В молодости мне не раз доводилось видеть Леонида Ильича Брежнева и даже разговаривать с ним. Разумеется, не в официальном его качестве, а сугубо в неформальной обстановке. Свидетельствую: это был по крайней мере не злой человек, и репутация у него была самая располагающая — гуляка, красавец, бабник, весельчак, чуть-чуть, конечно, павлин с расфуфыренным хвостом, ну, так кто ж у нас без своих маленьких слабостей? Ведь не убивец же, а по тем временам и это уже было хорошо.
Правда, в отношении его умственных способностей я никогда в ту пору никаких превосходных степеней не слышал: считалось, что все-таки не Спиноза — простоват. Однако и с этим я бы все-таки не спешил согласиться: как говорится, откуда посмотреть.
Помню, покойный генерал авиации Андрей Герасимович Рытов, близкий друг Леонида Ильича еще с войны, много видевшийся с ним и позже, рассказывал как-то мне и своему зятю, моему однокашнику, каков в действительности был взгляд нашего будущего лидера на известные события, которые, кстати, он, Брежнев, сам же и организовал. Это было спустя день после переворота 14 октября 1964 года, приведшего к отставке Н. С. Хрущева. Андрей Герасимович жил тогда в доме на улице Горького, рядом с Центральным телеграфом — его семья и сейчас еще там живет:
— Еду, Андрей, — говорил ему Леонид Ильич, — мимо тебя вчера из Кремля, после Политбюро. И думаю: может, к тебе заехать ночевать? Ведь возьмут ночью…
Более того: смею утверждать, что при всей любви Леонида Ильича ко всякого рода погремушкам ему не чуждо было и известное чувство самоиронии. Рассказывают, например, такой случай (естественно, за что купил, за то и продаю).
Сидит команда «писателей-невидимок» на даче в охотничьем хозяйстве в Завидове, километрах в ста от Москвы, и пишет Леониду Ильичу очередное его выступление. Имена все известные: Н. Н. Иноземцев, А. Е. Бовин, Н. В. Шишлин и другие, столь же приближенные тогда к нему люди. Гвалт, шум, дискуссии, дым коромыслом — выпили, конечно, не без того. Да и пункт в тексте был какой-то очень уж важный и заковыристый. Сколько людей, столько и мнений — попробуй, без стакана, разберись.
И угораздило же тогда самого заказчика подъехать аккурат в разгар этого спора! Да еще и вклиниться в общий крик с каким-то своим не очень уместным, как показалось, замечанием. Ну, и ляпнул ему кто-то из споривших сгоряча, в сердцах, даже, наверное, и не сообразив толком, кому он это говорит:
— А ты, дурак, молчи! Ты-то чего встреваешь?
И сразу — тишина… Остолбенела вся компания, мигом протрезвев, похолодели «писатели»: Господи, что же сейчас будет? А ничего! Ничего и не было. Леонид Ильич, рассказывают, только вышел, молча, из комнаты, а потом долго ходил по коридору из конца в конец и все бормотал себе под нос:
— Нет, я не дурак! Я Генеральный секретарь… Это, ребята, вы зря…
А ближе к закату его правления, похоже, и вовсе пошло все как по-писанному. Старость, бессилие, одиночество, подозрительность ко всем, полное отключение от мира — кто в истории, занимая столь долго столь высокий пост, смог избегнуть этого? Да еще в такой стране, как Россия…
Кое-кто в кругу наших международников, наверное, еще помнит: был в Институте мировой экономики и международных отношений АН СССР такой милый человек, тихий добрый пьяница, майор в отставке Гурий Николаевич Юркин. «Звездным часом» всей его жизни была служба в войну в 18-ой армии и участие в событиях на Малой земле, под Новороссийском. Л. И. Брежнев в своей (своей?) книге, посвященной тем дням, не забыл упомянуть и его имя, а до того всегда приглашал на все торжества и заседания, когда отмечалась очередная годовщина Новороссийской эпопеи.
В таких случаях Гурий буквально расцветал, надевал все свои ордена, наполнялся важностью и даже как будто немного подрастал в росте: так-то, в обычной жизни, человек он был маленький не только по положению, но и в самом буквальном смысле этого слова, т. е. от макушки до подошв.
Жил он тогда (и кончил свою жизнь) в полном одиночестве, в крохотной квартирке в кооперативном блочном доме на Севастопольском проспекте, где, между прочим, жили и мои отец и мать. И вот однажды в конце 70-х годов, поздним вечером, когда он, как обычно, сидел в тапочках перед телевизором, раздался звонок в дверь. Открываю, рассказывал он мне, а в дверях — человек в форме:
— Гурий Николаевич?
— Он самый.
— Проедемте с нами, Гурий Николаевич. Вас хочет видеть Леонид Ильич…
А на Кутузовском проспекте 26, в известном всем правительственном доме, его встречал уже сам хозяин (помнится, Москва еще тогда недоумевала: и куда это Брежнев так надолго исчез?). Встретил его в пижаме, в душегрейке и выглядел, рассказывал Гурий, не очень здорово: мешки под глазами, отекшее лицо, спотыкающаяся, шамкающая речь…
— Гурий, дорогой! Спасибо, что приехал… Тоска, Гурий! Такая тоска… Вот и маршал я, и Генеральный секретарь, и пять звезд на мне, а выпить коньяку, понимаешь, не с кем. Все одна сволочь вокруг… Спасибо, родной…
Назад домой, как рассказывал Гурий, он вернулся лишь через три дня… А дальше началась какая-то фантасмагория: вышла «Малая земля», тут же Гурия наградили орденом Ленина, стали не просто звать, а форменным образом тащить его на все публичные заседания и вечера, посвященные выходу этой книги, сажать в президиум, поить коньяком, снимать его в кино… Кончилось все тем, что где-то спьяну, спускаясь из президиума в зал, он упал и сломал ногу и долгое время потом ковылял на костылях. А дальше и вовсе покатилось все черт-те куда — конец его был, надо сказать, весьма печален.
