— Как чувствуете себя, Андрей Николаевич?
— Спасибо, доктор… Как-то чувствую… Во всяком случае, пока еще, как видите, жив…
— Спешу вас обрадовать, Андрей Николаевич. Сегодня начинаем готовить вас к операции… Почка для пересадки наконец есть…
— Да?.. Интересно… Есть, говорите? Откуда?
— Есть, Андрей Николаевич, есть… Анализы все закончены, и никаких противопоказаний нет… Можно приступать…
— Вы не ответили, Юрий Петрович, на мой вопрос… Откуда почка?
— Андрей Николаевич, дорогой мой… Какая вам разница — откуда? Это не ваше дело, а мое… Ваше дело лежать и слушать меня. И не задавать никаких лишних вопросов.
— Доктор, я пока еще в сознании… И полностью, так сказать, правоспособен… Повторяю — откуда почка?
— А если я скажу, откуда, обещаете не капризничать и слушаться меня? Вы же врач, вы же все сами понимаете… Это единственный шанс, Андрей Николаевич. Единственный и последний. Иначе… Иначе мы бессильны, Андрей Николаевич. Никакого другого больше выхода у нас нет…
— Откуда почка, доктор?
— Откуда? Хорошо, я вам скажу, откуда… Елена Сергеевна предложила свою… И тщательное, очень тщательное обследование показало, что это как раз то, что вам нужно, Андрей Николаевич…
— Елена?.. Доктор… Доктор, вы в своем уме?!
Наступает томительное, тягостное молчание. Андрей Николаевич слышит, как доктор сопит у него над головой, стараясь, видимо, подавить в себе естественную реакцию раздражения на его грубость. Что ж, по-человечески он понимает его: таким тоном не принято разговаривать с врачами, и сам бы он в свое время такого тона с собой уж конечно же никогда бы не допустил…
— Обижаете, Андрей Николаевич… — нарушает наконец молчание Брыкало. — И, наверное, зря… Кроме того… Кроме того, если вам недостаточно моего мнения, то я вам скажу, что это решение принято консилиумом. И профессор наш целиком поддерживает его… Более того, если вы не доверяете мне, он сказал, что он сам встанет к столу…
— Никаких столов, Юрий Петрович! Никаких… И никаких пересадок… Забудьте об этом… Спасибо вам за все, и простите меня, если что не так… Но нет, нет и нет! И еще раз нет!.. И пожалуйста, окажите мне еще одну, может быть, последнюю услугу — не возвращайтесь больше к этому разговору. Хорошо?.. Нет моего согласия на это. Доктор, вы поняли? Нет!
— Андрей Николаевич, прошу вас — подумайте… Это же все по ее собственному желанию, без какого бы то ни было давления с нашей стороны…
— Нет, Юрий Петрович! Нет!
— Андрей Николаевич… А мы? В какое вы положение ставите нас? Мы же тоже люди, Андрей Николаевич… И мы хотим, мы обязаны вам помочь…
— Нет, доктор! Нет! И профессору так и передайте — нет!
Да… Вот какие, Андрей Николаевич, оказывается, дела… Ты здесь лежишь, а там вон что, оказывается, происходит… А все-таки неплохой он парень, этот Брыкало! И руки, говорят, золотые, и не дурак, отнюдь не дурак. Во всяком случае, чувство меры у него есть… Спасибо ему: помялся, потоптался, побормотал там что-то еще, посопел себе под нос — и ушел. А мог бы такое тут развести… Мог? Мог бы, конечно. Но зачем? Он же прекрасно понимает, что пока еще я хозяин положения. И понимает, что я действительно пока еще в здравом уме и все мои права при мне… Нет, но это надо же! Придумали… Почку от Елены! Не понимаю, дорогие мои коллеги, чем вы все там думали, когда вышли на такую мысль? Чем, интересно знать?.. Ну вот, даже свет прорезался от волнения. И глаза опять стали как глаза… Ах, Андрей Николаевич, не обольщайся — надолго ли? Впрочем, надолго, ненадолго — кому это дано знать? Может, сегодня, может, завтра, а может, и через неделю… Теперь-то это уже, в сущности, все равно…
Нет, но как же все-таки они так, а? Черт знает что! Нашли идею, нашли выход… Как говорил покойный Михал Иваныч, сажать надо за такие идеи… Понимаете? Сажать!.. Кто-кто, а вы-то, уважаемый товарищ Брыкало, учитывая ваши годы, должны бы были, кажется, это понимать. Ведь вы однокурсник Елены, да еще, как она говорила, были когда-то влюблены в нее, да к тому же еще и до сих пор старый холостяк… И уж не из-за нее ли вы до сих пор один, позволительно вас спросить? А если так — то как же вы могли? Именно вы?.. Не мне теперь надо помогать, Юрий Петрович. Не мне! А ей… Со мной все ясно… А вот с ней… Это не я теперь проблема, это она — проблема… А вы тут устраиваете все эти маневры… О Господи! Чертов прогресс, чертов двадцатый век… И умереть спокойно не дадут… А как было бы хорошо, если бы как раньше: причастили бы, соборовали, отпустили бы все грехи… Простились бы со мной и оставили бы одного в тишине — умирать… Хоть бы так, хоть бы напоследок успеть подумать о душе… Или еще бы лучше — постричься перед смертью в монахи… Так, мол, и так, Господи: отшумел, отсуетился, отряхнул весь прах со своих ног и предстаю пред Твои всемилостивейшие, всеблагие очи, очищенный от всей земной скверны и суеты… А, Андрей Николаевич… Брось… Брось, не паясничай — нехорошо… Нехорошо! Прожил ты всю жизнь серьезным, невеселым человеком, и уж оставайся ты им до самого своего конца… Не время сейчас шутки шутить, Андрей Николаевич… Не время… Да, признаться, и не умел ты их шутить никогда.
