Наконец, весело, с шумом, как к себе домой, в комнату вваливаются мои припозднившиеся где-то коллеги — Б.В. и Л.В. Обоих я довольно давно знаю — по университету и по тем же лекторским делам. А теперь вот, получается, свела жизнь с ними еще и под одной крышей.
Оба мне очень симпатичны, и с обоими мне становится сразу легко. Б.В. похож на уютного плюшевого медведя: спокойный, рассудительный, медленный в движениях, Л.В. — наоборот, сплошной сгусток энергии и нервов, ни минуты не может спокойно посидеть, все время куда-то торопится, куда-то бежит или звонит по телефону мало что ни всей Москве. Между прочим, он — один из немногих в ЦК, кто схватил в свое время, еще мальчишкой, весьма основательную дозу сталинских лагерей. Но духом не сломался, разве что с целой кучей лекарств — в карманах, в портфеле, в сейфе — не расстается больше ни на день.
Тишина. Комната погружается в газеты, радиоперехваты, материалы ТАСС. Слава Богу, можно курить: Л.В. хотя и сам не курит, в лагерях, видать, привык ко всему, и нам с Б.В. даже в голову не приходит попросить у него разрешенья. Валяй, ребята, дыми…
— Ну как, Петрович? Обвыкаешь помаленьку? — оторвав голову от газеты, спрашивает меня наконец Б.В.
— Обвыкаю… Да обвыкну, конечно! Чего ж не обвыкнуть… Проблема, понимаешь, не в этом. Проблема теперь в том, что на лекциях говорить… Раньше-то я только за себя отвечал. А теперь шутка ли — ЦК!
— А, не усложняй! Все не так страшно, как кажется… Ну, о чем люди обычно спрашивают на лекциях? Всего-то три вопроса: будет ли война, будут ли сажать и когда мясо будет. Так я лично, чтоб не утомляться, отвечаю всегда однозначно: войны не будет, сажать не будут. Мяса тоже не будет…
День проходит вполне мирно. Но под вечер, когда за окном уже начинает темнеть, в комнате вдруг вспыхивает дискуссия — между Л.В. и мной. Дискуссия, конечно, все о том же: как жить российскому человеку дальше и как перестроить этот мир на началах добра и справедливости. Л.В. со всей своей энергией прирожденного полемиста напирает на меня, я яростно сопротивляюсь, оба мы бегаем по комнате, кричим друг на друга, размахиваем кулаками, доказывая каждый свою правоту. И оба, конечно, апеллируем к Б.В.
Однако Б.В. молчит, посапывает, лишь снисходительно поглядывая на нас из-под чуть нахмуренных бровей. Но когда наш с Л.В. гвалт переходит уже на самые верхние регистры, он своим спокойным, ленивым, но в то же время весьма убежденным тоном, неожиданно вдруг изрекает из угла:
— А! Пороть надо. Опять вчера в лифте нассали…
Великая, скажу я вам, граждане, в своей всеохватности мысль! И, боюсь, актуальная для нас на века… Помнится, не так давно, уже в новые времена, я высказал в печати одну идею. Суть ее сводилась к тому, что если бы сегодня каким-то чудом образовалась у нас партия с одним-единственным лозунгом: «Даешь России чистые туалеты!» — многие бы миллионы людей присоединились к ней. Однако, как оказалось, насчет миллионов я явно погорячился. Только один человек потом и позвонил мне по этому поводу: один из двух братьев — наших известнейших кинорежиссеров. Но и он, подозреваю, позвонил лишь потому, что если такая партия все же когда-нибудь образуется — нужен же и ей тоже свой Генеральный секретарь.
Когда меня пригласили в лекторскую группу ЦК, у меня уже процентов на девяносто была готова докторская диссертация. Но, как это говорится у китайцев, если сделано девять шагов и остался последний, десятый — можешь сказать, что пройдено полпути. И действительно, на новой работе мне все никак не удавалось найти ни малейшего «окна», чтобы сесть, как следует, за письменный стол. Все время езда, все время самолет, а не самолет, так надо готовиться, муть всякую читать — один ТАСС тогда выпускал в день по триста-четыреста страниц.
А время то было очень даже непростое — 1968 г. Назревали, ширились события в Чехословакии, и советское руководство находилось в полнейшей растерянности: что делать? Давить или не давить? Свидетельствую: никогда ни до, ни после того августа не видел я в советских верхах такого разгула демократизма. Можно было идти где-нибудь по коридору ЦК и орать во весь голос: «Нельзя вводить танки в Чехословакию!» А тебе навстречу мог двигаться кто-то другой и столь же истово орать: «Пора вводить танки в Чехословакию! Пора, наконец, кончать с этим бардаком!»
И ничего: ни того, ни другого никто не трогал, никто никуда не тащил объясняться. А не трогал и не тащил, конечно, прежде всего потому, что начальство само (вплоть до Генсека) все никак не могло тогда решиться: вводить их, танки, или не вводить.
Так случилось, что аккурат 19 августа была у меня в Минске лекция, в городском театре — полный зал, больше тысячи народу, даже в проходах сидели и стояли кое-где. Лекция была о международном положении, и, среди всего прочего, я довольно долго, помню, витийствовал на тему о том, что никак нельзя вводить войска в Чехословакию, потому что это будет прежде всего на руку американскому империализму. Зал, помню, очень даже сочувственно гудел в соответствующих местах, и, вопреки ожиданиям, не нашлось ни одного, кто бы — как это частенько бывало в нашем деле — вскочил вдруг где-нибудь в углу и с пеной у рта стал бы доказывать, что я не прав и что меня вообще надо гнать отсюда в шею вон.
