляясь по грибы. Да что там – он и зимой, в оттепели, наведывался в лес, чтобы разыскать на деревьях медово-желтые гроздья неведомого обычному человеку опенка зимнего. В общем, ни единому грибу, или, по-научному, плодовому телу грибницы, не было от Курепыча спуску.
И шло все своим чередом до ранней осени позапрошлого года.
Когда сентябрьским утром подошва резинового сапога Курепыча коснулась земли на опушке леса, притаившиеся в листовом перегное нити грибницы передали в более глубокие слои некий сигнал. По густой сети, пронизывающей почву, сигнал понесся дальше и достиг древесных корней, которые давно были с грибницей в сговоре, более того – в симбиозе, известном как микориза. И в ответ, словно выполняя свою часть сделки, деревья стали накачивать грибницу влагой и питательными веществами.
Мясистый боровик показался из-под почерневших листьев прямо перед Курепычем. Тот наклонился, деловито сгреб его в корзину и тут же заметил рядом еще один, а чуть подальше, у кустов – второй. Причем чуткое ухо Курепыча уловило тот самый скрип, и он заметил, как шевелятся листья под напором грибов, растущих с невиданной скоростью. Он собрал их, а впереди уже маячили другие, уводя его по дорожке из крепких бурых шляпок все глубже в лес.
Заросший таволгой овраг распахнулся перед Курепычем внезапно, тяжелая корзина качнулась, и он с трудом вернул равновесие. Но боровики росли прямо на крутом обрыве, сбегая грибным ручьем вниз, ко дну оврага. Курепыч срезал парочку, потянулся за следующими – и поскользнулся. Пахучая таволга приняла и опутала тяжело рухнувшее тело, хрустнула неудачно вывернутая нога. И грибные нити устремились со всех сторон к потерявшему сознание Курепычу…
Искать его начали дня через три, когда забеспокоились родственники. И нашли довольно быстро в том самом овраге. Только на человека Курепыч был уже совсем не похож. Из глазниц его росли тонконогие подберезовики, лицо чешуйчатой коростой покрыли опята, тело усыпали трутовики и сыроежки, на животе розовели волнушки, а на гениталиях чернели мокрые навозники. Вот тогда и завизжал самый молодой из ментов, помимо собственной воли жадно втягивая ноздрями вкусный грибной запах.