Когда потом, поближе уже к вечеру, Елена Сергеевна тихонько приоткрывает дверь в его палату, он спит. Впрочем, возможно, и не спит, возможно, что это не сон, а беспамятство, и скорее всего это именно оно, если судить по перекошенному судорогой, задранному куда-то вбок его лицу. Рот его открыт, желтые зубы обнажились, жилы на исхудавшей шее напряглись… Смотреть на это тяжело, и первое, что она делает, примостившись рядом с ним у его изголовья, пытается мягким, осторожным движением своих пальцев опустить его верхнюю губу и прикрыть этот оскал. Потом ее прохладная, все еще пахнущая улицей ладонь касается его лба, мокрого от пота, потом век, потом медленно сползает вниз по его колючей, туго обтянутой кожей щеке, потом пальцы ее подбираются к нему под затылок, под волосы, под шею и пробуют повернуть его голову поудобнее, чтобы она не заваливалась вбок… Голова Андрея Николаевича медленно поворачивается вслед за ее ладонью, веки вздрагивают, и он приходит в себя.
Темная завесь ее волос нависает над ним. Глаза ее, карие, внимательные глаза, смотрят на него, прохладная рука ее гладит его шею, острые ключицы, его почти седую уже грудь, торчащую в вырезе больничной рубашки… Улыбка трогает его губы.
— Елена… Ты…
— Андрей, почему?
— Что… Что почему, хорошие мои?
— Андрей, почему ты отказался?
— А, ты об этом… Так будет лучше, Лена… И для меня, и для тебя…
— Ты не веришь мне?
— Верю, Лена. Верю. И всегда верил…
— Тогда почему ты отказался? Ты хочешь, чтобы я потом мучилась всю жизнь?
— Нет, не поэтому… Я хочу, чтобы ты жила потом всю жизнь. Именно жила… А не ковыляла по жизни…
— Ты жесток, Андрей…
— Может быть… Но так надо, хорошие мои… Ты живи… Тебе еще долго надо жить…
— Это не благословение, Андрей. Это проклятие… Какая бы я ни была, но я не заслужила этого… Мы с тобой прожили десять лет… И у меня тоже есть свои права…
— Дело не в тебе, Лена…
— Андрей, во мне! Я знаю — во мне!
— Нет, Лена, не в тебе. И не в нас с тобой… Дело во мне… Я устал… Я дьявольски устал. И я больше не хочу…
— А я?
— Ты? Что ты?
— Ты уйдешь… А как же буду я?
— Как?.. А ты… А ты не бойся… Ты умная, ты хорошая… И ты совсем не слабая… Ты скоро поймешь… Это только сейчас тебе страшно, а когда это наступит — страха уже не будет, будет только необходимость жить… Я не виноват, хорошие мои. Я действительно не виноват… Я просто больше не могу… Наверное, я надорвался, переоценил себя, свои ресурсы… Что поделаешь… Но я больше не могу. И не только не могу — не хочу… Не думай, не казни себя… Вот в чем все дело… я больше не хочу… И ты… И ты здесь ни при чем…
Похороны Андрея Николаевича прошли тихо, достойно, без парада, но и без каких-либо упущений, которые потом можно было бы расценить как неуважение к нему и к памяти о нем. Толпа его коллег и родственников собралась утром у Донского монастыря, погода была пасмурная, осенняя, моросил дождь, асфальт у крематория был устлан облетевшими листьями, и какой-то служитель в синем халате отмашисто раскидывал их по обе стороны от себя метлой, не обращая внимания на дождь и на людей. Было много венков и еще больше живых цветов, и процедура прощания была достаточно долгой, во всяком случае более долгой, чем у тех похорон, которые были перед ними, и музыка играла что-то светлое, печальное, без всяких этих современных вывертов, и главный врач больницы, где работал Андрей Николаевич, сказал речь не по бумажке, а от себя, сам, напирая в основном на то, что покойный был не просто хороший специалист, но и хороший человек…
Потом все присутствующие на похоронах погрузились в два автобуса и поехали на Фрунзенскую набережную, к нему на квартиру, где загодя уже был накрыт стол. И здесь тоже все было тихо, спокойно, с приличествующей такому случаю грустью, но без каких-либо происшествий или взрывов страстей: жена не валялась в обмороке, никто не напился, голоса звучали приглушенно, по крайней мере много тише, чем стук вилок и ножей, тостов было относительно немного, и все они были о нем, о покойном, а не о том, что можно было бы назвать злобой сегодняшнего или завтрашнего дня… Что ж, ушел хороший человек, и это грустно, и жаль, что он ушел, и, наверное, кое-кому из нас его будет не хватать, а может быть, и всем его будет не хватать… Но что поделаешь — жизнь… Вечная ему память, Андрею Николаевичу Старовойтову. И давайте о нем не забывать…
Следует, однако, сказать, что и в крематории, и на квартире Андрея Николаевича многие обратили внимание на одного весьма дельного и энергичного молодого человека, который, судя по всему, взял на себя все многообразные распорядительские функции по организации похорон, начиная с выноса гроба и венков из автобуса и кончая поминальным столом. На глаз ему было лет тридцать пять, не больше, он был строен, высок, прекрасно одет, с четким голосом, с уверенными манерами и спокойным, несколько даже начальственным выражением лица — лица, в котором сквозила дающаяся, конечно, только опытом убежденность, что нет такого препятствия в жизни, которое при должном умении нельзя было бы обойти или устранить. И персонал крематория, и шофера похоронных автобусов, и два официанта, приглашенные из ближайшего ресторана, чтобы помоч