Во главе президиума на той лекции сидел достаточно серьезный, по прежним советским меркам, человек — Василий Л., секретарь Минского обкома партии. Когда я, наконец, закончил, он горячо, с чувством потряс мне руку, преподнес под аплодисменты зала какой-то альбом с видами Минска, а потом, пригнувшись, сказал мне почти что на ухо:
— Спасибо, Петрович. Здорово получилось. Все, как надо, объяснил… Теперь бы по русскому обычаю посидеть бы где-нибудь, отметить такое дело…
— Конечно, нет вопроса. Командуйте, я, как говорится, всей душой…
— Да понимаешь, — замялся он. — В ресторане где неудобно, нас тут все знают… А что если, скажем, у тебя в гостинице в номере накрыть? Как ты на это смотришь, а?
Конечно же, я согласился — какая мне была разница, где? От театра до гостиницы было рукой подать, пешком-то, дай Бог, минут десять-пятнадцать, а уж на машине… Но когда я открыл ключом дверь своего номера, я буквально остолбенел: это когда же, интересно знать, они успели, сукины дети? На столе в большой комнате уже была постелена хрустящая белая скатерть, стояло, как сейчас помню, пять приборов, блестел хрусталь и… И чего только не было на том столе! Икра, крабы, лососина, копченые языки, какие-то заморские фрукты… Одним словом, черт побери, да и только! А в углу ящик — подчеркиваю: ящик — великолепного армянского коньяку…
Ну, и началось… До утра гуляли, проблемы обсуждали, до утра песни пели, братались, обнимались, клялись друг другу в верности и любви… Помню только, стоит мой Василий с полным фужером коньяку в руке и ревет во всю мощнейшую свою глотку:
— Да по мне хоть сейчас вводи демократию! Меня народ изберет!
А свита его таким же ревом ему в ответ:
— Изберут! Все, как один, изберут! И сомнений, ваш-сиясь, никаких…
Утром положили меня, сердешного, в самолет, помахали мне вслед рукой… А потом поехали, надо думать, прямо из аэропорта по своим кабинетам — руководить, государственные дела вершить. Здоровый был народ! Богатыри. Иных-то, вообще-то говоря, и не брали тогда на такие посты.
А вечером, уже в Москве, вдруг как обухом по голове — ввели в Чехословакию танки! Вот-те на! Все-таки ввели… А ты, дурак, только что от имени ЦК доказывал народу, что этого делать ни в коем случае нельзя. Ну, парень, держись! Не может быть, чтобы вслед никто теперь не стукнул на тебя…
Слаб человек! И как ни храбрись, как ни петушись, а страх — он всегда где-то там в нас с рождения в печенках сидит. Короче говоря, в ту же ночь открылась у меня язва. И вместо того, чтобы идти утром на работу отчитываться о командировке, поехал я в поликлинику. А по язве полагалось тогда минимум сорок дней больничных, и все эти сорок дней я просидел дома на лекарствах да на овсяной каше — Господи, какая же это все-таки дрянь, если бы кто знал… Но не просто просидел, а закончил, наконец, свою эту диссертацию. И в скором времени защитил ее на Ученом Совете в одном из институтов Академии Наук.
А спустя примерно полгода после тех событий иду я как-то по коридору на этаже, где помещался отдел административных органов ЦК. И вижу: навстречу мне движется какой-то генерал в новенькой, с иголочки форме. Все честь по чести: и лампасы на штанах, и золото погон, и вид вальяжный, генеральский… И я этого генерала знаю! Но кто он такой — хоть убей, вспомнить не могу.
— Петрович! Здорово, дорогой.
— Вася? Ты?! В генеральской форме?
— А что? Скажешь, не идет? Ты, брат, со мной теперь не шути. Теперь я не секретарь, теперь я начальник Политуправления погранвойск всего Советского Союза.
— Да ну? Поздравляю! И кто бы мог подумать такое, а? Когда мы с тобой тогда-то, помнишь, так запросто коньяк глушили… Кстати, Вася. Дело-то уж теперь прошлое… Объясни мне, дорогой, одну вещь: неужели тогда, в театре, из тысячи людей не нашлось ни одного, кто бы мне вслед «телегу» не накатал?
— Почему же не нашлось? Нашлось… Но… Обижаешь, Петрович! А мы-то, по-твоему, зачем там сидим?
Вернутся ли назад прошлые наши времена или не вернутся — Бог его знает. Думаю, полностью, в прежнем виде, скорее всего все-таки не вернутся… Но, как справедливо говорит пословица, чем больше все меняется, тем больше все остается по-старому. Недаром же и у нас когда-то с таким восторгом был встречен «Закон Паркинсона». Вот и мне тоже неймется, тоже хотелось бы внести свою посильную лепту в исследование законов, на которых от века, видать, построена она — наша российская властная жизнь.
Как попадали люди в ЦК? Попадали преимущественно одним способом: их туда приглашали. В редких, редчайших случаях это могло быть следствием личной инициативы, но и то лишь в результате сложнейшей, тщательно разработанной интриги или же при наличии у человека там, на Старой площади, закадычнейшего друга либо близкой, но не прямой родни, причем на самом высоком уровне, скажем, ранга К. У. Черненко или кого-то вроде него.