Впрочем, и конец его патрона вряд ли был лучше. Если он, конечно, хоть что-то еще, приближаясь к тому концу, соображал.
Есть (а вернее, была) у нас в России одна довольно странная порода людей: по виду — чаще всего зануды-интеллигенты, по натуре — бродяги, перекати-поле, не хуже геологов, а по характеру деятельности — нечто близкое к артистам эстрады или циркачам. А что? Те же афиши на тумбах, волнения, публика в зале, аплодисменты или, наоборот, шиканье и недовольный гул, а потом те же убогие номера в обшарпанных захолустных гостиницах, дымные ночные посиделки в своем кругу — под бутылку, под колбасу на газете… Откуда, брат? «Из Вологды в Керчь-с, Геннадий Демьяныч. А вы-с? — Из Керчи в Вологду»…
Порода эта — лекторы: от парткомов, от общества «Знание», от других каких организаций — один черт. И несло их из конца в конец России за какие-то жалкие гроши, и пытались они, каждый в силу своих способностей и в меру дозволенного сверху, сеять среди людей «разумное, доброе, вечное», и ничего-то путного высеять им так и не удалось.
К ним, людям этой породы, многие годы принадлежал и я. От Бреста до Анадыря, от Норильска до Термеза — везде побывал. И сейчас, оглядываясь назад, ничуть не жалею о том: и не потому не жалею, что везде побывал, а потому, что иначе мне, думаю, никак бы не поверить, никак бы не убедиться в том, что везде хорошо, где нас нет, и что человек в каком-нибудь тихом захудалом Сольвычегодске, или на гремящем славой по всей стране Запсибе, или в почти европейской Риге — он везде един. И везде жизнь человеческая, как говорили еще древние, есть одна лишь суета да маета.
К тридцати годам у меня в этом деле уже сложилась определенная репутация, так что не было удивительно, что меня в конце концов пригласили в ЦК КПСС, в лекторскую группу. Конечно же, я принял это приглашение. Преимущественный мотив был — любопытство: парадную, так сказать, сторону нашей власти я уже знал достаточно хорошо, а какова она, интересно, изнутри, в самой ее что ни на есть кухне?
На всю жизнь запомнил я свой первый день на Старой площади, в высоком сером здании на углу Ильинки.
Девять утра. В большой светлой комнате я один: коллеги мои, Б.В. и Л.В., еще не пришли. Я сижу, смотрю на телефон перед собой, на отрывной календарь, на ровную поверхность моего стола, на котором пока еще нет ни одной бумажки, смотрю в окно — из него видны Политехнический музей, памятник героям Плевны, бульвар, сбегающий вниз, к Зарядью.
Вдруг дверь в кабинет тихонько приоткрывается, и в нее просовывается высохшая голова какого-то незнакомого мне старика. Я перехватываю его взгляд: он смотрит не на меня, а на столик рядом со мной, на котором стоит сифон с газированной водой. Потом я узнал, что это секретарь-делопроизводитель Отдела, служивший в ЦК, говорят, еще при Сталине. Каждое утро он обычно начинал с такого вот обхода по кабинетам: приоткроет дверь и смотрит, всегда молча, не на людей, а на сифоны с водой. Если сифон с самого утра уже заметно пустой — ясно и без слов, как ты, хозяин кабинета, провел вчерашний день. Должность ли его того требовала или то был чистый энтузиазм — не знаю до сих пор.
Проходит еще несколько минут, дверь вновь без стука открывается, и в нее втискивается другой незнакомый мне человек — плотный, крупный, с тяжелым, деревенского склада лицом.
— Вы плаваете? — не здороваясь, довольно мрачно спрашивает он меня.
Понятно, я тут же впадаю в панику: что отвечать? Плаваю? Или нет, не плаваю и никогда, отродясь, вот те крест, не умел? Ты бы хоть сказал, парень, что тут у вас нужно отвечать — откуда мне знать? Наконец, решаюсь все-таки сказать правду: да, плаваю и почти профессионально плаваю — когда-то, еще в университете, был очень даже неплохой пловец.
— У нас в понедельник соревнования с Совмином. Мы на вас рассчитываем, приходите… Да, вот еще что. Вот вам талон на судака…
Бог ты мой! Судак?! Какой такой судак? Люди добрые, судак-то тут причем? Здесь, на Старой площади, в ЦК? В недоумении я долго верчу в руках какой-то листочек с лиловой печатью: все правильно, от руки на нем написано — «судак». Потом, постепенно, до меня доходит: скоро же праздник! Это значит, что меня включили в список на судака к празднику. И это значит, что я теперь свой, что я в своем праве и могу требовать этого своего судака хоть у самого Господа Бога — попробуй теперь мне его не отдай.